Сказки старого Карыма (Сень горькой звезды. А.П. Захаров)
На краю обширной поляны возле склада, у новой рыбкооповской сторожки скопилось разновозрастное общество, душой и заводилой которого по праву считалась личность далеко за пределами поселка популярная – Карым.
От сторожки призывно доносились взрывы хохота, и Толя поспешил на смех.
Обрусевший татарин Карым Аппасович Шингораев на старости лет отошел от промысла и определился сторожем на склад и в магазин рыбкоопа в поселке, которые темнели на самом берегу Неги.
В бесконечные белые ночи, когда поселковая молодежь никак не может угомониться, на бархатной лужайке перёд сторожкой собирается веселая компания любителей станцевать под гармошку. Неутомимые ребятишки здесь же гоняют «чижа» или играют в «двенадцать палочек». Мужики постарше, посещая лавку, тоже не избегают веселого места и задерживаются на крылечке перемолвиться словечком, покурить, а то и перекинуться в картишки в «подкидного» или в «шестьдесят шесть».
Возле сторожки Карыма Аппасовича, или по-деревенски Шингорая, собираются послушать байки. И то сказать, заняться больше нечем: радио нет, кинопередвижка приезжает два раза в месяц, газеты и то по неделе идут. Потому Шингорай в центре внимания. За свои восемьдесят он повидал немало. Воевал в японскую, получил крест в германскую, ранение в гражданскую. За длинный язык сидел в тюрьме у белых, сослан на Север красными. При НЭПе коробейничал по селам, был ограблен и едва не убит бандитами, после рыбачил в артели, служил в «Заготпушнине», принимал рыбу в засольном пункте рыбозавода, охотился по договору и вот теперь осел прочно в рыбкооповской сторожке. Детей у него не осталось. Возможно, потому общество сорванцов ему особенно приятно, и он их не гонит из тесноты сторожки, осторожно поворачиваясь у «буржуйки», чтобы случайно не отдавить огромным сапожищем ногу одному из своих сопливых приятелей. На «буржуйке» постоянно кипит большой медный чайник, в котором варится необыкновенно крепкий зеленый чай, который Карыму доставляют по спецзаказу из самого Вартовска. Тисненой арабской вязью и внушительными размерами напоминающая надгробную, прессованная плита чая лежит на колоде, и при необходимости Шингорай отделяет от нее солидный кусок, старательно орудуя топором.
Черно-зеленую обжигающую жидкость он пьет глотками, не торопясь и смакуя. По сморщенным щекам катится пот, и Карым вытирает его тюбетейкой. Слегка отдохнув и повеселев от сознания с толком выполненного дела, Карым усаживается на крыльце в окружении пацанов, прямо-таки жаждущих этого момента, с которого начинаются расчудесные истории. Зародившись на неказистом крылечке, карымовские байки не забудутся и, обретая популярность в народе, пойдут гулять по округе под именем «шингораек», чтобы в приукрашенном и донельзя измененном виде однажды вернуться к своему родителю. Историй у старого Карыма бездна...
Но старика надо сначала раскачать, растормошить, ввести во вкус. Лучше всех это умеет Петька Аристов, по кличке Тунгус, раскосые глаза которого Карым отличает среди остальных. Может, узкоглазый Петька напоминает ему утонувшего сына Алима и потому старик так приветлив с ним – как узнаешь?
– Карым Пасович! – начинает Петька. – Расскажи сказку!
К Петьке присоединяется еще десяток голосов, таких славных и заискивающих, что старику устоять невозможно.
– Ну ладно, робята, – Шингорай из казанских татар и говорит по-русски чисто, слегка по-волжски окая. – Так и быть. А про чо?
– Про охоту! – единодушно требуют сорванцы.
– Ладно, – начинает Карым, – дело было так. Вы мое ружье видели? Знаменитая вещь: за девяносто шагов гуся снимаю. Мне его мужик один подарил за то, что я его от смерти спас. Теперь таких нет. Нонче разве ружья – так просто, пукалки. А у меня фузея шомпольная, ручной работы. Ствол тобольский, замок ирбитский, ложу сам из крученой березы ладил. Для меткости сквозь дуло живую змеюку пропускал. Да-а...
Знаменитое это оружие с восьмигранным стволом саженной длины, на один заряд которого уходит чуть не полстакана пороха и не меньше дроби, в поселке все знали. Когда, бывало, ввечеру где-нибудь за Смолинской протокой глухо ухало и потом оттуда косяками уходили птицы – это значило, Шингорай там охотится.
– Так вот, – продолжал Карым, – пошел я однажды весной на уток с чучельями. С собой всего один заряд взял – зачем мне больше? Семь дробин заряжено – семи уткам убитым быть. Сижу в скрадке, гляжу: табунок садится. Я в кучу выстрелил, по головам целюсь. Бах! – хлопнул Карым в ладоши, и ребятня от неожиданности вздрогнула, – Стал уток собирать – что такое? Шесть штук лежит, одной нету. Бродил, бродил по озерушке – нет нигде. Совсем было осерчал на фузею, что подвела, зря дробинку истратила, да гляжу: у моих ног карась кверху брюхом со дна всплыват, еще трепещется, а голова дробиной пробита. Однако не подвела фузея: и на суп и на жарево есть. Старуха страсть карасей любит, жалко, что всего один. Да ничего не поделаешь: голыми руками ловить не станешь. Вылез я потихоньку на берег, присел на пенек из бродней воду вылить: голенища у меня широкие, а сгоряча поднять позабыл. Снял сапоги, а из-за голяшек пара карасей вывалилась! Здоровущие! Озерушка ими прямо кишела, и, пока я убитых уток вброд собирал, они мне за голяшки и понатыкались. – Карым плутовато прищуривается на разинувших рты ребятишек. На их мордашках ожидание. – Шибко я тогда обрадовался: сгреб добычу и в облас поскорей. Удача завсегда силы прибавляет – размахался я веслом, разогнал обласишко, даже днище обуглилось от трения. Не верите? Хотите – гляньте: вон на мысочке мой обласок сушится.
Глянув вслед убегающей ребятне, Карым вернулся к чайнику.
– Здоров ты врать, дядя! – заметил подросток постарше. – Ты днище сам опалил, чтобы не загнивало.
– А ты, малай, слушать – слушай, а врать не мешай, на то, сынок, и сказка, – ответил старик. – Иной раз и быль сказкой кажется, не отличишь. Да-а... Во всем надо уметь видеть главное: главную мысль, главное дело, главное слово.
– Дедушка! А какое дерево в тайге главное? – вновь подступил к Карыму Петька Аристов.
– А какое звено в цепи главное? – откликнулся Шингорай. – Выкинь одно звено – и нет цепи, загуби одно древесное племя – и осиротеет лес. Сам подумай: дома из сосны рубим, большие лодки: каюки – из еловых плах, малые обласа осиновые, поплавки на сетях – осокоревые, изгородь вокруг избы – таловая, дуга над конем – из черемухи, полозья на санях – березовые. Туеса, куженьки из бересты шьем, ложки из осины режем. Уж на что бузина никчемный куст – и та от мышей спасает. Царь же в тайге – кедр. Нет ему равных. Весло ли, лыжи ли – на все кедр годится. В кедровой посуде молоко не скисает, в кедровом сундуке моль не плодится. От щедрости своей кедр всякую живность вокруг кормит. Не одна роньжа-кедровка, но и белка и бурундук орешки запасают. Косолапый с лесины шишки отрясет, сам поест, и мышам останется. Где мыши – там и колонок, и горностай, и куница с соболем.
Не одни зверушки – люди от кедра кормились. Говорят, сам Ленин это хорошо понимал. После разрухи орешек многих от голодной смерти спас. В те поры специальная контора имелась – «Кедропром». Мы всем поселком шишковать ходили – дело это серьезное. Кедрач берегли пуще глазу. Это ведь в нонешние годы строгий порядок забывать стали. Захочет какой удалец из экспедиции орешков – оседлает трактор и прет в тайгу, да так, что стон идет по чащобе. Завалит кедр попригляднее, наберет десяток шишек, чтобы вечерком пощелкать, и поминай как звали. А лесина столетняя гнить останется. Невдомек лиходею, что дерево основа жизни таежной... Да-а... Ханты это хорошо понимали и переселенцам понять давали. Взять Мегион, к примеру: он в кедровом материке стоит, бурундуки по избам бегают, а никто кедры на дрова не валит.
От «Заготпушнины» я по разным местам ездил, много чего навидался. Однажды наткнулся в тайге на несчастного: голый к лесине привязан комарам на корм. Едва живого с лесины снял, обмыл, закутал. Оказалось, напаскудил он когда-то в чужих угодьях: срубил десяток кедров для хозяйства. Человек оказался пришлый, бестолковый. За порубку наказали его хантишки: настигли в тайге и голышом привязали, другим в острастку. Кабы не я – высосали бы его комаришки, как младенец соску. Да-а... Берегли тайгу.
У каждой семьи свои угодья имелись. Поблизости на всех не хватит, потому у большинства они далековато случались. По нашим-то дебрям только рекой добираться приходится, на веслах плыть когда день, когда и два. В деляне, конечно, избушка своя промысловая. При ней снасть всякая, барабан лущильный. Комара в тайге осенью нету, дышится легко. Небо светится синее, вода в реке стоит черная – душа смеется. Однажды взял меня Иван Кыкин в свой кедровник в товарищи.
– Как в товарищи? – не понял Петька.
– Очень просто. Вы, теперешняя молодежь, цены слову «товарищ» не знаете. У вас всякий встречный – товарищ: товарищ председатель, товарищ ревизор, товарищ уполномоченный. Ты ему уважительно – товарищ, а он тебе сухо – гражданин. Нельзя без разбору каждого в товарищи возводить. Другие слова найти надо. Как мне, к примеру, свою жену называть: товарищ Нюра, что ли? Поди попробуй, кто смелый. Вот что я вам скажу, друзья: на нашем Севере, от Самарова до Вартовска, слово ТОВАРИЩ исстари особый смысл имеет, и не годится им всякого встречного-поперечного навеличивать.
На Руси, скажем на Волге или Каме, мужики в артелях работать сходятся: говорят, пошел в артель. В артелях народ разный собирается, порой и незнакомый, даже и пай артельный друг от друга рознится, у кого больше, у кого меньше. У нас же на Севере, если есть нужда в общей работе – называется «пойти в товарищи». В товарищи пойти – не в артель вступить: возьмут не всякого, будь он даже как бык здоров работать. Главное в товарищах – чтобы душа друг к другу хорошо и приветливо лежала. Потому и случается порой, что берут в товарищи маломощного да слабосильного, но веселого и певучего. Веселье в работе не последнее дело: от песни да шутки работа вчетверо спорится. Все заробленное или добытое меж товарищами делят поровну. Теперь скажите: какой мне председатель товарищ? Станет разве он со мной свой доход делить? Значит, мы друг другу даже не приятели, а просто граждане. Да-а.
Старик умолк.
– А дальше? – не отстают подростки.
– Приехали мы в Иванову избушку и начали шишковать, – продолжал Шингорай как бы нехотя. – Дело это несложное, но тяжелое. Я большим березовым колотом по стволам бью – спелые шишки на землю сыплются.
Иван их в мешки собирает. Шишки к избушке сносим: на барабане давить, орехи вылущивать. Потом на солнце сушим, на ветерке провеиваем. У соседа нашего – Никиты барабана еще не было. Он и приспособился на нашем шишки лущить. Насыплет полную лодку шишек, сплавится вниз по реке до нашей избушки и возле нее и лущит, и сушит, и веет. Да и жил вместе с нами, артельно – все веселей. Вот с этим Никитой забавная оплошка случилась.
Однажды Никита далеко шишковал – приплыл к избушке затемно, шишки в лодке оставил. Попил он чайку и на боковую. Под утро вышел из избушки по малой нужде. У реки еще темно, туман наползает, зябко. Смотрит Никита: в его лодке человек сидит. «Не иначе, Сашка щуку блеснит», – сообразил Никита и собрался уж идти досыпать, как увидел, что совсем непотребным делом парнишка занят: наберет в пригоршни шишек и... плюх их в воду! Шишки булькнут на дно, потом вынырнут и плывут себе по течению. А парнишчонка полюбуется на плав и снова за шишки. Осерчал наш Никита, подобрал с земли длинный таловый прут, подкрался тихохонько к лодке и со всего сердца хвать его по спине: «Не балуй, паря!» А «паря» привстал на дыбки, грозно хрюкнул, вздыбил загривок и, едва не опрокинув лодку, пустился вплавь.
Никита так и сел в грязь от страха. С рассветом мы по следам разобрались, что молодой медведка нас попроведал: уху у костра доел, веяными орешками полакомился, а на сытое брюхо и поразвлечься решил – недаром его «Шишкиным» кличут. Сытый медведка поиграть любит.
– А Никита? – поинтересовался Жорка-Мариман, незаметно присоединившийся к слушателям.
– А что ему сделалось! Отошел от страха, штаны отстирал да и давай Бог ноги. Скучно ему стало в тайге.
– С хозяином не пошутишь, – вставил Иван Мокеев, – страшнее его в тайге никого нет.
– Есть и пострашнее, – не согласился Карым, поднявшись, – от него и медведи бегают.
Старик скрылся в недрах сторожки, где поспевала свежая порция заварки. Отлучка обещала затянуться.
– Я знаю, кто страшнее, – Лешак, – заявил Толя Белов, чтобы разогнать молчание.
– Да нет, есть попроще зверь, – не согласился Петька Гордеев. – Помните, запрошлый год Дарье Кыкиной в медвежий капкан попался?
Все помнили. Дарья много моложе Ивана и промышлять еще не бросила. Запрошлый сезон приволокла Дарья невиданного доселе зверя: раз в пять побольше рыси и хвост длиннющий. Шерсть серебристая, пятнами. Клыки поболее волчьих. Заготовитель, как шкуру увидел, – затрясся весь. Это, говорит, запретный зверь, в наших краях не водится. Шкуру у Дарьи отнял и денег не дал. Ладно еще под штраф не подвел – с него станется. Да что его вспоминать – дело прошлое.
Чуток поскучали в ожидании.
Наконец долгожданный Карым вновь возник на пороге.
– Карым Аппасович, – взмолились посидельники, – не мучай нас: молвил слово, так до конца рассказывай. Про самого страшного...
– Вам, наверно, уж и спать пора, – возразил Карым, располагаясь на крыльце поудобнее.
По его довольному после чая лицу блуждала улыбка, вероятно, в нем пробуждалось вдохновение и искал, выхода азарт опытного рассказчика.
– Какой может быть сон, если мы пароход ожидаем? – не согласился Петруха Гордеев, поправляя на плече ремень от гармошки.
– Ну, коли так – слушайте. – Шингорай отставил опустевшую кружку. – Хотите узнать кто всех сильнее? Я так считаю: страх. Лютее его не сыскать зверя. Случается, заплутает мужик в урмане, все при нем: и ружье, и топор, и спички – а спустя срок находят его окоченевшего. И все от страха, что повязал ему руки-ноги, закружил головенку, ознобил смертью душу. Наоборот тоже бывает: помните, как Семка по ягоды ушел? От горшка два вершка, а девять дней проблудил по тайге и целым к поселку вышел. Не дал себя страху слопать, как тот ни прожорлив. У страха глаза огромные, и уж кто ему на миг поддался, того самый слабый одолеет. Расскажу я вам быль одну.
До войны жил в соседнем поселке старик, Кремнев Иван. Жил бобылем, с собакой Орликом да котом Рыжиком. В Приобье его как знаменитого охотника знали. А и как не знать, если Кремнев лет с пяти промышлять начал. Не от хорошей жизни: мать на осенней путине простудилась, слегла, да так и не встала. Доктора в те далекие дни в нашей глуши где возьмешь? Сами же выходить не смогли, как ни старались. Ну и схоронить пришлось. Опоздал в тот сезон Сергей Кремнев на промысел. Однако тужи не тужи, а пить и есть надо. Если на промысел не пойдешь – в поселке не прокормишься. Посадил отец Ванюшку на нарту поверх припасов, собак запряг, сам припрягся, и покатили к зимовью. В те времена у каждого охотника еще свои угодья имелись. В дальних тайгах, глухих урманах промысловые избушки рубили. По осени, перед ледоставом, добирались к ним добытчики со всем припасом и провиантом. До морозов дров припасти надо, рыбешки на накроху приловить, ягод посбирать, чтобы зимой десна не пухли. Коли загодя зимовье подготовишь, так и промысел веселей идет, и зима короче.
Как ни глубок снег, как ни тяжела нарта, а добрались-таки до зимовья Кремневы. Всего и хозяйства – избушка на одно оконце да лабаз – амбар на курьих ножках, чтобы ни зверь, ни мышь к припасам не добрались. Взялись Сергей с Ванюшкой вдвоем промышлять. Отец с утра по путикам уходит, в ловушках приманку поправляет, добычу подбирает, а Ванюшка в избушке печку топит, кашу варит, чай для отца греет. Так и привык ждать, привык молчать, один жить привык. Много с той поры воды утекло, стал Ванюшка дедом Иваном, но промышлять не бросил. Летом близ поселка рыбу ловит и в засольный пункт сдает, зимой в тайге промышляет. Ладно.
Однажды в конце лета возвращался Иван с плавного песка. Тот раз неплохо добыл: доброго осетришку, нельмушек пару, сырков и всякой прочей рыбешки пол-обласа. На веслах плыть – дело долгое. Гребет Иван, любуется, как над Обью заря занимается. Утренние звезды мерцают в реке, как в зеркале, и кажется Ивану, что по ошибке заплыл он на самое небо. Может, и в самом деле пора? Походил по земле, потопал в одиночестве. Пора в небесную синь окунуть свои сети... Задумался так Кремнев и не заметил, как из протоки пароход вывернул, гудит. «Усиевич» снизу идет, – подумалось Ивану. – На нем капитан знакомый, мне ниток на сети привозил, подарю-ка я ему рыбешку». И замахал рукой.
На мостике рыбака заметили – сбавили ход. Подгреб Иван к борту, а там знакомых полно, смеются, машут, встрече радуются. Отдал им рыбак осетра – пускай ухой побалуются. Флотские в долгу не остались – спустили в лодку рыжего взъерошенного котенка: «Радуйся, дед». Котенок кричал, плакал, задирал короткий, со спичку, хвостик, ерошил шерсть и боялся близкой воды. Потом учуял рыбу, забрался на большого сырка и заурчал, словно взрослый голодный зверь, до слез рассмешив своего нового хозяина. Кошки до войны у нас редкостью считались. Кошка на борту – плохая примета, вот капитаны их на пароход и не брали, а по-другому ее как доставишь?
Порадовался Иван подарку: ни у кого такого зверенка нет – ни в Некрысово, ни на Вате, ни в Смольной деревне. Сам Иван кошку только в Сургуте и видел, когда по делам там бывать приходилось. Забавный оказался зверенок: на рысенка похож, а мурлычет так звонко, словно карманные часы у заготовителя. Так и стали жить втроем: дед, котенок и молодая промысловая лайка Орлик.
Орлик тогда совсем еще глупый был. Раз решил он котенка лизнуть попробовать, за что и поплатился немедленно. Лапка у котенка крохотная, коготочки как иголочки, и цапнул он ими по розовому языку молниеносно, так, что с визгом отпрянул доверчивый Орлик от этого чуда. Впрочем, вскоре они подружились. Повадился котишка спать на Орлике: зароется в теплый собачий мех и мурлычет от удовольствия. Может, мать свою вспоминает. Приходили соседи смотреть на Рыжика, приезжали из тайги знакомые ханты, пили ведрами крепкий чай, потели, головами качали – дивились незнакомому зверю. «Однако, если сильно кормить, большой будет, – решили наконец, – но на охоте толку не жди».
Ссыльный хохол Гуменюк, лентяй, пустозвон и пьяница, с такой оценкой не согласился: «Редкостный зверь растет! В наших краях их против грызунов применяют! Грызуны, я вам скажу, хуже росомах: все на свете сожрут. Через грызунов я и на Север попал: они у меня в пакгаузе все сукно погрызли, юфть сапожную съели и за хомуты принялись... Отдай мне кота, Иван, я научу его белок ловить, по деревьям лазить...» Гости переглядываются: не сыскать зверя пакостнее россомахи, так нет, оказывается, на югах еще и грызуны есть, которые и в склад и в дом проникают, одного кота и боятся. Гуменюк много знает: человек бывалый, на почте при конях служит. Иван его повадки хорошо изучил, поэтому на всякий случай котенка на руки взял, поглаживает. А котишка довольно нежится, спинку дугой выгибает, тянется.
Из-за него в бобыльской избе Ивана ровно повеселее стало. Сядет хозяин сети вязать, нитки по полу тянутся, а котенок уж с лавки спрыгнул, концы хватает, в сети путается – работать мешает. Иван на него ворчит, а сам и пальцем не трогает. А Орлик от порога за котенком приглядывает да кончиком хвоста помахивает. Рыжик нитку отпустит и хвать пса за хвост! Орлик на малыша не сердится – разве что лапой дрыгнет, так, что котишка кубарем катится, но не ворчит и зубов не скалит. И котишка не шипит, а подковой изогнется, хвост распушит и боком, боком наступает на пса. Невелик зверь, а нахален! Надоест это Орлику, толкнет он дверь и убежит по своим собачьим делам – еду себе в тайге промышлять. Считается ведь, что летом собаку кормить – только портить.
У Рыжика жизнь повеселее: хозяин его холит. Вкусную рыбу – коту, вкусное мясо – коту. Спать ложится – кота к себе кличет. Ребятишки играть к коту ходят, бабы молоко несут. Скоро Рыжик в здоровущего котища вырос. Стал за ограду гулять выходить.
Однажды соседский пес Шалаболка за ним охоту устроил. Не понять охотничьей лайке, что кот зверь особенный, домашний и потому запретный. Чуть было совсем Рыжика не схватил, но тот извернулся, рыжим пламенем взвился в воздух, словно пружиной подброшенный, пал сверху прямо на морду Шалаболкину и, наградив ее отпечатками всех своих когтей, благополучно скрылся. Вдобавок выскочил Орлик и еще потрепал Шалаболку. Так и жили.
Пришла пора промышлять идти. Бабы для уходящих пельмени лепят, а Иван для Рыжика повозку готовит. К фанерному ящику крышку на ременных петлях приладил, мягкую шкурку внутри постелил, стал приучать кота в нем спать. Припасы на зимовье Иван еще по открытой воде завез. С первым снегом вскинул на плечо двуствольную «тулку», укрепил на нарте ящик с Рыжиком. В одну лямку пристегнул Орлика, в другую сам впрягся. «Не иначе как на медведя пошел, – хохотали бабы. – Такой зверюга, как Рыжик, с мишки шкуру живьем сдерет!» Помолчали бы, отряселки! У бабы, веем известно, глаз дурной. Встреть бабу с пустым ведром – порожняком вернешься; спросит баба: куда пошел? – можешь возвращаться, пути все равно не будет. А уж если перешагнет через снасть – не бывать уловам. Вот и на Ивана накаркали... Добыть медведя для Ивана дело привычное: редкую зиму не поднимал одного-двух. Да уж предел подошел: тридцать девять добыто, сороковой – роковой. Чего зря судьбу испытывать?
Долго ли, коротко ли, пришли наши друзья к избушке. Сезон неплохой вышел. С осени орех уродился, потому белка расплодилась. За ней соболь, куница пришли. В урожайный год мышей всегда уйма, значит, и лиса рядом.
У охотника каждый зверь на примете, на каждого своя ловушка. В осинниках зайцы глубокие тропы пробили – на них проволочные петли стоят. На рябчика, куропатку – петли из конского волоса, на лису – капканы, на соболя, куницу – капканы помельче, а еще плашки да кулемки – самодельные ловушки. Белку, ту вместе с Орликом добывают.
Утром, еще в потемках, надевает охотник широкие лыжи-подволоки, мешок на спину, ружье в руки и айда по путику! Путик – это ежедневный путь охотника от ловушки к ловушке, от капкана к капкану, от петли к петле. За день много пройти надо, а ведь погода не балует. От мороза деревья аж стонут и лед на реке трещит. А не идти нельзя: вовремя из ловушки зверя не вынешь – расклюют его вороны да сороки. Пропадет пушнина. Стрелять бы этих разбойниц, да некогда. Бежит Иван не шибко, лыжи чуть подволакивает (потому и называют их подволоками), на ходу сухарь жует, по сторонам зорко смотрит. Орлик по тайге рыщет: лайки в лесу от охотника далеко уходят. Найдет собака зверя, облает, загонит на лесину, держит, голосом хозяина зовет. Иван по голосу понимает, кто это там попался, и спешит на лай.
Весь день охотник на ногах. Все, что добыл, на себе несет. Не один десяток километров за день отмеряет, пока в избушку вернется. А она стоит пустая, холодная. Надо еще печь истопить, сварить, самому поесть, собаку и кота покормить, шкурки обезжирить и на пялки натянуть, одежду просушить, ружье почистить. Мало ли что еще! Глядишь, и полночь. Не успел заснуть – пора снова ловушки смотреть. И так день за днем, неделя за неделей, ни выходных, ни праздников. Всегда один, на свой страх и фарт. Не уберегся, заболел – сам себя и лечи: на твою хворобу никто больничный не выпишет. До ближайшего доктора верст двести наберется. Знать бы городским щеголихам, какой ценой им меха достаются! Сильным и смелым должен охотник быть...
Кот на зимовье обжился. Пока дед с собакой в тайге бродят, кот в избушке без дела не скучает: мышам спуску не дает. Припас у хозяина в целости сохраняется, за шкурки тоже опасаться не приходится. Вернется Иван – кота погулять отпустит. Рыжик далеко не уходит: совы боится, да и снег глубокий. А мышей возле избушки еще и больше.
Так и промышляли втроем, может зиму, может пять. Один сезон нефартовый выдался. Зима почти вся прошла, а пушнины добыли, как говорят, кот наплакал. Может, состарился Иван Кремнев, может, на печку ему пора? На печи смерть костлявую скорей дождешься... Да-а... Ну да ладно.
Все Иваново хозяйство на малой нарте поместилось: ящик с котом, мешок с бельишком и пушниной, котелок да топор. Ружье на плечи, патронташ на пояс, лыжи на ноги. Дверь избушки колом подпер: «Айда домой, ребята!» Иван к нарте привык, Орлик к лямке привык, Рыжик к ящику привык. Тепло ему на барсучьей шкурке. Крышка чуток приоткрыта, чтобы дышалось легче. Рыжик в ящике дремлет: ему теплая печь снится.
Путь до дома всегда короче. Однако на полпути у них задержка вышла: набрели на берлогу. Под поваленной елью устроил себе мишка логово: густые ветви укрыли медведя, снег сверху засыпал. Мимо пройдешь – не заметишь, одна отдушина выдает: мишка дышит, из нее парок курится.
Орлик на берлогу заворчал, а Иван обрадовался: не пустой вернется. Однако незадача вышла: пулевых патронов не оказалось. Делать нечего, надо пули лить. Ружье у Ивана надежное – курковая двустволка-двадцатка. За долгую жизнь охотился он с шомпольной пистонкой, русской берданой, итальянской крупнокалиберной «Гра», но лучше всех оказалась курковая «тулка». На серьезной охоте надо быть уверенным, что ружье не откажет, а курки взведены. Модные нынче бескурковки на морозе подвести могут: и не перезарядишь, и курок не взведешь. Карабин тоже не находка: при промахе или осечке, пока затвор передернешь – медведь успеет тебя по головке погладить. Да-а... Для карабина пулю не вдруг изготовишь, а для дробовика можно. Чтобы Орлик зверя зря не поднял, Иван его к сосенке привязал. Тут же неподалеку костерок разложил. Дробь из патрона в ложке расплавил и вылил в берестяный фунтик, воткнутый в снег. Теперь заготовку пули надо по стволу подогнать, на обухе топора обстукать. Пуля получилась неуклюжая, но на такой случай ладно. Одну сделал – за другую принялся. Сидит у костра, свинец плавит, от берлоги совсем близко. Орлик в стороне на привязи рвется, Рыжик на нарте в ящике спит. Иван нарту подле костра поставил, ружье на нее положил. Когда пулю по стволу подгонял – разрядил, а заряжать еще нечем: пули не готовы. Совсем осторожность забыл, думал, медведь еще крепко лежит. И просчитался: тот, видно, с осени долго не ложился: может, больной был, может, жиру не нагулял, то ли кто с первой лежки спугнул. Сквозь дрему услышал он у берлоги охотника с лайкой, проснулся и затаился. Но, когда на берлогу дымком потянуло, не выдержал и с ревом выкатился из-под елки.
Орлик на привязи лаем захлебнулся, виснет на лямке, не в силах оторваться, мордой в снег падает. Зверюга на него и ухом не повел, не глянул и на крохотный костришко – на дыбах пошел на охотника.
Дрогнул старый медвежатник, к нарте кинулся: руки трясутся, левая патрон ищет, правая за ружье хватается. А зверь уж смертельным смрадом в затылок дышит. Этим духом перенесло старика через нарту. Ногой нечаянно крышку с ящика сдвинул. Медведь носом к ящику сунулся и вдруг словно бомба взорвалась!
С небывало диким мявом взвился вверх обезумевший в страхе рыжий зеленоглазый котище, обрушился на оскаленную медвежью морду, всадил в черный нос когтищи и мгновенно взметнулся на ближайшее дерево. Ошарашенный медведь про Ивана сразу забыл и наутек кинулся. Может, и околел потом с перепугу, бывает такое с косолапыми. Только и охотнику плохо стало. Впервые ощутил Иван в сердце боль. Безвольно опустился он на нарту, не в силах пошевелиться. Считай, одной ногой в могиле стоял, точнее, никакой могилы бы от него не осталось, а сожрал бы его голодный шатун, набродившись по зимней тайге. Спасибо Рыжику, спас.
Лишь когда показались в потемневшем небе звезды и угасающий костерок пыхнул последним дымком, сердце отпустило. Развел Иван большой костер на ночь, утра дождался. Рыжик всю ночь на лесине просидел и нипочем не слазил. Пришлось под утро ту березку осторожно срубать и кота от ствола отдирать.
Вот и все, однако. Рыжик в те поры по тайге прославился. Из дальних мест приезжали на геройского кота подивиться, который медведя прогнал и хозяина спас. Ивану за него добрую лайку предлагали (Орлика по осени лось зашиб, промысловые лайки долго не живут), только не похотел Кремнев своего друга менять. Когда кот от старости умер, старик с него шкуру снял, в сундуке хранит. Когда в буранную непогодь заломит у старика кости, приложит он ее к больной пояснице, и ровно бы легче станет. Память о друге хорошо согревает. Да-а...
Карым замолчал, и в наступившей тишине стало слышно, как кипит на печи чайник и где-то далеко за островом шлепает по воде плицами пароход. Поляна у сторожки сразу опустела. Остался лишь задремавший на крылечке Петька Аристов. Наверное, ему снились добрые Шингораевы звери, потому что он сладко посапывал и счастливо улыбался во сне.
Толя Белов помог Карыму перенести Петьку в сторожку и пустился по берегу догонять остальных. У берега пофыркивала на малых оборотах «блоха малого калибра». Жорка прогревал двигатель.
– Эй, парень! – обрадовался он Толе. – Ты на пристань? Иди сюда – быстрей дойдем.
Толю дважды приглашать не надо, и вот он уже сидит рядом с водителем.
– Пить будешь? – спросил его Жорка, протягивая бутылку. – Нет? Жаль, я один не смогу. Тогда скажи мне, отчего в вашей деревне все разговоры вокруг медведей крутятся? Что, других тем не имеется или разговаривать не о чем?
– Чудак! Мы же в медвежьем углу живем!
– Тогда понятно, в чем дело. А я уж было расстроился: думал, надо мной скулят. Ну все – поехали!
«Блоха» забурлила винтом и отскочила от берега. Впереди на далекой стрелке маячил неверным пламенем костер: там пристань. Блоха раздвинула грудью воду и поспешила на огонек. Темная вода зашуршала по бортам...
.
.
.
