крестины
– Намедни, стало быть, Лукич, супротив твово покосу мои собачонки кота областили. Выходной и не малой, однако, кот, – присаживаясь на вакорину, растолковывал напарнику по охоте Митяй. – А разговор-от я чему веду? Когда спешил на собачий гомон, то в кореннике на увале меты медвежьи приметил. Однако, свежие меты, не лонские. Где-то тутока, думаю, звирь и заберложил.
Митяй цепко взглянул на Лукича, буравящего бегающим взглядом носки подшитых катаников и нервно перекидывающего из руки в руку шубенки, хитро улыбнувшись, спросил:
– Ну, а чево ты скажешь, Лукич? Чего по сему вопросу мыслишь?
– Хы-ы, мыслишь? А чево тута кумекать-то. Знамо дело, коль меты не лонские, стало быть, свежие, да под снег, видать, тутока на увале и залег. А нам-то шо.
Лукич искоса взглянул на Митяя и, недовольно хмурясь, силился понять, к чему он весь этот разговор о берлоге завел. Неспроста, ой, неспроста.
И верно, как бы отвечая на его немой вопрос, Митяй заговорил:
– Слышь, Лукич, а не наведаться ли нам к той гривке, попытать удачу? А тама, чем черт не шутит, глядишь, фарт и улыбнется?
– Во-о-о, в-о-о, – торопливо с растягом откликнулся Лукич, – черт-от вокурат и шутит, ковды бог спит. А ты, Митяй, наперед бога черта помянул. Не к добру это, ой, не к добру. Да и медвидь о сей поре ищо не облежалой, в могуте звирь. Вот ковды силу в телесах сном поубавит, товды и брать ево надобно. А ты, ишь, с наскоку все норовишь, уж больно прыткой, гляжу. Так и до беды недолго…
Лукичу вовсе не хотелось переться сейчас за добрый десяток верст к хмарной гриве, да и найдут ли собачонки берлогу – это еще на воде вилами вырисовано. А здесь, по мелколесью, они с одного по белке гремят. Благодать, да и только. Белковка для Лукича – охота любимая. Для души охота. И чтобы больше не возвращаться к медвежьей теме, он обратился к Митяю с совершенно иным вопросом:
– А поведай, Митяй, правду, нет ли по деревне бабы плетут, будто ты Фильку-оборотня по молодые годы в суземе окрестил?
– Слушай баб больше, еще и не то наплетут. За ними треп, что хвост за хорьком, без отлуку скачет.
Митяю, в отличие от Лукича, вовсе не хотелось вспоминать нашумевшую на всю округу в молодые, неблизкие уже годы историю с «крестинами» Фильки-оборотня, которая нет-нет да и выплывет вновь на бабьи колючие языки. История эта могла закончиться для Митяя большими неприятностями, не наткнись на его «крестника», вконец обессиленного и пребывающего в полном беспамятстве, колхозный конюх – Петруха Червяков – который в поисках лошадей забрел в дальнюю поскотину, наткнулся там на Фильку и привел его в деревню.
История эта вмиг прокрутилась в Митяевой памяти, и он, как бы заново пережив ее, ухмыльнулся в свою, уже начинающую седеть бороду…
– Ты чево лыбишься, Митяй? Подит-ко крестника свово вспомнил. Да ты валяй, поведай, Митяша, как взаправды-то дело обстояло. От баб-то я не одиножды эту историю слыхал, да все по-разному бухтят, щеловатые посудины.
– Так ить, бабы, они на то и бабы, чтобы суды пересужать, – ответил Митяй. – А промеж тем история эта из-за них же, мокрохвостых, и приключилась.
– Во-о как, – принимаясь скручивать цигарку, удивился Лукич, – стало быть, и они, трясогузые, к крестинам Оборотня прислон имели.
– Да. И при том самый, что ни на есть, непосредственный, – подтвердил Митяй, принимая от Лукича расшитый мелким бисером кисет с махоркой.
Он неторопливо скрутил «козью ножку», заправил махоркой, раскурил ее и, глубоко, с наслаждением затянувшись, повернулся к Лукичу:
– За твой табачок и рассказать не грех. Да и тебе послушать пользительно – знать будешь, где правда, а где бабий домысел… А история эта давняя, – выпустив из себя облако табачного дыма, начал свой рассказ Митяй, – но помнится, до мелочей помнится.
По ту осень на Большом болоте страсть как много журавлицы назрело. Вот наши бабы все, как одна, туда и шатились. Ношами ягоду волокут, а ее на хлябине и не убывает.
Но по один день бабы пустыми с болотины возвернулись и с большим переполохом. Только вышли они с болотины на коренную тропу, как вдруг в ельняке медведь заревет и прямком на них по чапыге прет. Бабы, знамо дело, с испугу кошовки с ягодой покидали и дай бог ноги. В деревне только в себя и пришли…
А на другой день ко мне целая бабья делегация завалилась – веди их на болото, да и вся недолга.
– Ну и повел? – лукаво улыбнулся Лукич.
– А куды деваться – повел, – не обращая внимания на улыбку Лукича, продолжал Митяй. – Ягода о том годе в цене была – областники ее закупали. А потому бабам немалым подспорьем была. Хорошо они на ягоде прирабатывали. Когда пришли к месту, где бабы пестери покидали, медвидя испужавшись, сумление меня овеяло. Как же так, мыслю, пестери и корзины развереханы, а ягоды на земле в россыпи я не обнаружил. Бабам о своем сумлении ничего не поведал, но себе на ум положил.
Домой с болота в тот день вернулись мы без приключениев. На другой день бабы опять меня на болото зовут, но я от них отнекался, сославшись на срочные дела по двору, а их успокоил – медвидь, мол, в другой сузем подался и больше не появится. Так и порешили. Бабы на болото ушли, а я запряг лошаденку и в поскотину поехал. За выгоном Фильку встретил. Он меня и пытает: «Далече ли, Митяй, собрался?» «Жердей, говорю, надобно заготовить. Заплот подновить». На том и разминулись. А ополдень я тихонечко возвернулся, лошаденку в стойло поставил, ружьишко на плечо и задами к болотине подался. Затаился недалече от того места, где медвидь баб шугнул, и жду. Вскорости чую, бабы с болота возвращаются. Орут на всю округу – звиря пугают. Да только он-то, видать, не из пужливых вышел. Не успели ягодницы из болотины выйти, как вдруг по кустам треск пошел, а затем такой рев по приболотью прокатил - ну и впрямь медведица во злобе. У меня от неожиданности, что иглами, язык пришило, а о бабах и речи нет. Побросали они кошовки с ягодой и в деревню, опережая друг дружку, хлестанули. Только тут их и видели, – губоко затянувшись цигаркой, Митяй вдруг замолчал, о чем-то задумавшись.
– Митяй, а чего дальше-то было? – прервал размышления Митяя Лукич.
– А дальше, Лукич, все даже очень просто было. Как только бабий вой вдалеке утих, стал я подтягиваться к месту, где они кошовки свои покидали.
– Медвидя не убоялся? – перебил Лукич рассказчика.
– Нет, не убоялся, – ответил Митяй, – потому как знал, что никакого медведя нет и быть не должно.
– Как эдак не довжно? – удивился Лукич.
– Как-как… А вот эдак. Выхожу я на место, где бабьи кошовки побросаны, а Филька-оборотень из них ягоду в свой мешок пересыпает. И кожушок шерстью кверху вывернутый тута же валяется. Оборотень, однако, да и только. С бабами ему этот номер запросто сходил, а я еще в первый раз скумекал, что к чему.
– Во, гад подколодный. Да за такие дела убить мало, – возмутился понявший, наконец, что к чему, Лукич.
– Убивать человека, Лукич, грех, а вот учить таких нелюдей уму-разуму надобно, – заметил Митяй.
– И то правда, – согласился Лукич.
– Так вот, – продолжал Митяй, – подкрался я к Фильке сзади да говорю: «Бог в помочь, Филимон Емельяныч. Ты никак ягоду на свее решил перебрать? А не ответствуешь ли ты мне, поганая твоя душонка, от кого бабы с ревом улепетывали? Уж не от кожушка ли твово?» От неожиданности рухнул он на карачки, ползает у меня в ногах и сипит болотным гнусом: «Шо хошь делай со мной, Митяй, а только не лишай меня жизни. Ребятенки у меня малые, их пожалей». «Ребятенки малые, говоришь? А у баб что, рази телята по лавкам мычат, а не ребятенки малые? Ведь ты не просто баб, ты их ребятню обкрадываешь. Тварь, говорю, ты, Оборотень, и наказания заслужил ядреного».
А он соплю по щеке размазывает и пуще того хнычет: «Прости, Митяй, Господом Богом умоляю, прости. Вот те крест святой, слово даю, нога моя в лес дальше заполька не ступит». И тут меня осенило. Понял я, какое ему наказание требуется изладить.
– А скажит-ко мне, дрянь человеческая, крещен ты от роду аль нет еще? – спрашиваю Фильку.
– Каюсь, Митяй, не крещен покудова, но все едино в Бога верую, – отвечает.
– Да-а… Вот ить, какие дела-то. Я так разумею – крещение тебе принять надобно для очищения души твоей от скверны всякой. А? Как сам-то разумеешь?
– Верно говоришь, Митяй, верно, – торопливо ответил он мне, поняв, что я не собираюсь лишать его жизни, – сам о том давно думу вынашиваю, да все никак не решусь. А сейчас созрел. В воскресенье пойду к батюшке, приму крещение, а заодно и душу свою очищу от грехов сотворенных молитвой в церкви.
– Не-е, отвечаю ему, воскресенья мы ждать не будем. Да и батюшку беспокоить твоим пакостным посещением ни к чему. Я крест на груди с детства ношу. Стало быть, от меня ты крещение и примешь. И ни в воскресенье, а о сей момент. А коль что не так выйдет, то Господь Бог меня простит. Что ни говори, а очищение души человеческой от скверны – дело богоугодное.
Велел я ему рассыпать ягоду из мешка по бабьим котомкам, а затем срубить березовую жердину в два аршина длиной и толщиной в оглоблю. Просунул я эту жердь в рукава кожушка, а сам кожушок на Фильку накинул. Руки его в рукава, сквозь которые жердь прошла, засунул и все пуговицы до единой у него на грудках застегнул, да еще и опояской перехватил. Для надежу. А Филька хлопает, знай, своими хорячьими зенками и никак в толк не возьмет, что ему за крещение уготовано. Время промеж тем к вечеру шагнуло. Солнце клонилось к закату. Тени деревьев, упавшие на землю, удлинились.
Поставил я Фильку посередь булынки спиной к закату и спрошаю, показывая на его собственную тень, распластавшуюся до края булынки: «Скажит-ко, Филимон, раб божий, с чем схожа тень твоя?» Глянул он на тень свою и как завопит, изумленный увиденным: «Во-о, дела-то. На крест, право слово, с крестом моя тень шибко схожа».
«Верно, Филька, на крест твоя тень похожа. Да и сам ты на крест смахиваешь. Вот и понесешь ты сей крест аж до самой деревни. Это верст девять по тропе. Смотри, с тропы не скинься, иначе хочь и с крестом на закрылицах, но угодишь в преисподню, потому как в рай тебе дорога заказана. В деревне я с тебя крест сниму, а ты, думаю, крещение это и крест сей тяжкий на всю жизнь запомнишь», – сказал я Фильке и пошел тропой, оставив его одного на поляне.
«Да ты чо, ты чо удумал, Митяй? Ить с экой жердиной по лесу, да по чапыге идти – погибель верная», – взревел он мне во след, когда уразумел смысл моего обряда, и такие словеса рассыпал окрест, что полностью меня разуверил в искренности своего решения о крещении.
На другой день шатился я в лес, потому как Филька в деревне не объявился, но он словно сквозь землю провалился. Хорошо, Петруха-конюх на него наскочил. А то пал бы грех на мою душу за погибель Оборотня. Д-а-а… Вот так дело и обстояло, - закончил свое повествование Митяй. – А ты, Лукич, знай теперь, где правда лежит, а где бабий домысел блуждает.
С уважением - В. Югов.