На озере Таежном
Ребята ждали меня за воротами, тихо ругаясь и легонько толкая друг друга в бок. Я не мог их видеть, но я просто знал, что эти сорванцы ведут себя именно так, а не иначе. С Егором мы познакомились еще в подготовительном классе, в первый же день хорошенько наставив друг другу тумаков, за что были наказаны учительницей. Она не придумала ничего лучше, как посадить нас за одну парту, и с этого момента мы с Егором стали лучшими друзьями. А вот Гришку я знал чуть ли не с самого рождения, а иногда мне казалось, что все-таки с рождения (просто я этого не помнил).
Наш просторный двор был освещен стеклянным светом полной луны, и через незанавешенное окно веранды я видел, как Гришка с открытым ртом и раздувающимися ноздрями смотрит на небо. Не знаю, чего уж такого интересного сумел он там разглядеть, но, вероятно, это было действительно любопытное зрелище, если оно сумело отвлечь Гришку от доставания Егора.
Я запнулся за отцовский охотничий рюкзак и не по-детски выругался, тут же устыдившись своих слов и навострив уши, как будто боялся, что меня мог кто-то услышать и наказать (речь, конечно же, шла об отце, ведь он у меня суровый в таких делах). Отодвинув рюкзак в сторону, я осторожно протиснулся между двумя старыми кроватями, отнесенными на веранду за ненадобностью, и как раз очутился перед сейфом, в котором отец хранил свое ружье.
Примечание: Вы не подумайте, что я – мелкий пакостник-воришка, ни в коем случае. Просто захотелось стать немного самостоятельнее да почувствовать себя, в конце-то концов, взрослым человеком. К тому же отец разрешает мне брать ружье аж с третьего класса (однако втайне от него охотиться я начал еще дошкольником).
К девятому классу охотником я был уже опытным, и меня нисколько не огорчал тот факт, что так думал только я да, быть может, мои побратимы-олухи, которые вот уже десять минут топтались у нашего крыльца. Отец всегда поддерживал меня, если я вдруг собирался идти в лес или на озеро поохотиться, но он никогда еще не называл меня настоящим охотником – лишь недоучкой и все в таком роде. Он, конечно, шутил – эдакий тонкий отцовский юмор – но меня эти его слова задевали за все самое живое, что было в моей душе от охотника (а было, так скажем, не мало).
И все-таки обычно я спрашивал разрешения взять ружье, а вот сегодня...
Прозрачно-синяя ночь обещала быть душной и сулила под конец разразиться немыслимым дождем, чтобы, видимо, совсем добить нас, вымотавшихся и совершенно обессиленных после удачной охоты. Я, конечно, не был уверен в положительном исходе дела, но мое охотничье самолюбие и гордость твердили мне, что все будет именно так, как мы с ребятами захотим. Почему-то мое горделивое внутреннее «Я» решило, что сегодня я могу чувствовать себя вольной птицей.
Я, наконец, вышел на улицу и тенью проскользил по крыльцу. Ребята по-прежнему стояли на одном месте и явно тряслись от злости за то, что им так долго пришлось меня ждать. Я посмотрел на них с ленивой улыбкой и наигранно развел руками, после чего мы, крепко обнявшись, словно исполняя какой-то древний ритуал, побежали через наш огород в буйный недремлющий лес, полный опасностей и неожиданных встреч.
К своим пятнадцати годам Гришка выглядел достаточно взрослым и физически крепким, в отличие, например, от меня или Егора. Мы на его фоне становились слишком мелкими или даже в какой-то степени незаметными, прозрачными. Он бы сошел за нашего старшего брата, если бы не его недалекий ум и вечная глупая ухмылка, которая возникала на суровом лице без каких-либо видимых на то причин. Но он был жутко добрым и преданным, и мы с Егором, понятное дело, не могли этого не ценить, к тому же, в нашем распоряжении всегда была грубая физическая сила, а это, уж поверьте, никогда не бывает лишним.
Мы с Егором миновали наш огород, засаженный картофелем, и махом перелетели через забор, состоявший из криво-косо сколоченных трухлявых жердей, которые отец насобирал в старом березняке (до сих пор не пойму, неужели было сложно сделать нормальный забор?!). Забор был не таким уж и высоким, и нам – длинным и худощавым подросткам – не составило труда преодолеть это препятствие. Мы уже перешли на бег, чтобы поскорее скрыться в ветвистом лесу, как вдруг услышали грубое мычание с легкой ноткой звериного рыка. Егор повернулся первым (я же встал, как вкопанный, дернувшись и выпучив от страха глаза) и тут же разразился неумолимо диким хохотом, словно его огрубевшие пятки щекотал некто невидимый и до неприличия упорный.
Поняв, в чем дело, я тоже повернулся и одобрительно кивнул сам себе, когда увидел то, что и так ожидал увидеть: скорее всего, Гришка решил, что он – не что иное, как бабочка–капустница, способная одним взмахом крылышек подняться над нашей бренной землей. Но не тут-то было! Эта груда мышц повисла на своих дырявых во всех местах трико (добавив еще пару дырочек, конечно же) и теперь дико извивалась и молотила руками не в чем неповинную траву, как будто та могла что-то исправить.
Мы с Егором одновременно подбежали к матерившемуся Гришке и сняли его с забора, потратив на это все свои силы, ведь Гришка, как вы уже успели понять, был тяжел как дикий кабан. Гришка даже не подумал сказать нам спасибо, только отвесил по крепкому подзатыльнику да еще раз смачно выругался, чем вызвал у нас очередной приступ неприлично громкого смеха.
Дорога к озеру Таежному вела широкой колеей от трактора, проходя через безмолвные заросли вековых елей. Чувство страха покинуло нас еще тогда, когда мы договаривались о сегодняшней охоте, а уж после того, как я достал отцовское ружье без спроса, о страхе не могло идти и речи. Хотя гаденькое предчувствие возмездия за мою смелую, но все-таки дерзкую выходку время от времени всплывало в моей чуть ноющей голове.
Мы непринужденно беседовали о делах наболевших (девчонки и все, что с ними было связано) и развлекали себя шуточными драками. Гришка, как вы понимаете, раз за разом оставлял нас валяться на траве, уже изрядно покрытой холодной колючей росой. Иногда мы с Егором, причем не сговариваясь друг с другом, набрасывались на великана одновременно, но эти слабые попытки Гришка каким-то неведомым образом предвидел и пресекал, и я даже начал понемногу верить в чудеса.
Ночной воздух был пропитан тишиной зеленого леса и согревающей душу прохладой, принесенной легким северным ветерком. Ружье и рюкзак стягивали плечи, и я то и дело недовольно поправлял тяжелую ношу, пыхтя и грозно озираясь на моих друзей, уж сильно веселых и расслабленных. Гришка пару раз высказал вслух мнение по поводу моей внешности, решив, что я больше похож на вырядившегося клоуна, чем на увлеченного охотника, за что получил дулом ружья по своему массивному лбу. Беда в том, что месть Гришки была страшна и беспощадна, и я еще добрых пять минут после своей вспышки гнева, о которой сразу же успел пожалеть, катался по траве и потирал ушибленный бок.
Если бы не наши частые остановки, чтобы перевести дух после «мирных бесед», мы бы прошли эту дорогу, ведущую, вот уж правда, через лес таинственный и пугающий своей неестественной тишиной за какие-нибудь полчаса. Но с учетом всего вышеперечисленного нам потребовалось времени гораздо больше, и теперь, чтобы не опоздать к утренней утиной кормежке, к озеру мы неслись под стать скаковым лошадкам: галопом да еще и изящно побрякивая посудой в рюкзаках.
Был конец июля, и трава на когда-то заброшенных колхозниками полях вымахала нам по колено, и я мысленно благодарил и бога, и природу, и родителей за мой высокий рост, иначе вымокнуть бы мне по самую шею.
Мы бежали колонной: сначала я, ведь кто еще из нас мог задать такой уверенный темп (простите, но я не могу упустить случая похвастаться невзначай), потом Егор, а замыкал наш боевой отряд не кто иной, как Гришка. Даже за три метра от себя я слышал его тяжелое сопящее дыхание и грузные шаги, как будто он не просто бежал, а с силой втаптывал в землю кого-то ему ненавистного. Я про себя ухмылялся, довольный своей физической формой и проворством, но тут (видимо, закон подлости все-таки работает) я запнулся за невесть откуда взявшийся корявый сучок и кубарем свалился в глубокую грязную лужу, в которой недавно лежал лось, да и, чего греха таить, непросто лежал, наверное.
Ребята сначала испугались и кинулись помогать мне, но, услышав все, что я думаю об их искренней помощи, тут же отшатнулись и неблагодарного меня от злости еще раз с ног до головы забрызгали вонючей глиной.
С горем пополам нам все же удалось добраться до Таежного озера, прикрытого легкой дымкой серебряного тумана. Царила многообещающая тишина, а редкие кусты плакучей ивы, росшей по краям сонной воды, наводили на тревожные мысли, будто все, что бы сейчас ни происходило, было не настоящим, а просто снившимся нам. Мы кинули наши рюкзаки под одинокую толстоствольную березу, стоявшую прямо напротив того места, где мы собирались устроить засаду на уток, и, проверив, заряжены ли ружья, приблизились к берегу.
Неподвижная гладь застоялой воды лениво блестела под исчезающим светом лунного диска, а небо уже было сплошь покрыто кучерявыми облаками. От постоянного напряжения у меня слезились глаза, но я, как человек стойкий и обладающий недюжинной силой воли (просто же сила, как я уже не раз говаривал, досталась Гришке), продолжал пристально всматриваться в темноту из своего надежно замаскированного места в ожидании скорого появления нашей цели.
Часы мы с собой почему-то решили не брать, видимо, всецело положившись на нашу натренированную интуицию или просто по собственной глупости, но признавать это, ясное дело, никто из нас троих не собирался. Поэтому я частенько поглядывал на неровную линию горизонта, очерченную далекими силуэтами росших зигзагообразной шеренгой деревьев, и ждал, пока там покажется отблеск первого лучика восходящего солнца.
Наверное, было около пяти утра, когда Егор подал нам сигнал о приближении уток. Он прокричал что-то совершенно невразумительное и невнятное, полагая, что это прозвучит довольно-таки внушительно, но прогадал, так как его боевой клич не вызвал у меня ничего, кроме еле сдавленного смешка и последующей трехминутной истерической тряски тела. Мне даже не пришлось доставать свисток, чтобы приманить недогадливых птиц. Стая в девять голов под предводительством красавца-селезня пронеслась над нашими головами и, немного покружив над зеленоватой водой, опустилась прямо напротив кустов, в которых мы их и караулили.
Я почувствовал, как напрягся каждый сантиметр моего тела, как в висках запульсировала кровь, а сердце участило свой и без того быстрый ход. Ребята испытывали то же самое, в этом я был уверен, как в том, что наша земля вертится вокруг своей оси. Краем глаза я видел, как и Егор, и Гришка вскидывают ружья на мушку, пристально всматриваясь в стаю ни о чем не подозревающих уток. Я поступил точно так же.
Ожидание длилось недолго, но казалось, что прошла целая вечность. Стрелять мы умели так же хорошо, как, например, ходить на ногах или разговаривать на русском языке (хотя бы на том уровне, когда смысл сказанного был понятен собеседнику). Каждый из нас хотел выстрелить первым, но первым на этот раз оказался Гришка, чтоб ему провалиться вот прямо здесь, под этими кустами! Мы же с Егором выстрелили одновременно сразу после Гришки. От Гришкиного выстрела дым повалил во все стороны, что само по себе было необычно – никогда раньше с нами не случалось ничего подобного.
Птицы на удивление молчаливо поднялись в воздух и улетели за молодой березняк в сторону еще одного озера, правда, уже без внушительных размеров вожака. Он же, отчаянно работая здоровым крылом, ибо второе было ранено Гришкиной пулей, на всей скорости, доступной ему, плыл в небольшие заросли осоки, где и скрылся от наших глаз. Мы с Егором разочарованно опустили ружья, поняв, что наши пули угодили во что угодно, только не в тушки жирных уток, и это, признаюсь честно, привело меня в настоящее бешенство, ведь я рассчитывал вернуться домой и задобрить отца приличной добычей!
Гришка расхохотался нам в лицо и, смешно задрав подбородок, кинулся в воду, чтобы первым достичь раненую птицу и сделать контрольный выстрел. Мы, переглядываясь и досадливо покусывая губы, последовали за ним, кое-как переставляя ноги по илистому засасывающему дну неглубокого озера. Обезумевший от своей удачи Гришка (но он-то думал, что все дело в мастерстве – как бы ни так!) шел уверенно и заметно торопился. Он перекладывал ружье из одной руки в другую и постоянно напевал себе под нос, видимо, только что сочиненную им песню, слова которой я даже не рискну запечатлеть на бумаге.
Мы с Егором отстали от Гришки не меньше, чем на два с половиной метра, но его резкая остановка и внезапно появившееся в воздухе напряжение, что скрывать, застали нас врасплох. Мы немедля подбежали к Гришке, и за это короткое расстояние я успел три раза споткнуться обо что-то невидимое в воде, выругаться и еще раз возненавидеть свои трясущие руки – виновники моей сегодняшней неудачи.
Дым от выстрела полностью рассеялся. Высунув голову из-за могучего Гришкиного плеча, я увидел, честное слово, душераздирающую картину: селезень заплыл в траву и был похож на загнанного в угол зверя (да, собственно, так оно и было), он весь дрожал, и казалось, что вот еще мгновение и он упадет если не от Гришкиной пули, так от остановки сердца, ибо то, как он боялся, чувствовалось даже на расстоянии.
Гришка как будто оцепенел, и я даже начал побаиваться за его психическое состояние – никогда раньше мне не доводилось видеть друга таким растерянным и как будто даже пребывающим вне времени и пространства. Он был таким же жалким на вид, как и селезень, сидевший перед ним на воде и истекающий кровью. Селезень смотрел Гришке прямо в глаза, не моргая и не отводя взгляда. На миг мне успело показаться, что они с Гришкой договариваются о чем-то нам с Егором неведомом, и внутри у меня все сжалось в какой-то очень маленький и противный комочек.
Руки Гришки дрожали, что очень сильно удивило меня, и он почему-то не спешил завершить жестокое дело, начатое им каких-то пару минут назад.
– Ты заставляешь птицу мучиться, – сказал я, нарушив тягостное молчание, и постучал друга по лопатке.
Гришка что-то буркнул в ответ и, продолжая шевелить сухими потрескавшимися губами, неуверенно навел ружье на бывшего вожака. Селезень (надеюсь, что это нам всем показалось, иначе мы и по сей день рискуем сойти за лишившихся рассудка) замер, округлив глаза, а в следующий миг над озером и прилегающими к нему полями и редкими колкам разнесся пронзительный жалобный крик, в котором я услышал не мольбу о пощаде, не ненависть к нам, а простое «За что?».
Гришка, наконец, совладал со своими эмоциями и выстрелил, перервав отчаянный крик раненой птицы. Он постоял еще пару секунд, то ли переводя дыхание, то ли обдумывая, что ему делать дальше, и, резко развернувшись в воде, зашагал в сторону берега – уверенно и быстро, что не сразу догонишь. Мы потоптались еще немного, пораженные случившимся. В ушах все еще стоял крик селезня и последовавший за ним звук выстрела, а перед глазами лежала намокшее бездыханное тельце. Ладони мои были мокрые от пота, только теперь не от напряжения или от душной погоды, а от чего-то мерзкого и чужеродного, что, по всей вероятности, давно затаилось в моей душе и вот теперь нашло способ о себе напомнить.
Егор подошел к селезню и бережно поднял его, после чего положил в свой объемный полупустой рюкзак, и мы молча отправились искать нашего сбежавшего друга.
Он сидел неподалеку в густых зарослях малины, виновато опустив голову и грызя ногти. Время от времени он покусывал свою чуть выпячивающуюся верхнюю губу, и это в свою очередь могло означать только одно – Гришка чувствовал себя виноватым, а такое случалось крайне редко, уж кому, как ни мне, было это знать. Я и сам до сих пор не мог прийти в себя, да и Егор, думаю, тоже, ведь не каждый день случается почувствовать себя жестоким палачом и испытать на своей шкуре муки угрызений совести. Мы сели по обе стороны от Гришки: я – прямо на грязь, а Егор, видимо, все еще не утративший способности здраво мыслить, – на сломленную ветку ивы.
– Да чего ты, – сказал я, но тут же понял, что, собственно, даже не знаю, как утешить друга.
– Ничего, – подозрительно ровным голосом ответил Гришка.
– В жизни всякое бывает, – тихо отозвался Егор, и я мысленно направил в его адрес все известные мне ругательства (боже, ну как можно было сморозить такую глупость!).
– Знаю, – все тем же ровным голосом ответил ему Гришка и грузно поднялся с пня. – Я это, домой пошел.
– Мы с тобой, – я тоже встал и попытался отряхнуть штаны от мокрой земли, но лишь запачкал руки.
Крик селезня все еще звучал у меня в голове, и его взгляд, в котором читался тот беззвучный вопрос «За что?», при одном только воспоминании о нем заставлял содрогаться все мое существо. Я, наверное, не понимал, как тяжело на сердце у Гришки, но если уж случившееся так сильно подействовало на великана, то что говорить о нас с Егором – склонных к романтике молодых людей.
Мы шли молча, потому что ни один из нас не знал, что нужно сказать, как подбодрить. Обычно мы шутили или поддразнивали друг друга, чтобы обратная дорога не казалась слишком долгой и нудной, но сейчас никто из нас не раскрывал рта, а в глазах таилась грусть и скорбь по невинно загубленной душе.
Как мы добрались до нашего худого заборчика – я не помнил, ибо все то время, проведенное в пути, я был глубоко погружен в размышления о селезне и о том, как мне повести себя дальше: охотиться или нет. Оказывается, не один я думал об этом.
– Не зовите меня больше с собой, – сказал Гришка, перелезая через забор. – Все, отстрелял я свое уже.
Мы с Егором понимающе промолчали.
Ребята не зашли ко мне на чай, как это обычно бывало. Мы пожали друг другу руки и обнялись, после чего они, скрипнув калиткой ворот, покинули мою ограду.
Отец не спеша спустился ко мне по желтым ступенькам крыльца и молча забрал ружье. Он всегда чувствовал, если мне было плохо, но лучше бы он что-нибудь сказал в этот раз, да хоть бы выругал меня или отлупил! Но он не сделал ни того и ни другого, молча уйдя в дом, и моя совесть с двойной силой принялась мучить и грызть меня изнутри.
Я уселся на крыльцо и стал смотреть на черно-серое небо и невидимое солнце, скрытое под толстым слоем грозовых облаков. Тучи сгущались с неимоверной скоростью, и вот уже на западе сверкнула первая молния, а через несколько долгих секунд раздался оглушающий раскат летнего грома. Закапал дождь, сначала мелкими редкими капельками барабаня по перевернутым матерью тазикам, а потом становился тяжелее и яростно впивался в рыхлую землю.
Я вышел на середину ограды и, подставив лицо навстречу холодным каплям, заплакал. Я не плакал, наверное, лет с шести, но сейчас мне было все равно на свой возраст и на то, мог ли меня кто-то увидеть. Я тихо и безостановочно шептал: «За что?», когда почувствовал как чья-то тяжелая рука легла мне на плечо. Это был отец. Он подошел незаметно, и я даже не успел испугаться или удивиться, как оказался в его крепких объятьях.
– Объяснишь все, когда успокоишься, – сказал он мне с улыбкой и повел в дом.
18-21 января 2013 года.
У самого сколько таких случаев было. Но люди - хищники, что теперь поделать, пока мы не научились искусственно выращивать мясо)
Объясню: это ведь рассказ, а в такого рода формах повествования никуда от преувеличения не деться) Вот и приходится где-то слегка приукрасить!)
Поэтому и критика, если человек пишет, он должен понимать, про что он пишет. Я если честно очень люблю, этот подраздел сайта и с удовольствием читаю некоторых авторов, которые пишут пусть и не очень красиво, и витиевато, но зато про свою жизнь, про то, что они реально испытали. А у Вас слезливые сказки, призваные вызвать жалость, хотя признаю лоси действительно плачут
В рассказах очень понравилось, то как описаны все ситуации. Впечатление создаётся что ты наблюдаешь эти картины рядом. Не все так могут описать. Далеко не все.
Да, согласен, перестарался с описанием! Но это мои первые работы)
Критика справедливая и нужная)