(реальный рассказ, напечатанный в одной из районных газет)
Родовое поместье Ефрема Ивановича представляло собой жилую хату с надворными постройками, пятнадцатью сотками огорода с прекрасным садом, посаженным еще его отцом Иваном Матвеевичем. В том саду, что плодоносил уже около пятнадцати лет, росла в два обхвата и груша. Разросшись, она своими ветвями затеняла большой участок, где уже не сажали бахчевых культур, приходилось это делать в других местах. Семья была большая, и на зиму впрок заготавливали много чего: квасили две кадушки по двенадцать ведер капусты, огурцов и помидоров по кадушке в десять ведер каждая. Кадку на шесть ведер засаливали грибов, да с меру их насушивали. Любили к праздничному столу подавать гостям моченые яблоки и груши. Последнему плоду было особое внимание. Груши не только были вкусными, но они и на желудок благоприятно воздействовали. Их употребляли все, особенно нуждались ребятишки.
Ефрем Иванович ревностно и с благоговением следил за грушницей, вовремя убирал сухие ветки, сам её окапывал, собирал все упавшие плоды и нес домой. Охранял её, как зеницу ока. Однажды, когда подошло время созревания груш, Иван Ефремович, следуя по меже огорода, заметил, что ботва картофеля примята. Следа нет. “Кто же это будет?” — заволновавшись, подумал он. Следуя далее, заметил в изгороди дыру приличного размера, сдвинутые в сторону колья. Оттуда, прямо в сторону любимого дерева, шла стежечка. В голову сразу пришла мысль: ребятня шалит, приходят на гулянку к девчатам не с пустыми руками, а нарвав для угощения поспевающих груш. Это что ж так — дома сада не имеют, к соседу идут поживиться. Поймаю хулиганов и покажу.
Ближе к вечеру засобирался Ефрем на огород. “И что надумал сделать старый, сам в их годах был, они-то молодые, бойкие. Ты же старый, к тому же больной”, — пробовала отговорить от затеи супруга Ефросиния Павловна. “Ты, мать, не мешай мне, попугаю я их только, ну, может, разок и хлестну лозинкой. Надо же, — продолжал рассуждать уже сам с собой хозяин, — каждый день хожу осматривать и замечаю — груши вроде тают, уменьшается их на ветках да уменьшается. Придет время собирать урожай, а их тут с ведро останется. Под ногами валяются одна листва да черенки от груш. Так не годится. Непорядок это. Если я буду сидеть дома, то уже мои ребятки не попробуют моченых груш. В лес мне уже не сходить, да и груши те не такие, грубые они и не сочные. Нет-нет, свои нужно сохранять”.
Ефрем Иванович поправил на голове то ли треух, то ли шапчонку-ушанку и пошел дальше рассуждать. “Взять бы с собой сына Никиту, да нет у того времени, может с Гришей сходить в дозор, внук стал крепким парнишкой. Нет, и он мне не помощник, что серьезное случись, глядишь и заплачет. Зря не взял берданку, вот ребяток чем можно попужать, пальнуть разок-другой вверх”, — размечтался дед.
Тем временем стало по-настояшему вечереть. Солнышко давно ушло за горизонт. Поправив на себе суконный бушлат, дед Ефрем направился к груше. В голове пронеслась мысль: если завтра будет ведро, надо будет посмотреть пчел, проверить соты. Подойдя к груше с противоположной стороны от протоптанной тропинки, установил попрочнее лестницу к стволу и влез на нее. Подобрав удобное местечко между крепким суком и стволом, укрепил прихваченную дощечку, сел, подобрав ноги под себя, и укрыл их сюртуком. Притаился. Взошла луна из-за горизонта, необычно яркая и круглая. “Красивая, — подумалось ночному сторожу, — откуда столько света в ней и по величине как солнышко!” Сидеть пришлось долго. В голову лезли неотступно мысли о болезнях, которые никак не покидали его в последнее время. Они были для него главными в жизни. С невероятным трудом он сдерживал подступивший к горлу кашель, уткнувшись в кончик сюртука. Кругом было тихо, не шевелилась и листва. Лишь слышны были вдалеке на деревне приглушенные отголоски поющих девчат и сквозь них неразборчивый говор парубков.
Под эти ненавязчивые звуки и теплоту армяка подступила незаметно дремота, стало в сон потягивать. “Уснешь и с дерева свалишься, разобьешься в конец, — подумал Ефрем Иванович и придал себе “напряжение”, обратил свой взор на изгородь. Время было уже позднее, луна поднялась высоко, подошла полночь. И в это мгновение услышал он скрежет частокола. Дремота мигом бесследно прошла. Там, где были оторваны палки, шевелилось что-то черное. Неизвестное существо, раздвинув пошире частокол, с трудом пролезло в дыру и направилось прямо по тропе к груше. “Ай, жаль, что не захватил ружье, — пронеслось в смятенной голове сторожа, — что же за зверина такая, какой-то клубок, да и только. Эти бабы обязательно внесут ненужную лепту в жизнь, с оружием было бы сподручнее”.
Но неизвестность томила его недолго. В подошедшем к груше существе дед Ефрем вдруг признал бродячего медведя. Он и сам с ним встречался однажды в “котовом овраге”. В деревне рассказы шли, что мохнатый мишка бродит по урочищам, отстрел ведь их в наших краях запрещен. Но чтобы забрел в какое село! Такого не было. Немного постояв у груши и осмотревшись по сторонам, косолапый, не торопясь, полез вверх по стволу, поглядывая при этом, где висит много груш на ветках и стараясь удобнее присесть на какую-нибудь из прочных.
“С расчетом бродяга, — подумал Ефрем Иванович, одумываясь потихоньку от внезапной дрожи в теле, — ищет место, чтоб лапой без труда срывать плоды. От хвори я еще не оправился, а смерть себе нашел у своей груши. И какой меня бес попутал, наверное, черт толкнул на это”.
Тем временем медведь в мелких сучьях вертелся, ломал их, отчего треск в ночи разносился по всему саду, как эхо в лесу. Наконец, он хорошо уселся, да так, что оказался почти рядом с дедом. Одной лапой держится за сук, поддерживая равновесие, а другой сорвал грушу, протянул её в сторону луны и смотрит, видимо, не червивая ли она. Как на грех в этом направлении оказалось и лицо ночного сторожа. И тут Ефрем Иванович, не выдержав, громко произнес со страха уж совсем необычную фразу: “Я не хочу!”
Услышав человеческий голос, воришка как-то сразу сник. Он кулем полетел с груши на землю и так грохнулся, что плоды и листва затрепетали. Высота, где сидели два “друга”, была около трех метров. Ефрем Иванович и сам до предела испугался, отчего не мог пошевелиться, не то, чтобы слово проронить.
Минут через десять охранник груш пришел в себя, смотрит вниз на землю, а медведь лежит там, не рычит и не движется. Подождав немного, стал потихоньку спускаться с груши. Но сначала имеющееся в наличии “оружие” — свою дощечку — бросил прямо в медведя. А он опять лежит тихо, как мертвый. Таким его и застал спустившийся дед Ефрем, спокойно вытянувшимся и совсем мертвым.
Вот так случилось, что без ружья и единого выстрела старик убил годовалого медведя-воришку, который отбился от своей семьи и промышлял себе еду, в том числе и груши.
Рассказывали односельчане, что шкуру погибшего дикого медведя дед Ефрем удачно использовал, сшив для сына Никиты добротный полушубок. Знай, мол, наших, не воруй!
Лучшие комментарии по рейтингу
