Удачная охота
- Туман-то какой все дни последние висит, Лексей Лексеич! - обращается Кузьмич к напарнику по охоте. - К полдню дело, а не рассеивается. Вон, взгляни в окно – в конце усадьбы сосен не различить, что уж про лес за рекой говорить… И тихо… Березки не шелохнутся! К вечеру нас совсем мгой седой затянет…
Лешка, однако, увлечен последним номером «Российской охотничьей газеты» - «заглатывает» из неё статью за статьей. Голову даже к окну не повернул. Не на приеме, похоже, – антенну неуважительную свою вовсе отключил.
- Ноябрь стихиями заметелил, деревьев столько в лесу снегом обломало, а сгинул безвременно гость белый – туманы с дождями слопали голубчика почти весь, - высказывается Кузьмич, хоть и вслух, но, по сути – для себя лишь: Лешкины перископы – глаза и уши – из пристрастной глубины газетной ещё не высунулись.
В дверь сельской обители постучали; взрычал и бросился с лежанки из каминной к проходу шоколадно-белый курцхаар Алдан.
- Да, заходите, кто там? - зовёт Кузьмич, пройдя в прихожую и отворяя дверь на улицу. - Открыто. Уйди, Алдан, - прикрикнул на пса.
На пороге соседка Клавдия стоит – невысокая полная и озорная на язык женщина, которой за шестьдесят когда-то перевалило… Но – не вчера!
- Ага, взайду без спросу, а вы тута, вдруг, голыи…
- Ох, мужика голого на старости лет бабёнка испугалась! Давно с тобой такое?
- Да не я – вас с жаной вдруг застукаю да нашорохаю; молодыя ведь ишшо…
- Это каким же таким местом своим настращать сразу и мужика, и бабу мыслишь?
- Ладно… Вам бы всё посмеяться, мужукам… Лёшка-то иде? Машина-то яво, смотрю, у дома вон стоить…
- Да вон, на диване поселился, не стронешь… Заходи.
Клавдия проходит в кухню.
- Лё-о-шк, ты кады в город-то поедешь? - спрашивает она, заглядывая из кухни через арочный дверной проём в каминную.
- Сегодня, - не отрываясь от журнала, с очками на лысом лбу, бросает слово Лёшка – включил, значит, приёмник свой на женский голос.
- Моих с собой не заберёшь? Ольгу и Любу. Родственница в городи с трамвая сходила, а ие машина-то и сбила. Люба-то, сноха, в Москву вечером поедить, а Ольге к родственнице надыть. Чём на автобуси – лучше уж с тобой. Заплатим, сколько велишь. Ты во сколько поедешь-то?
- Мы на охоту, на зорю вечернюю сегодня собираемся, - подключается к разговору Кузьмич. - Часов в семь, наверное, поедет… Да, Лёш?
- Да. Я к вам вечером заеду, - на мгновенье поднимает от газеты справную лысину с очками на лбу Лёшка.
- А я молочка табе баночкю за то дам.
- Ты ж недавно говорила, что молока больше нет? - встрепенулся Лёшка, окончательно оторвавшись, наконец, от чтения.
- Мало его, корова доиться бросаить. Самим не хватаить – ртов-то сколькя... Но табе дам. Как же табе такому нужному мужуку да ня дать, не угодить?.. - Клавдия улыбается, искря смешливыми глазами. - Дам, дам... Табе одному дам...
- Ну, ладно, - как бы соглашается Лёшка. - Но… - он тоже лукавит взгляд, - пусть бабы ещё и… по-другому, по-своему расплатиться готовятся… - зацепил, стало быть, Лексей Лесеича бабкин подтекст. - Спецрейс всё же! По бездорожью! В областной центр! И не на телеге по грязи, как мужики ваши, с хвостом конским перед личиками мадамов повезу… а на белой всепогодной красавице «Алёнушке» – на «Ниве» всепролазной моей сухонькими через непогоду доставлю! Прямо к месту лимузин, так сказать, подам! И тут, и там ногами топать почти не придётся. Честь-то какая!..
- Эт натурой, что ля, ещё доплатить надыть будить?! - догадывается Клавдия. - Да там совсем уж старая одна, семьдесят два годка! С гаком! - восклицает игриво, не смутившись ни сколь и явно сбивая цену соседка.
Но Лёшка – тоже не промах, охотник тот ещё, да и платёжные ресурсы клиентки он знает неплохо:
- А Ольга? - говорит он вкрадчиво, и будто ввинчивая снизу вверх лицо в вопрос, имея ввиду разведённую тридцатилетнюю соседкину дочь.
- Ну… с ней сам торгуйси. Я-то как ёй в деле таком прикажу… Выросла давно, сама всё решаить... А, можить, и мине с вами за компанию съездить?.. - будто раздумывает Клавдия. - Прокачусь, проветрюсь туды-сюды…
- А назад как? – дивится Лешка.
- На автобуси вярнусь.
- После такой поездки, Лёш, - встревает в торг Кузьмич, - ты, как честный человек, на всех трёх обязан будешь жениться!
- А я женат! - беспечно отмахивается Лексей Лексеич.
- Не так всё просто, Лёш! Мужик один обещал закон о многоженстве в Думе скорёхонько протолкнуть, - предостерегает Кузьмич. - Ты – с ними, - Кузьмич кивнул на Клавдию, - в губернию, а законодатели его как раз и примут!.. Ой, влипнешь, малый… Столько жён не прокормишь! Клава, вон, с коровой, а молоко – не всем!.. Потому как мало, на свою ораву не хватает! А у неё не три, а один мужик, и племя в доме растёт от него одного! У тебя же на три, нет – четыре жены в перспективе, твою нынешнюю посчитать забыл, – ни коровы, пока, ни козы какой-никакой не просматривается… Есть Динар, кабель твой, но что с него возьмёшь, не доится он даже. Не готов ты пока, Лёш, плату по сделкам натурой принимать – бабы остриём закона под кадык припрут и, как сосед Алексеич про коня своего говорит, когда запрягает, – обротают! Сбежишь потому скорёхонько, если удастся, в лес тамбовский и до конца дней своих с Динаром волосатым будешь там… паспорт от ЗАГСа и от претенденток исштамповать его прятать!
Что уж там повлияло: может, Кузьмич надоел, - но Лёшка, отложив на диван многостраничную газету, переходит на деловой тон:
- Ладно, Клав, не беспокойся, заеду часов в семь вечера. Довезу всех, и до вокзала, и куда надо… До места, в общем, доставлю. А тебе самой чего зря мотаться-то? Годы-то вон какие!.. На автобус обратный сегодня уже не успеешь – кто корову-то тогда доить станет? Мужику-то твоему Бурёнка, помнится, говорила, – не даётся!.. Даже если в юбку твою обрядится. Так что, не заморачивайся попусту, всё путём и без тебя спроворю.
- Ну, спасиба! - с явным удовлетворением отзывается Клавдия, прощаясь.
Сколько раз Кузьмич замечал и восторгался одновременно – вот, умеет соседка торговаться: отвертелась, ведь, аж от половины платежа, от всей натуры, то есть! И легко-то как отвертелась, прямо-таки изящно: та – старая, с этой – сам договаривайся, а противиться будешь – ещё и третьей с тобой поеду… И вот контракт перевозки пассажиров заключен! Причём, как самоотверженно за других, старая, билась, отшивала! И по собственной инициативе. Выходит – чисто спортивный, а точнее – профессиональный интерес гнал бабёнку к сегодняшней победе в торге: скинуть цену за просто так. Истинное мастерство подобным путём и приобретается, в постоянной учёбе и тренировках. Но… есть одно «но»! Не утверждая однозначно за молодую пассажирку, а вот та, что формально постарше чуть – ещё как сказать: останется ли вдова довольна упущенным по вине инициативной родственницы столь эксклюзивным шансом расчёта под старость лет… Дознается из-за кого она за проезд не доплатила – вдруг не только обидится, а, хоть и родня, ещё и засудит за упущенную выгоду и моральный вред?! Как знать, как знать? Даже у родственной женской душу в закоулках такие потёмки иной раз обнаруживаются...
…В конце дня отправились Кузьмич с Лёшкой и дратхааром его Динаром на охоту к реке. Идти на тамбовщину надо; в родной области утиную охоту под предлогом птичьего гриппа к неудовольствию легиона страстных утятников закрыли. Кругом разрешено, а у себя – грипп, которого никто не видел! Темнят чиновники местные, что-то не то тут!..
Кузьмич прихватил в рюкзак несколько резиновых чучел чирков, стульчик раскладной, фонарь на двустволку. За сосны, что за усадьбой, вышли – впереди краем берега, еле различим в густом месиве тумана, спешит размашисто высокий кто-то к ближнему броду…
- Кого ж носит по угодьям некстати в пору такую? - возмущается Кузьмич. - С реки всех уток наших теперь посогнал.
- Со спиннингом, вроде? - присматривается Лёшка. - Уходит, похоже.
Пока добираются мужики через низину старицы и луг до берега, незнакомец краем успел прочь пару сотен шагов вверх, до брода намерить. Остановился, раздумывая, повернул к воде, пошёл по мелководью разлива осеннего к кустам, что куртинками обозначают сушу в обычную пору, когда река в русле, а не как сейчас – разбросалась просторно в ноябре, словно весной, и вихры таловые эти едва ль не в середине разлива оказались. Стоят охотники у обрыва над холодной и тёмной, будто враждебной стремниной, наблюдают за пришельцем незваным и нежеланным. А тот от кустов, порождая броднями волну на спокойной глади затона, вернулся на «материк» и тёмным пятном в туманном молоке направляется по берегу назад, к Кузьмичу и Лёшке.
- Сети, что ли, проверял? - предполагает Кузьмич.
- Да там мелко, по колено! Какие сети?.. - возражает Лёшка. - Пошли на место своё, чего тут попусту стоять ждать?
Место охотничье – те же островки с кустарниками у брода, где только что хлюпал сапогами на отмели незнакомец. Встречаются с ним на берегу:
- О, привет! - здоровается Кузьмич, узнав местного пастуха: долговязый бодрый мужик в болотниках, лет сорока восьми, в старой ватной фуфайке, с острогой наперевес в руках. - Ну, набил чего?
- Нет, не подпускает сейчас, - косится мужик на потянувшегося к нему носом Динара. - Я к ней, а она с мели – в глубину… Вот мороз на днях был – хоть пустыми руками бери: вялая стояла. Я красноглазку и щурёнка руками так и словил. А щука есть!..
- Долбить в этом году снова будешь? - интересуется Кузьмич.
- Как долбить? - удивляется пастух.
- Ну, как прошлой осенью долбил, - он по перволёдью – встречались с Кузьмичом на реке – выслеживал рыбу на мели и через лёд глушил колотушкой.
- А-а! По льду прозрачному, когда снега нет? Да, хорошо тогда получилось! Буду, конечно!
- Не жалко: острогой и дубиной живых да по голове?.. - для прикола интересуется Лёшка.
- Меня кто пожалел? - озлился вдруг рыбак. - Зарплату смешную – и ту через раз… Подыхать с голоду, что ли? А вам самим вот не жалко? - пастух кивнул на ружья.
- Ладно, пора нам, а то на зорю опоздаем, - заторопил Лексей Лексеич.
Мужик с острогой, не оценив шутки, насупившись, направился берегом по течению вниз, а охотники – дальше, вверх, к близкому уже броду.
- Такую же острогу ты из погибшего бобра вынул, - напоминает Кузьмич. - Лет пять назад на затоне у леса, помнишь, наткнулся, древко сломано было… Не желал бы тоже как этот с острогой походить? - провоцирует приятеля, заведомо зная, что тот откажется.
- Да ну её, не по мне это, - отмахивается напарник. - Проще уж из ружья… И подходить так близко не надо! Не хочется только, не тянет… Спиннингом интересней. Я вот на этом, ближнем островке сяду, а ты можешь на следующем разместиться. Утки прошлый раз, когда ты к печке спиной «приклеился», на зорю не пошёл, - здесь, между островками и берегом нашим на мель садились.
- Нам бы не перестрелять в темноте друг друга.
- А ты вверх пуляй.
- Уж это-то я не сегодня сообразил. А если к чучелам сядут? Рикошет от воды?
- Да не увидишь ничего на воде даже и с фонарём своим – туман же! Помнишь, в тумане на машине с фарами обычными по дороге крадёшься – бровки по краям даже не видны. Противотуманка нужна!
- Пожалуй, так. Но я и не собирался стрельбу подсвечивать - на месте осмотреться, чтоб не забыть чего. Путь обратный осветить... Тебе о месте своём просигналить... О, опять ещё кого-то несёт! - замечает Кузьмич размытую фигуру на приречном бугре, вынырнувшую из белой мги от окраины села.
Кузьмич, не дожидаясь позднего гуляку, входит в разлив; Лёшка на берегу, ботфорты заколенников отворачивая, замешкался.
- Это что эт вы тут делаитя? На охоту, что ль, пришли? - доносится до Кузьмича скрипучая старушечья тягучка.
По крикливому голосу узнаётся бабка Даша Попова, бойкая старушка едва ли не восьмидесяти лет. Не сидится старости дома, на речку погулять одна в сумерках мутных вышла. Как молодая когда-то, наверное… А она и сейчас фактически молодая: года два назад по улице в октябре босиком по бездорожью стылому вон как спешила-рассекала; ступни мокрые, но красные от прилива крови – сосудистая система у старой, видно, в завидном порядке. Кто из юных с ней наравне так сейчас сможет?!
- Да, попробуем, - отзывается Лёшка, уже с воды.
- Ну-ну, - заключает бабка Даша и, не торопясь, шествует по берегу дальше.
Кузьмичу вдруг вспомнилось, как эта самая бабка не так давно проникла через ограду из жердей его усадьбы и, озираясь, засеменила к бельевой верёвке, что от гостевого домика к срубу будущей бани была протянута. Половину пути уже по чужой земле от границы нарушителем тайным проскользила, да тут Кузьмич пред ней из ямы глубокой чёртом из табакерки высунулся – песок для нужд строительных в ведро набирал; песок строительный здесь кругом, надо только дёрн на штык снять. Бабка от неожиданности оторопела: встала, будто вбетонированная, и в страхе, уставившись на невесть как вывернувшегося из земли Кузьмича, залепетала:
- Ой, и что ж эт я, дура, сюда припёрлыся?! Мне ж в другую месту совсем нада!
- Здравствуй, бабка Даш! – иронично поприветствовал Кузьмич. Та явно нацелилась на оранжевое большое махровое полотенце, притягательно-безнадзорно вывешенное на веревку для просушки после недавней Кузьмичёвой «ванны» в стылой реке. Мысленно, похоже, старуха уже поживилась манящей с улицы добычей: на участке и поблизости – никого, а мотоцикл Кузьмичёв с дороги из-за сруба не виден…
- Здравствуй, здравствуй… - наскоро отстрелялась бабка, круто развернулась и шустро засверкала голыми пятками к границе усадьбы обратно, где у неё, как говорят нелегалы, «окно» имелось – пролаз на закордонную территорию меж двух жердей.
…По колено в воде охотники проходят каждый на свое место. Лёшка в засидке быстро замирает, а Кузьмич, разложив в невысоком ивняке островка извлечённую из рюкзака раскладную скамейку, хлопочет с чучелами, привязывает их к срезанным ивовым прутикам, забредает в воду, втыкает прутики в дно разлива в двух десятках метрах от кустов. Вышел к скамейке, посмотрел – нет, слишком размеренно разместил чучела, надо ближнюю пару в кучку сбить. Пошёл, переставил. Вернулся, сел левым боком к чучелам для удобства стрельбы в вероятном направлении.
- Лёш! - окликает напарника. - Встань!
Лёшка смазанным силуэтом возникает в середине своего красноталового укрытия. Встаёт и Кузьмич:
- Видишь меня?
- Вижу.
С взаиморасположением определились, можно охотиться – в данном случае это означает замереть. Замер Кузьмич, а мысль к пастуху-браконьеру вернулась: «Не он браконьер, а его в родной стране браконьерским способом безнаказанно истребляют: даже за государственные, народные ресурсы – газ, электроэнергию… дерут с людей беззастенчиво; опять тарифы в небо полезли… Объясняют, что нельзя никак иначе, дескать! Инфляция десятью процентами по карману людей шибанула, а эти из «национального достояния», как газовая отрасль себя в рекламах именует, - аж на четверть мзду взвинтили! Не от таких ли «вилок» в рекордные сроки обнищания большинства люда в государстве в эти же сроки с нуля миллиардеры долларовые, мгновенно, считай, пачками образовались… Мировыми лидерами по олигархам стали! Те, закордонные, веками и родовыми кланами центы копили. Кроме Билла Гейтса. Но он, хоть и богатый самый, да заработал честно! А в нашей смутно-скорой приватизации сколько народа безнаказанно от чеков бесплатно освободили?.. Чек от обладателя заполучили, бумагу внешне солидную выдали, а потом… обанкротились! Активы куда-то ушли, а без них «документ солидный» просто бумажкой жестковатой стал. Только ведь – ничто не пропадает бесследно и не возникает из ничего! Уклон нужный сконструировали умельцы ушлые, и на что лёг глаз лихо стало перетекать само, куда они поток уворованный зарулили! От масс – к ним, немногим! Бесплатно! Даром! Но создавшие для себя эти «замечательные» условия никогда за чудовищный браконьерский беспредел над народом спрос с себе учинить никому не позволят. Теперь «национальное достояние» сделалось инструментом национального обнищания. Что это я, однако, разбрюзжался? Чтобы не случилось – сами же мы во всём и виноваты! И достойны именно того, что имеем сегодня! Терпеливый у нас народ… Ему много не надо. Да ничего, почти, не надо, не душили б насмерть, не обворовывали без меры... Подмечено, однако: "Остерегайся ярости терпеливых!».
…Тихо над рекой. Мышь чёрная прошмыгнула меж голых лозинок у самой воды и скрылась внезапно: вроде и прятаться-то негде, гольё жидинок тонкое да песок, кое-где листвой слежалой, потемневшей от сырости, в ямках приброшен! В кустах затона за Кузьмичёвой спиной кто-то плюхнулся в воду: утка, конечно, но как прилетела – не услышал. Да и не видно уже на тёмном фоне высоких берегов затона. Может, туда перейти? Нет, уйдёшь, а они здесь садиться станут, так обычно бывает, когда начинаешь в поисках лучшего метаться. Вот уж и совы беззвучно закружили над головой. Не боятся ведь, стволами при желании достать можно… Кузьмич шарит по карманам манок, делает с перерывами по два кряка, чтобы утки, зов заслышав, обман не распознали. Лёшка тоже начал уток подзывать. Делает это не манком, а губами с особым изворотом языка крякать приноровился. Кузьмич пробовал по его – не получается, щекотно губам. Слышится свист крыльев сзади, со стороны затона налетают стремительно два неясных утиных призрака, но пока Кузьмич разбирался что к чему, развернулся – стрелять поздно, скрылись они в сумерках и тумане с коротких и не юных дедовых глаз. Несколько минут – и вновь налетает пара, но теперь с мелководья, по которому Кузьмич на островок пробирался. Делают над Кузьмичом проворный вираж к реке и скрываются в Лёшкином направлении. Опять не успел! А Лёшка чуть позже стреляет – видится вертикальная вспышка от выстрела над его засидкой. Но тихо после замолкнувшего эха, стало быть – мимо. Через несколько минут опять Лёшка огонь драконом сказочным в небеса насупившиеся наклонно мечет; в сторону своего берега теперь. Динар вскачь по отмели понёсся, хозяином поощряемый:
- Ищи, подай, Динар!
"Сбил, похоже, - мыслит Кузьмич. - Жирная утка осенью, хороша! Лишь бы "насморка" у неё, властями на днях виртуально намороченного, не было! Кузьмич потянулся плечами, зевнул – что-то, однако, к дрёме повернуло…
«…Здесь, у вас на соседней тамбовщине, как и во всей необъятной стране нашей, заразных уток, слава богу, тоже пока нет. В нашей губернии что с напастью сей, меня спрашиваете? Отвечаю: реального птичьего гриппа и в моей округе всё ещё никак не нашли, хоть и искали сильно даже в самых мокрых и самых глухих антисанитарных болотах! Но… после тридцатого сентября, да – верно, на месяц раньше охоту на пернатую дичь из-за опасности появления заразы из ниоткуда и из ничего с заботливой подачи ведомства моего баловство ваше охотничье утиное предусмотрительно мы прикрыли! И мудро, я вам скажу, власть губернская поступила! Профилактика всегда и всем только на пользу; и понимать её вам, утятникам, правильно надо: не роптать, а неудобства объявленные учиться смиренно сносить! Да, действительно, совпало: на другой день после запрета охоты массовой – приоткрылась, поскольку – менее «массовая», то есть не для многих – охота на копытных. На копытных охоту всегда с первого октября открываем! Некоторые неверно её охотой для элиты величают. Правильнее говорить – немассовая охота! Объективно немассовая, потому как для всех без разбора копытных не напасёшься. Лицензии же всегда по справедливости получают исключительно те, кто ближе к окну их раздачи в нужное время оказался! Очередь, значит, раньше, счастливчики, заказали… Далее – конкретно о безопасном аспекте утиного запрета: не будет в угодьях «массовиков» – они и под выстрелы «немассовиков» не подвернутся! Губерния-то крошечная, кабы не прострелить насквозь, да и сон драгоценный люда подданного громким эхом канонады бесчисленных утятников не побеспокоить лишний раз мы также озаботились. От некоторых выстрелов эхо таким иной раз вредно-гулким случается, в какую даль только не отдаётся… Его ж, эхо-то, нередко именно утятники с перепелятниками из болот да полей и разносят: там что-то не то увидели… - другим рассказали, тут что-то не то услышали… - и по дремлющим ушам без разбора понесли! Пользы-то от этого, в конечном счете, не просто ноль – людям, взбудораженным эхом подобным, какое-то время сильно не спится… Что им же и не полезно! Вот жалко-то кого, народ! Почему именно «массовики» под выстрелы попасть могут, спрашиваете? Все просто: по утке-то людины, в основном, вверх да вниз дробью мелкой пуляют, что для тех, кто копытными увлёкся, не опасно, потому как снаряд дробовой скоро в высях облаков гасится или безвредно в землю да воду тут же и утыкнётся. А по массивной, копытной дичи – всё в длину, да в длину обладатели лицензий пулями большущими по вдоль земли бухают: они ж, копытные, не ныряют и над землёй не порхают, а приземлённый уровень горизонта всегда занимают! Кто при стрельбе такой, если что однозначно пострадать должен? О ком, выходит, у власти забота в первую очередь налицо? Вот! – об утятниках-перепелятниках тех же. Потому – убрать если «мишени» их потенциальные и многочисленные с просторов как можно раньше – они не только в тесных угодьях с лицензиатами-копытниками плечами цепляться не будут, но и своими глазищами, раскрытыми чрезмерно широко, дичь, что не для них, распугивать не смогут, ну и… Почему глазищи у «массовиков» раскрыты чрезмерно, спрашиваете? Ничего обидного, не уродство подразумевается: дичь у утятников всё мелкая да шустрая очень – попади в неё попробуй без глаз-то! Она же, дичь их, не просто дикая, а ещё и не прикормлена, как лоси да кабаны, у кормушек для верного поражения не привязана, ушло перемещаться натренирована, поскольку за границу лететь засобиралась… Вот и таращат эти мелочёвники-эхоносы, утятники с перепелятниками, глаза на всё и всех в округе по привычке… В общем, от прикрытия охоты их ненастоящей, смешной, и сами «мелочёвники» целей будут, и мешаться под ногами льготникам в угодьях уже не в силах окажутся, поскольку после тридцатого сентября, как уж говорилось, заявляться на болота и в поля с лесами утятникам-перепелятникам незачем стало – браконьерами их считать будем! Аж весь главный первый месяц копытной охоты, весь октябрь! К тому же, и это самое главное, - у сохатых начался гон! А утятники-перепелятники спариванию бедных животных сильно вредят – пугают разохотившихся копытных влюблённых! Всем, выходит, от запрета небывалого охоты по перу в губернии единственной одна только благодать!..».
…Чёрт, придремал Кузьмич на посту! Ну, приснится же такая белиберда! Перемешалось реальное с нереальным! Будто не в двадцать первом веке, а в минувшем, в царское отсталое время, до реинкарнации последней Кузьмичёвой, – проезжала на конях вдоль границы двух губерний охота господская князя поместного; на копытных они в первый раз в сезоне новом отрядились. И видит главный предводитель-угодник охотничий, что на тамбовщине, всего-то в десятке шагов от закрытых со вчерашнего дня для утятников угодий его, привычно личными почитаемых, мужиков в зипунах простых дюже много насобиралось… Подъехал, стало быть, княжий угодник-начальник проверить: что за набег чужаки в запретный край его учинить вознамерились. Оказалось: свои, в основном, - изгнанные с родных охотничьих мест утятники-перепелятники с тамбовскими братьями-охотниками на болотах соседских в обнимку сидят и судачат-матерятся, «ласкают» на природе своенравное губернское охотничье начальство… А глазищи-то недобрые: оно понятно – смута Российская семнадцатого года впереди, а там дальше – бунт антоновский вот-вот следом в местах тутошних вызреть должен… И недовольством мужики как раз предводителя важного этого почём зря и костерят! И вот не удержался он, выступил, объяснил, недогадливым, что да почему... Как всё правильно дурням смекать надобно! Знакомым дядька Кузьмичу показался, представительный такой, с бородой… На современного начальника охотуправления больно похож – они, видно, во все времена и нутром, и наружностью одинаковые получаются. А уж умнющий: нигде поблизости не додумались потеху страстную мужицкую прикрыть - а он исхрабрился, извернулся для главного двора, сподобился перед княжьим начальством своим – предложение о запрете в угодьях мешаться генерал-губернатору внёс… А тот, понятное дело, согласился - кому не любится охота без помех. Поинтересоваться бы: какова ж природа сна? Откуда что берётся?..
Сидит Кузьмич у осеннего разлива на приютившей изгоев тамбовщине и размышляет: «Обида на родную власть у утятников-перепелятников не потому, в первую очередь, бурлит, что утеху для простонародья закрыли преждевременно, а что дурилка о причинах закрытиях больно уж слабовата, можно сказать – ну уж очень примитивной вышла, как бы на беспросветных дураков, на быдло рассчитана. А коль дурилка у начальства примитивная – на какое ж тогда руководство мужикам повезло?! По качеству государственной дурилки либо с глубокой грустью об открывшемся мозговом недоборе носителя её судить приходиться, либо гордостью воспылать за изысканность отечественного высочайшего дурения… Вот, дескать, как ловко наши-то сегодня нас задурили, не то, что соседний «голова» своих авчерась!..
Только в нынешнем случае уровень аргументированности обмана, ну, не обидно для своей элиты говоря, - не возрадовал нисколько. «Ах, нельзя охотиться на утку из-за несуществующего в стране птичьего гриппа, и ещё потому, что выстрелами брачующихся лосей попугаете!». Зря начальнички местные за результативность гона зверья копытного обеспокоились, впервые за летоисчисление наложив запрет охоты на осеннюю утку. Ну, правда же: разве «лоси в охоте» из Центрального Черноземья за Урал долг супружеский исполнять перебегут? Ведь не стерпят же столько, даль-то ходом пешим плестись какая! А помчат коли, ну и пусть бегут – там что, не Русь?! Или, может, в Испанию устремятся, на другом конце материка прибежища политического от утятников российских для реализации свободной любви запросят? А там, разве, да и на пути через Европу всю, таких же утятников нет? В той же орловщине или рязанщине восвояси беглецов россияне же домой канонадой утиной и возвернут! Ладно, заглушили в губернии «пугающих» «массовиков», но лесорубов с техникой орущей да содрогающих хлёсткими ударами округу при падении с поднебесья многообхватных дубин-стволов разве урезонили? Они в сторонку «влюблённых» не гонят? А грибники с ягодниками за каждым кустом, бессовестные, разве не таятся-подглядывают, совокупляться рогатым не мешают?! Как это страшно последствиями: перепуганные сохатые от гона откажутся, поколение новое не зародится! Не откажутся, если у конкретной копытной пары, как всезнающие бабули молодух-бабёнок успокаивают, действительно настоящая любовь приключилась. С одного супружеского ложа едва рогатых согнали – отступят шагов на четыреста и в других кустах тем же самым займутся. Гон, однако, у них, – охота!.. Самцы вон как меж собой рогами за любовь отважно в кровь полосуются! А вот утка, к которой охотников в действительности не допускают ради удобства высочайших господ из элиты лосей с наслаждением во время гона да без соглядатайства народного пострелять, - та скоро в ту же Турцию из страны родной совершенно точно перелётом сезонным подастся! Мы, выходит, вырастили, а урожай снимать чужаки будут! О иноземцах нечаянно или нарочно озаботилась родная губернская власть? А мы ведь с ними, с турками, когда-то, помнится, сильно воевали! Уж не измена ли тут государственная ликом наружу негаданно просунулась?.. А вот коль и впрямь, не для дурилки запретили осенню охоту по перу, и не для отвода глаз покоем лосей озаботились – на рогатых бы эту самую охоту также и прикрыли бы! Всем постреливать не моги! Чтоб никакие поместные царьки зверью всласть спариваться не мешали. Уж как было бы справедливо! И охотники-«массовики», которых не единицы, как «копытников», а десятки тысяч, уж точно возмущаться тогда б не стали. А заслышались выстрелы коль – значит, в угодьях оберегаемых браконьеры высветились! Надо срочно сигналить кому следует, окружать и ловить любого, кто бы в «загоне» вопреки порядку не нарисовался! Интереснейшая, надо сказать, всенародная альтернативная охота взамен утиной и лосиной получилась бы! Не иначе, как очень «трофейная»!..».
…Динар неугомонный всё ещё прыгает по воде, выскакивает на берег, опять носится в галопе по отмели, но… Наконец, Лёшка подзывает его и усаживает рядом. Не нашёл, выходит, пёс утиный подстрел. А над Кузьмичом ещё несколько раз в сплошной темноте проносятся утки, шумно рассекая крылами густой от избытка влаги речной воздух, но их в месиве черных чернил ночи и совсем уж плотного тумана Кузьмич не различает. Включил из любопытства фонарь – луч в трёх шагах упёрся в белую, но непроницаемую, будто ватную стену. Без фонаря лучше, хоть под ногами что-то различимо. Вскоре лёт прекратился. Что ж, на сегодня охота закончена, надо к большой земле с острова выходить. Складывает Кузьмич стульчик, заправляет его в рюкзак. Хлюпая по воде, выходит на промежуточный, вытянутый вдоль основного берега ещё один остров, где встречается с Лёшкой. Оставляет на суше амуницию, хлюпает обратно, за чучелами.
- Вроде, сбил, - говорит из темноты напарник. - Падала, кажется?
- Я не слышал.
- Динар искал, не нашёл.
- Уж это-то я понял…
- Ну, ты и крякаешь, уважаемый! Непохоже совсем, - между делом, но жёстко наезжает напарник.
Обидные, однако, слова сказал сейчас Лёшка про манок Кузьмичёв. Обидные… Зря он так…
- Это ты непонятно каким местом крячешь, - собирая чучела, возражает Кузьмич в отместку. - Генка ещё, помнится, так говорил. «Особенно, - говорил, - когда осадку Лёха изображает – будто на горшке тужится…». Ты не только уток несчастных – живое всё на версту в округе до смерти рычанием этим своим нашорохал! Жили себе скромно утки, кормились в тишине нетронутой, а тут непознанное что-то вдруг как завопит чужеродно-дико на спокойной и красиво притуманеной заре… Вот они от «крыка» твоего в воздух все и взвились, и носились в панике… над планетой! Присесть на родную боялись… На всём берегу я один только на месте и удержался, и то потому, что оторопел вначале, аж сдвинуться со стульчика от жути не сумел, а потом тебя распознал…
- Генка скажет… - спокойно реагирует на нарочито обидные высказывания напарника Лексей Лексеич. Генка – прежний общий приятель по охоте. Но сдружился с Бахусом и трезвенников бросил. - Дай-ка манок-то свой…
- И нечего даже пробовать! Не сможешь ты. А вот я не раз им подманивал. В том числе и на Севере: была одна утка, помню, в приполярье – и та на зов прилетела. А ты не утка, чтобы манок мой оценить, у тебя ни образования музыкального, ни… слуха утиного нет. Да и вообще – он у тебя пятьдесят процентов всего!
- Как это ты определил? - заело Лёшку.
Кузьмич уже вернулся с чучелами к приятелю и рюкзаку, уложил резиновых болванчиков в мешок, накинул обе лямки на плечо.
- А вспомни: утром разговаривал с тобой, когда ты газету читал, - ты меня услышал? Нет! А Клашу враз ухом словил! Вот, пожалуйста: половину – слышишь, половину – нет, пятьдесят процентов! Не веришь – пересчитай сам! У тебя на сотовом калькулятор есть!..
- А-а! Ну-ну… Ну, где ж ты, утка? Упала иль нет? - опять принялся за своё Лешка, рыская глазами под ногами. - Динар, ищи, подай!
И дратхаар Динар вновь старательно носится по берегу, подбегает к мрачной ледяной воде, смело запрыгивает в неё на отмелях в подозрительных с собачьей точки зрения местах, но… по-прежнему пусто везде. Нелегко найти отсутствующую серую утку в темени туманной предзимней ночи. Кузьмич терпеливо ждёт, когда приятель бесполезным действом натешится.
Трактор на краю села просветил над землёй размытым белым пучком по окружности, разворачиваясь, и смолк, загасив фару; село есть село: два ночных глаза для деревенского трактора – роскошь…
- К нам, что ли, собрался? - засомневался по его адресу Лёшка.
- На улице остановился, у дома бабки Даши Поповой. Не слышишь, разве, затих где?
- А мне показалось, к нам на берег без света поехал.
- Показалось! Обманчива темнота в тумане… Вот так и с манком моим показалось. Пошли домой, гигант половой... Тебе ещё собраться в дорогу надо: дилижанс достойно подготовить – леди, чай, повезёшь… Плату-то, вон какую с них заломил было! Соответствовать запросам и сервис должен. Да и сам… ванну бы принял… Хотя, последнее, пожалуй, ни к чему теперь: цену свою составную ты не отстоял! После слабины такой в торге Пугачёва не запела бы про тебя: «Ой, девчонки, режим с гигиеной нарушали мы на каждом шагу…». Ладно, чего уж теперь… пошли домой, ненастоящий полковник! Зови Динара, хватит ему пустоту пугать!..
- Ну, ты и сказочник! - незлобно говорит Лёшка.
И мужики, различая местами на северных склонах луговых болотин лоскуты нестаявшего снега последнего календарного месяца необычайно тёплой нынешней осени, настывшие у простуженной воды и подмокшие от заполонившей округу нудной мороси, направляются к манящему окошку их сельского пристанища, что едва бледнеет меж сосен, к сухому теплу печи, к горячему чаю со сладкими гренками, наготовленными Кузьмичёвой женой…
Не удалась охота. Без дичи – «попами» возвращаются мужики! Не потому ль распространена в селе Кузьмичёвом созвучная этому определению фамилия? Церкви-то, коммунистами изначальными порушенной, в селе давным-давно нет. Уж не к неудачной ли охоте фамилия отношение имеет? Надо бы Кузьмичу у бабки Даши Поповой как-нибудь при случае об истории её повыспрашивать… А в общем-то, и спрашивать нечего – охотничья у бабки фамилия! Ясно же: старушка в непогоду у ночной реки не по ошибке топталась, не в туалет в тумане во дворе промахнулась – душа, видно, простора запросила! Стало быть – охотилась, нежилась душа её древняя в вольнице на редкость мягкого предзимья, которым Природа нынче щедро русичей одарила…
А потому охота «бригадная» их: мужиков, собаки и старухи на промозглом ночном ноябрьском берегу, хоть и без добытой дичи, но всё ж удалась! У всех! На бездонную грусть обречённо уходящей осени, например! Разве не славный для чуткой охотничьей души, до боли в груди обожающей родную прощальную, суровую ликом красу, трофей?!
2006 год, уходящая осень.
