Семёрка.
Анвяр Бикмуллин.
Худо-бедно ружья у нас с другом были, а вот боеприпасами мы откровенно бедствовали в самом прямом смысле. Санин родитель, оставив ему штучную тулку, завёл где-то под Карагандой новую семью, а мой, купив мне одноствольную ижевку, особо не баловал припасом, и волей-неволей мы с приятелем оказались на "подножном корму", будто вражеская армия в покорённой на время чужой стране. Есть у военных такое понятие - самообеспечение. Вот мы и познали сполна эту самозаготовку и самоснабжение, будучи в состоянии вольной охоты за "ружейными харчами", что тоже являлось шагом к настоящей охоте по зверю и птице. "Прелюдия любви",- сказал бы очередной автор сердцещипательного дамского романа в дополнение к высказыванию забытого классика : "Ожидание поцелуя любимой женщины - слаще самого поцелуя" Добывание пороха с дробью порой было слаще самой охоты и приравнивалось нами к созданию запасов стратегических вооружений, которых, впрочем, нам катастрофически и постоянно не хватало, как при любой гонке.
Пули, картечь и дробь до первача мы катали сами, но с мелкими номерами была постоянная напряжёнка, более того,- хуже некуда,- да и откуда у школьников могли завестись на первых порах волочильные стальные доски для протяжки свинцовой проволоки, резаки, дробокатки или же литейные приспособления?
Долгими зимними вечерами, забросив уроки и наплавив в консервной банке свинцовых лепёшек, мы резали их парикмахерскими ножницами тети Тони в "лапшу", круглили её, пока никого не было дома,молотками на обушке кухонного топорика, крошили полученный пруток в сечку и катали сковородками в поте лица смертоносный свинец, про коварное свойство которого копиться в организме и не выводиться никакими веществами узнал уже ближе к пятидесяти. Пары свинца из баночки на кухонной плите вдыхались юными охотниками одновременно с запахами киселя и компота, варившихся рядом, которыми потчевала нас тетя Тоня, довольная тем, что ребятишки не тянутся к куреву и прочим соблазнам уличных компашек. Откуда ей было знать про вымершие патрицианские рода Древнего Рима, пользовавшиеся свинцовой посудой наравне с золотой и серебряной, или про знаменитую в средневековой Венеции главную тюрьму для государственных преступников, соединённую мостом "вздохов" с дворцом дожей-правителей. (Когда узника по каким-либо причинам нельзя было казнить или лишить жизни насильственным образом, его сажали в чердачную камеру под свинцовой крышей. Живыми оттуда обычно не выходили.) А мы тем более, начихав на все физики и химии, ничегошеньки, кроме охоты, ведать не хотели и, хватая освинцованными руками блинчики, испечённые на этих же сковородках, что до прихода Антонины Алексеевны катали нашу дробь, запивали их то киселём, то компотом, сваренным тут же, на этой самой плите рядом с нашей вреднейшей "литейкой"
Раз я умудрился проглотить даже картечину, вздумав подержать её под языком, вычитав в книге, как солдаты на русско-японской войне утоляли жажду : выдёргивали из винтовочного патрона пулю и держали во рту, но если винтовочная пуля была в оболочке из меди или мельхиора, то моя картечина всего-навсего из чистейшего и мягчайшего кабельного плюмбума. Как бы то ни было, а прошла, поди, по всему пищеварительному тракту, следуя всем его загогулинам, будто кусок медвежатины у Астафьевского Акима в нашумевших "Поминках".
Жутко вспоминать. Мурашки по коже. Немеет язык говорить и "вянут уши" слушать про наши с Шуриком плюмбумно-дробовые дела. Содрогнитесь сердцем, экологи, передёрните от омерзения плечами , врачи, и встрепенитесь от возмущения, учёные-академики. Но так было на начальном этапе самозаготовок боеприпасов. Сейчас, даже подобрав с пола случайно закатившуюся дробину, я дважды мою руки с мылом , будто после объятий прокажённого, а тогда... Бр-р-р!
Легче всего было готовить на обушке топора методом "холодной ковки" круглые пули к нашим шестнадцатым калибрам, но стрелять ими было практически не в кого, разве что в белую затесь на стволе сухостоины, сделанную нашими "боевыми томагавками". Подражая фениморовскому Зверобою, мы сыпали в разговоре ярдами, футами, унциями и гранами, сорили ими , будто белка шелухой еловой шишки, громко величали наши переломки "Оленебоями", заворачивали пули в полоски тончайшей кожи от старых дамских перчаток, заряжая патроны, но с каждой очередной стрельбой уменьшали самым бесстыдным и мухлевательским образом расстояние до мишени, начиная понимать разницу в разбросе пуль дробовой казнозарядкой-коротышкой и знаменитой на весь мир шомпольной длинноствольной винтовкой из Кентукки, а после и вовсе перестали готовить пули. Слонов и носорогов в наших широтах пока не предвиделось, пещерных медведей и тигров-махайродов тоже. Держали по паре штук в патронташах "для всякого случая", носили годами, но на крупного хищного зверя выходить пока не приходилось, индейцы не желали на нас нападать, а посмирневших непуганых лосей, ходивших чуть не стадами по лесам, в те годы было кому стрелять, кроме нас.
Сейчас, когда модно стало эпигонски твердить о стальной дроби и отравлении дичи свинцом, мы с другом лишь дурашливо гыгыкаем, давясь от смеха и читая очередного толкача-псевдоэколога.
Чего вести пустопорожний и высосанный из пальца разговор про уток, якобы щелокчущих в озёрах и реках дробь, будто щучью икру. Сколько не потрошу дичи, ни в одном желудочке ещё не находил свинцовых шариков. (Борис Андреевич Фадеев сообщил мне, что добыл раз в молодые годы чирка-трескунка, в желудочке которого находилось стальное звено от цепи.) А мы все эти кислые углекислые плюмбумы пропустили скозь себя в самом юном и беззащитном возрасте, будто добровольные подопытные кролики, и если уж кому-то очень хочется злодейски уморить отдельно взятую "серую шейку", будто секретного государственного преступника в чердачной камере у Моста вздохов, то нужно кормить её из специального свинцового корытца запаренными отрубями или размоченным хлебушком, что и составляет агрессивную для окислов среду.
Мы же"на заре туманной юности" не знали грядущих споров об охотничьем свинце, и десятикилограммовые мешочки дроби, сложенные баррикадой в углу магазина союза охотников, были для нас предметом самого повышенного внимания после пачек дымного пороха "Медведь" и банок бездымки с "Соколом". Капсюлей "центробой" у нас хватало, латунные гильзы практически были безызносными, пыжи мы рубили из старых валенок, ружья были свои. Не было лишь охотбилетов, чтобы досыта покупать порох с дробью.
Понемногу мы осознали, что зимой стрельбы мало и пятка патронов с картечью и десятки с "первачом" хватает чуть не на весь сезон, если не палить для пробы по консервным банкам на городской свалке. При нашей охоте самым ходовым номером оказалась семёрка, хотя мы пользовались и тройкой, и пятёркой. Семёрка годилась для всего, начиная от бекасов, дупелей, дроздов, перепелов и кончая кряквами. Если за день охоты по осеннему вальдшнепу случалось выпалить патрон с двойкой или тройкой по случайному русаку или тетереву, то патроны с семёркой тратились нами полными патронташами и брались ещё из рюкзачного запаса боепитания. Чирки, голуби, рябчики, куропатки и остальная птичья мелочь оттягивали "на себя" наши тощие запасы семёрки, подобно свинцовой примочке, приложенной к багровому фингалу под глазом. Зимнее "белкование" тоже требовало неполных семёрочных зарядов, дабы не портить шкурку крупными пробоинами. Молодой глухарь, неосторожно севший на брусничную кочку шагах в десяти, пока я отдыхал привалом под комлем сосны, даже не успел ничего понять, как трепыхался последней дрожью, сражённый зарядом семёрки. Лиса, увлечённая разрыванием гнезда земляных ос на заиндевелом рассвете бесснежного предзимка, тоже поплатилась жизнью, не учуяв охотника, шедшего случайно против ветра по лесной тропе. Мы с приятелем всё ещё искали самых поздних вальдшнепов, которые случались даже по первым порошам, а тут под заряд угодила сама Патрикеевна. А что было делать? Лиса, рядом, головой в ямке, только земля летит из-под передних лапок, да хвост волной туда-сюда перекатывается, играет из стороны в сторону. Пока за крупной дробью лезешь да ружьё перезаряжаешь, в любой момент может улизнуть. Ударил чем было - семёркой, и кумушка после выстрела не проползла и трёх шагов. Перезарядил одностволку первачом. Подошёл. Только пасть разевает и зубки белые скалит, а глаза уже стекленеют. Словом, не смотря на книжную теорию, мы не коснели в обомшелых догмах и, когда удача пёрла на нас грудью, подобно шалой разведёнке, не суетились с перезаряжанием ружья соответствующим номером дроби: били чем есть в стволе и оказывались с удачей. Семёркой же, если чуть не в упор, то и лошадь можно свалить, не то что лису с мошником.
Порой межсезонья, околачиваясь день деньской в охотничьем магазине в зыбкой надежде на доброго дядю, согласного купить для нас по своему охотбилету пачку пороха, мы с другом делали свои выводы относительно специфики торговли "Охотника". Более того, становились поневоле психологами-физиономистами и почти безошибочно угадовали своего добродетеля. И порох, случалось, нам брали добрые люди, и дробь, и готовые заводские патроны с тройкой один демобилизованный солдат-охотник из Казахстана купил, пока ждал своего поезда на вокзале и завернул от избытка времени в охотничий магазин. Хорошие люди есть всегда и везде, нужно только разговориться по интересам, а мы были предельно бесхитростными с новыми знакомыми, и судьба нет-нет и жаловала своих любимчиков за упорство и любовь к делу охоты порохом и дробью, будто московский самодержец казачье войско зельем и свинцом. (Случись вот так же, попросит какой-нибудь нынешний мальчуган купить для него пачку пороха или несколько килограммов дроби, я бы купил в память о своей охотничьей юности и нашем самоснабжении ружейными припасами, но что-то всё меньше и меньше становится таких мальчишек из волшебной охотничьей страны Бианкии.)
Что касается старого продавца Ивана Тимофеевича, то он всё же не зря скушал много хлеба на своём веку : видел нас и наши шитые белыми нитками секреты насквозь, но и мы микитили своё. Как-то по зиме,когда в ходу была нолёвка с первым и вторым номерами, сообразив, что мешки семёрки, завалившие весь угол магазина изрядной горой, никому в эту пору не нужны, а продавец сетует на малую дневную выручку, мы пошли напропалую. Дождавшись, пока никого не осталось в магазине, протянути Тимофеичу три сложенные замусоленные трёшницы и попросили десятикилограммовый мешочек бийской семёрки. Ход был наглейший и отчаяннейший от жуткой безнадёжности, расчитанный по пословице "готовь сани летом, а телегу зимой".
Ровным счётом мы ничего не теряли, Тимофеич знал нас как облупленных, а успех мог оказаться бешеным, будто в главном зале монтекарловской рулетки или в пушкинской "Пиковой даме".
Иван Тимофеевич (царство ему небесное) лишь глазами исподлобья блеснул, будто васнецовский "Иван Грозный", крякнул, как после стакана горькой, кинул деньги в кассу и отпускающе кивнул : "Берите и чтоб духу вашего возле магазина не было сейчас же. В случае чего, я вам ничего не продавал. Потом расскажите про свои охоты".
Запихав мешок с дробью в хозяйственную кошелку, мы одним духом выкатились из магазина на главную улицу города чуть не под ноги наряду милиции, вышедшему из соседнего одинадцатого гастронома, и бодро рванули домой, таща волоком кирзовую сумку, вцепившись в ручки с двух сторон.
Вес был солидный, и мы через каждые полквартала менялись руками, пока доволокли драгоценную, будто золотая царская казна, ношу до Саниного дома, столкнувшись в калитке с бабой Шурой.
Да окаянные-е! - изумилась она при виде скособоченных сумкой потных на морозе сорванцов. - Эк вас перегнуло, бесстыдников! Чего опять приволокли на нашу погибель? Вот погоди, придёт мать с работы, она тебе задаст, - пугнула внука на всякий случай дородная баба Шура. Однако когда вздумала поднять сумку за ручки, то еле оторвала от крыльца.
- Господи сусе : Свят-свят!-обмахнулась бабушка привычным на все случаи жизни знамением,-вы туда железа , что ли, наклали?
- Нет, бабаня,-радостно осклабился мой дружок-приятель,-дробь для охоты. Вот теперь настреляемся досыта.
А я, глядя на Санину бабушку, почему-то вспомнил былину о Микуле Селяниновиче и Вольге-богатыре, не смогшем поднять с пашни малый узелок с землицей.
Распоров мешок, мы дуванили чайными чашками жемчугоподобную семёрку на две равные кучки. "Нам этой дроби, пожалуй, до конца жизни хватит", -ликовали мы с Саней, не озаботив себя мытьём рук и посуды и ополовинив кастрюльку с киселём теми же чашками.
Пять килограммов семёрки показались мне неистощимым запасом, но не зря старые охотники прозвали лесного кулика вальдшнепа дробоедом. В первую же осень запас дроби заметно убавился, и тайный голос из глубин сознания , перед которым бесполезно юлить, лгать и изворачиваться, впервые предостерегающе проскрипел : "Помни же! Жить тебе, как и загадал при делёжке, пока эта дробь не кончится."
Мелькну ещё один охотничий год, и дроби вовсе осталось ничего. Сане хоть бы хны, сказал и забыл, но я при всей своей впечатлительности лишился покоя : а ну и впрямь умру от чего-нибудь и стал жутко скряжничать, когда дело касалось семёрки. Стрелял пятёркой, тройкой, девяткой, перешёл даже на чётные номера: четвёрку, шестёрку, восьмёрку, но берёг, будто кусочек "шагреневой кожи", ту, детскую, драгоценную, словно гурмызский жемчуг из старинных сказок, заветную семёрочку...
До нынешних дней доберёг в своём сундучке жалкую горсточку потускневшей и опатинированной временем дроби в том самом холщёвом мешочке, что был притащен от Тимофеича.
И с Агапом-живописцем судьба свела благодаря дроби семёрке, которой вдруг не случилось в магазине в самый разгар вальдшнепиных высыпок. Сухонький седой старичок, толковавший о чём-то с продавщицей Валентиной Ивановной, услыша мой огорчённый вздох, глянул каким-то особенным ожившим и потеплевшим взором : "Вальдшнепятник? Ходи ко мне. У меня кое-что осталось от хороших времён."
И мы пошли на Советскую, неподалёку от краеведческого музея, рядом с заброшенной церковью, у первой школы; и он продал мне задёшево чуть не полную банку из-под бездымного "Сокола", выговорив условие, что я не обману его и принесу два пёрышка для рисования. Что это за пёрышки, я уже знал, и не нужно было объяснять, где их искать в крылышке красавца-вальдшнепа. Помню, Агапов приятно удивился этому обстоятельству. "Ну, парень, далеко пойдёшь, коль такие тонкости знаешь. Ты заглядывай нет-нет к старому Агапу,-употчевав чаем, грустно провожал он меня у калитки,-глядишь, и я на что пригожусь".
С первой же удачной охоты я вместо двух пёрышек отвалил старику полдюжины, а парочку вальдшнепов, принесённых в подарок , бабушка Татьяна ощипала скорой рукой, опалила и сунула в духовку, пока хозяин показывал мне свои ружья : трёхствольный "Зауэр" с ключом перевода бойка на нижний (рассверленный) ствол и английский "Голанд-Голанд",как он утверждал, с колёсиком счётчика выстрелов на ореховом прикладе. Оба ружья были, что называется, по мне, легки, прикладисты и управляемы, со спокойной притопленной прицельной планкой и покоряли сердце добротной подгонкой и врезкой всех деталей. По стенам старинной квартиры грустили давние холсты, писанные маслом агаповской рукой, шелестели листы художественных альбомов и книг, пахло доспевающими вальдшнепами, текли разговоры про Брюллова,Перова, Степанова, Левитана, Саврасова, Поленова, и отлучавшаяся на время хозяйка выставила на празднично накрытый стол бутылку дорогого марочного "Муската". Так и знакомство наше пошло-продолжилось с той семёрки.
Чем я больше запасал полюбившейся дроби,уже будучи с билетом, тем больше тратил её. С самим собой я кое-как поладил, обманул, запутал, улестил сознание, но тот, кого ещё никто не обманывал, и от кого ни один смертный не откупился, караулил каждое моё прикосновение к заветному мешочку на дне сундучка, к которому , чтобы не спутать как-то ненароком и, боже упаси, не израсходовать я пришил специально заметный ярлык.
Это был как бы тайный недуг и скрытый порок моей души - семёрочная болезнь. Подобно бальзаковскому Гобсеку, каждый раз бывая при деньгах в охотничьих магазинах, я прикупал килограммы семёрки, делал и делал запасы , накручивал патронов, выстреливая на охотах жемчугоподобную вальдшнепиную дробь. Куда бы я не попадал, где бы ни был, в каких только городах и в каких только магазинах, где торгуют охотничьим припасом, а глаз ещё с порога ненасытно скользил по лоткам с дробью, выискивая цифру семь. И если её почему-то не оказывалось, мне становилось грустновато, будто на операционном столе перед дачей наркоза, хотя дома хранился изрядный запас невыстреленых патронов с этим номером, мешочки и кулёчки, баночки и скляночки с "вальдшнепинным жемчугом". И словно Кащеева смерть на кончике иглы в самом низу та, детская семёрка, на которой лежит тайный загад души. Как пьяница горчайший : уже пьян по ноздри, а при виде винных бутылок всё равно маслятся глаза. Есть ведь дома семёрка, а всё равно не удержишся : купишь килограммчик-другой.
Однажды прочитал громаднейшую трилогию про раскольников-старообрядцев "Хмель", "Конь рыжий", "Чёрный тополь", то, наткнувшись на историю с предсказанием тобольскому купцу : "будешь жить пока строишься" - невольно посочувствовал тому книжному персонажу из позапрошлого теперь века. Строил и перестраивал, сердешный, на своём подворье, надстраивал и пристраивал всю жизнь, пережив всех родных вплоть до наследников, дожив до одинокой глубокой старости. И, уже совсем перестав бояться безносой, в едино лето не стал нанимать плотников для работы. Тут ему и смерть пришла по предсказанному. Меня очень взволновал этот эпизод, принятый на свой счёт, а тот, тайный советник глубин сознания, лишь усмехнулся, напоминая :"Ну, внял? То-то же. Гляди у меня, не касайся той горсточки. В ней твоя жизнь".
Два века не проживёшь и кому что на роду написано верховным вседержителем Фатумом, перед которым бессильны даже боги, то и свершится в свой урочный час. Спелый плод рано или поздно падает наземь, завершая круг жизни земной, но "вальдшнепинный жемчуг" - семёрка не истощается в моей свинцовой "казне". Первый вопрос звучит как жизнеутверждающее приветствие, едва я вваливаюсь с улицы всё в тот же старинный купеческий лабаз, где размещён по-прежнему и неизменно наш кузнецкий "Охотник", к другу продавцу Борису Андреевичу :"Семёрка есть?" Будто секретный пароль, от которого зависит дальнейшая охота и годы бытия в нынешней жизни грешного тела, составляющего всего лишь оболочку бессмертной души. Никому про это не говорил, а Саня, поди, давно позабыл тот зимний день января 1967 года, мешок дроби и седого Ивана Тимофеевича. Написав про семёрку, словно ладанку с материнской молитвой с груди снял. А Борис Андреевич в большом изумлении каждый раз, сыпля на чашечку весов голубую с переливом семёрку :
- Ты её случайно не солишь?
- Солю, дорогой Андреич, солю!
Оттого и трачусь на полюбившуюся больше всех номеров семёрочку, что очень уж по душе пришлась пушкинская осень, левитановский росплеск красок, бунинское "и гуси длинным караваном над лесом держат перелёт", печаль одиноких рощ и перелесков с шуршащей под ногами листвой и весеннее саврасовское "Грачи прилетели", сулящее близкое теперь ожидание первой в этом году вальдшнепинной тяги над сумеречной сечей. Покуда жив, всё это моё и со мной, без всяких ваучеров и дивидендов, а уж после,когда душа отойдёт в осенние леса, обернувшись красавцем-вальдшнепом, пусть достреливают оставшуюся семёрку другие.
Лучшие комментарии по рейтингу
Мы дробь не катали, а лили по смоченному автолом суконному желобу. Заготовку дроби производили летом на костре. Основная проблема была добыча пороха. Два патрона зарядишь и можно на охоту идти :-))