Утренняя песня (Иван Арамилев)
В моем ягдташе было два глухаря, у Савелия, моего проводника и спутника, – три. Мы удачно поохотились в это утро на току.
Солнце еще не вышло из-за гор, край неба на востоке нежно алел, и белый парок поднимался над низиной. От косматых елок поползли тени.
Горихвостки, пеночки, щеглы встречали весеннее утро радостным шумом и свистом. На болоте курлыкали журавли. Они только что прилетели с юга и оповещали об этом всех лесных жителей.
Мы распугали стрельбою ток: глухари улетели в дальний бор. Только на краю мохового болота, па высокой сосне, заливался один неугомонный петух. Древняя, как мир, песня звучала над лесом.
В сущности, глухарь не поет. Это совсем особенная птица. У нее дыхательное горло длиннее шеи на одну треть и образует около зоба петлю. Язык неплотно прикреплен к полости рта длинными связками и тонкими мышцами; после смерти птицы он западает настолько глубоко в горло, что многие охотники обманываются, утверждая, будто глухарь вовсе не имеет языка.
Вступление к песне глухарь начинает легкими ударами верхней части клюва о нижнюю. Звуки резонируют в полости рта и напоминают сдержанное щелканье. Затем возникает второе, более сложное колено: мелкая дробь переходит в сплошной звук, похожий на металлическую трель.
Потом следует главный удар, за которым начинается скирканье. Тогда костные отростки, отходящие от углов нижней челюсти и достигающие крупных размеров, зажимают слуховое отверстие, и глухарь становится действительно глухим. В эти мгновенья и подскакивает к птице охотник для стрельбы.
Каждое колено глухариной песни тянется две-три секунды. Вначале тэканье и скирканье может показаться однообразным, как пение зябликов. Однако вслушайтесь – и вы различите поразительное богатство глухариной мелодии!
Песня глухаря проста, как просто все в природе, и, как все в природе, она глубока и трогательна своею поэтичностью. Я не пропустил ни одной весны в лесу, с тех пор, как взял в руки ружье, и всегда по-новому, неожиданно радует меня эта утренняя песня, которую невозможно записать на ноты и трудно передать словами.
Мы стояли с Савелием на полянке и слушали глухаря. Небо посветлело, солнце золотило верхушки деревьев, и певец был отчетливо виден. Нас отделяло не больше двухсот шагов.
Глухарь тэкал, расправлял веером хвост, поднимал его немного кверху, оттопыривал крылья. Он делал короткую остановку, вытягивал черную, блестящую на солнце шею, словно вдохновляясь чем-то, выбивал страстную металлическую трель.
Откуда-то снизу, с талой земли, отозвалась глухарка, и он, как черный шар в солнечных брызгах, скатился с дерева на голос подруги.
И все смолкло в лесу.
Правда, весенний концерт продолжался, да разве можно после глухаря слушать каких-то суетливых пичуг, унылое курлыканье журавлей, воркованье горлинок и бестолковые крики желны?!
Мы пошли звериною тропою к дому. Легко и радостно идти по весенней земле, усыпанной белыми подснежниками. Шагаешь, полузакрыв глаза, и самая долгая дорога не кажется трудной.
Когда мы выбрались на широкую и светлую просеку, Савелий начал свой сказ о глухаре:
– Я, дружба, в лесу родился, вырос и, бог даст, помру,– говорил он грудным окающим басом.– Я все таежные хитрости превзошел: на берестяной трубе по-лосиному заиграю – ни один лось не отгадает, что человек балуется; по-волчьи завою – не только прибылые и переярки, матерые волки отзываются. А про птиц говорить нечего! Рябца подсвистываю, белую куропатку подманиваю, по-утиному на всякие лады крякую. Могу хоркать, как вальдшнеп, и блеять, как бекас. Дрозда, сову, перепелку изображу в лучшем виде. Малиновку и соловья обману свистом... Все могу! А глухариную песню изобразить не умею... Сколь годов мучился: хотелось подладиться к этой птице. Не выходит – и шабаш! Всякие дудки мастерил: то, да не то. И ни один охотник по-глухариному не может. Это, брат, нам не дано. Говорят, орел – царь-птица. Ну, я с тем не согласен. В орле только и красоты, что велик да силен, всех бьет-колотит. Какая радость от орла? А глухарь заиграет на зорьке – заслушаешься и слезу уронишь. И я так сужу: одна единственная царь-птица была и есть на свете – глухарь! Верно ай нет?
– Верно. – сказал я.
