К черту!
Известно ли тебе, любезный читатель, какое самое верное средство от сглаза? Не известно? Лапоть! То есть, я не обзываюсь, а буквально довожу до сведения, что обыкновенный, плетеный из лыка лапоть и есть лучшее средство от сглаза. Только с лаптями сейчас не больно-то разбежишься, и многие считают, что именно в этом вся беда, а потому тужат. И напрасно! Было установлено, что вместо лаптя вполне подойдет и хорошо поношенный, фабричного производства тапок. Лучше клетчатой материи и с дыркой на месте большого пальца. А какой тапок – левый или правый – совсем без разницы. Только вернее будет польза не от одного тапка, а от нескольких. Разных, конечно. От двенадцати, например. А лучше, если от шестидесяти трех!
И что же, вы спросите, с ними делать, с таким количеством тапков, каким образом ими распорядиться. Ну, если вы живете в городе, то я даже не знаю, куда вам эти тапки девать. Да еще столько много! А если вы живете в деревне, то применить их лучше всего так: нужно эти тапки развесить по столбикам изгороди своего палисадника. И обязательно прихватить гвоздиками, чтобы никто их в шутку не поскидывал со столбиков. Или чтобы местная мафия не покрала, у которой на уме только одно: украсть какую-нибудь ерунду да пропить.
Еще вернее тапки нанизать на проволочку и вывесить нарядной гирляндой над крыльцом или еще где, рядом с домом, или хоть в огороде.
Вы, конечно, можете мне не поверить и даже спросить с иронией, за каким таким, не к ночи будь сказано, чертом нужен весь этот антаблемент. А вот как раз за тем самым и нужен! Пройдет кто с дурным глазом, чтобы позавидовать на ваши корнюшоны или на чего еще из честно нажитого имущества, а тут лапти висят, ну, или там тапки. И что ему, дурноглазому, на ум придет? Вашу репу с бытовыми удобствами сглазить или растеряться от вопроса: за каким таким, не к ночи будь сказано, чертом вы догадались поношенные тапки нарядным украшением сделать? Как показывает социологический опрос дурноглазых, в ста случаях из ста им приходит на ум этот самый вопрос, а ваше имущество и грядки с буряком преспокойно остаются себе ни разу не сглаженными.
Вот тебе и Пушкин-Клюшкин! Вот тебе и сукин кот! Поди-ка догадайся до такой мыслительной зацепки нашего народа. Это тебе не «Бориса Годунова» в нужнике сочинять! Тут думать надо.
А уж как охотник сглазу боится – не всякий мужик так ремонт в квартире начинать боится, как охотник боится сглазу. Не зря вышло, что не летчики и не сенокосцы, и даже не врачи-зубники придумали желать друг другу перед началом какого-никакого дела, чтобы дело это насмарку пошло. Охотники придумали! Ни пуха, говорят, тебе, ни пера чтобы не досталось. И отвечать нужно не сокращенное до неприличия «Спаси Бог», а нечто противоположное: «К черту»! Вот до какой степени суеверные черти додумались.
Взять, к примеру, деда Саню. Он хоть и крест носит, а от случайно встреченного зайца в прострацию впадает, становится будто непохмеленный. Хоть к попу его под отчитку веди. Все люди как люди, кота черного боятся да матерно ругают про себя или иной раз и вслух, а дед от зайца, как это в старину бывало, крестное знамение на нос себе накладывает.
- Заяц, он лешему служит, - завсегда скажет дед, да уверенно так, резко, будто отплевываясь, если спросить его о причинах неприязни к длинноухому.
- Да как он служит-то?
- Как-как… Как все служат. Устав учит, строевой подготовкой, видимо, занимается. И дневалит он, как все дневальные – спит весь день с открытыми глазами. А леший над ним глумится: напра… нале… А команду «кругом» заяц вообще боится – сразу пинка под зад получит. Поэтому он как услышит «кругом», так только глазами – хлесть – и назад смотрит. Аутотренинг себе для сглазу делает. Я как пойду на охоту и по дороге зайца увижу - все! Вертаюсь домой, потому не будет охоты.
Я уж и не знаю, чего это он на зайцев так грешит. На глаза деду они попадаются не особенно часто. Зато баба Груня, старуха Тютюнина, малость косоглазит, и потому дед на ней срывает свои обоснованные претензии.
Пошли мы раз с дедом Саней поутру потропить по малику жировавших у скирд зайчишек. Миновали бюст Ульянова Ленина, поднялись на взгорок к дому Тютюни, дед и проскрипел:
- Глядит, титька тараканья.
- Кто глядит? – не понял я, обернувшись на гипсового Ильича, выкрашенного под золото бронзовой краской.
- Старуха Тютюни, Грунаида Прохоровна.
- Какая еще Грунаида? – я поднял глаза на дом Тютюни, где в единственном выходящем на улицу окне второго этажа стояла баба Груня и неотрывно смотрела на нас. И было, надо вам сказать, во всей этой картине - в неподвижности старческой фигуры, в одинокости окна на черной от копоти времен дощатой стене дома – что-то мистическое.
- Не будет охоты, - обреченно махнул рукой дед. – Вот помрет, бесовское отродье, я ей в могилу рожон осиновый вобью!
Но мы все-таки пошли: не возвращаться же из-за глупого предзнаменования. А охоты и впрямь не было. Сколько ни крутились в перелесках, от души истоптанных зайцами, сколько ни колесили вокруг ощипанных русаками скирд, ни одного косого так и не обнаружили. Всю обратную дорогу дед Саня, провалившийся к тому же в слабо прихваченную морозцем колею от колесного трактора, ворчал и грозился пальнуть в тютюнино окно – «А чтобы знала, чертовка косоглазая». Когда же в сутеми мы шли мимо тютининого дома, дед в самом деле снял свою берданку тридцать второго калибра с плеча и прицелился в окно, будто собрался выстрелить. Мне подобные выверты не считавшегося с правилами безопасности деда давно претили, и я решил высказать ему в том смысле, что болтать-болтай, а рукам волю… Картечь ударила кучно. Так, что стекла тютюниного окна вместе с кусками рамы влетели внутрь. Закинув ружье с пустой уже латунной гильзой в замке системы американского полковника Х. Бердана и тонкой струйкой легкого дымка над дулом за плечо, дед решительным шагом двинул дальше - сделал человек нужное дело и пошел, не требуя ни от кого заслуженной благодарности. Я опешил от такого оборота событий и замер, переводя взгляд то на окно, то на сурово, с видом командира партизанского отряда, вышагивающего деда Саню. Прошло секунд десять, пока до меня дошло, что же случилось, и наконец из недр разума, ошпаренного нереальностью происшедшего, отчетливо сфокусировалась мысль: если останусь так тут стоять, то люди решат, будто это я стрелял по окнам. А что еще им думать, увидев мужика с ружьем перед разбитым выстрелом окошком?
Деда я нагнал в несколько неестественно длинных прыжков и, не зная, как потактичнее указать пожилому человеку на несовместимость его поступка с нормами человеческого общежития, поинтересовался:
- Ты, что, дед, рехнулся?
- Пусть подумает, как пялиться на людей, распустеха.
- Да ты понимаешь, что с тобой сделают?
- Пусть подумает теперь… А то смотрит она, сучье вымя.
- Ты сам-то подумал, прежде чем стрелять?
- Да пошла она к черту!
- Да ты сам пошел к черту!
- Да идите вы все к черту!
По прошествии нескольких дней дед Саня зашел к нам на огонек и с обидой в голосе рассказал, что Тютюня подал на него заявление в милицию.
- Что я ему сделал-то? Только бабу его поучил, - недовольно ворчал дед, крутя во все стороны своими маленькими, обиженными глазками. – А раму-то я ему уже выточил, и стекла поставлю.
Я не решился наседать на него с упреками, предчувствуя полную бесполезность этого занятия.
- Подумаешь, великое дело – окно поменять. А он забыл, как обремизил меня с котами? В год, когда Гагарин с Владимиром Серегиным погибли, он мне валерьянки пузырек об крышу разбил и котов своих туда бросил. Ему, конопатому, сверху-то кидать привычно.
Дом деда Сани, находившийся на другой улице, относительно дома Тютюни, на самом деле был ниже по склону и прямо под тютюниным садом-огородом. Так что Тютюне при желании ничего не стоило не только бросить что-то на крышу деду Сане, но и самому туда спрыгнуть.
- Со всех Кадниц коты собрались, - предавался справедливому гневу дед Саня, - опились и стали выть дурными голосами. Это среди ночи-то! Из соседнего с моим дома молодайка в одной рубахе с сонными детьми выскочила на улицу и давай орать: «Не жить нам тут, домовой гонит!». Так и муж ее, Федор, следом выскочил, забегал вокруг дома, увидел котов, да как заорет: «Заткнись, дура! Я сейчас этим домовым ноги повыдергаю!». Я от ее крика-то проснулся, выскочил на крыльцо, а там Федор с дрекольем ко мне подступает. Едва до смерти не зашиб! И ничего… Без всякой милиции разобрались. Чистогон все рассудил по местам.
Дед Саня с видом человека, который не привык жаловаться, но обиды помнит, задрал вверх подбородок и захлюпал носом.
- А другой год молодежь (последнее слово он произнес по-хрущевски, с ударением на первый слог) на Петровки следила, как солнце встанет, не спали всю ночь, колобродили. Как раз Хрущеву отставка вышла. Я уж приснул, и вдруг по оконному стеклу: тук-тук. Проснулся, встал с койки, подошел к окну: кого, мол, черт несет? Никого! Наснилось, что ли? Пошел обратно на койку. И опять: тук-тук. Да так ясно! Стучит в окно кто-то. Я опять к окну – никого. Что, думаю, за оказия такая. А душе-то знобко делается – невидимый стучит. Посидел, подождал, мурашки под лопатками поунялися. Тишина. Только вернулся к койке, опять: тук-тук. Меня чуть не вырвало от страху. Пото-о-о-ом уж догадался: пострелята, паскуды, катушку размотали, нитку привязали к гвоздику на моем окне, а к нитке - гайку и спрятались в бузине за оградой. Пока я не вижу, они за нитку дерг-дерг, чтобы гайка постукивала в стекло. А как я подойду, они нитку натянут, и я из окна не вижу гайки-то.
Дед Саня по-доброму засмеялся, вспомнив прошлое. Из маленьких глазок его потекли такие же маленькие слезки умиленья и быстро разбежались по густой паутине морщинок.
- На арапа меня взяли, черти, – отсмеявшись, продолжал он. - И то ничего. Не подавал в милицию на них. Смекнул только, что канун Петровок, зарядил солью берданку свою да пальнул в бузину. Валька евонная, тютюнина, сопливая еще была. Весь день в Кудьме просидела, пока не засинела вся – от соли задницу мосластую отмокала. А в милицию привычки подавать у меня не было.
Помолчав минут десять и посопев, потягивая из стакана с подстаканником крепкий чай, дед обстоятельно облизал малиновое варенье с ложечки и каким-то потухшим от отчаянья голосом произнес:
- Пойти хоть на зайчика сходить, развеяться… Однова живем.
- А ты подписку-то о невыезде давал? – напустив на себя суровости, спросил брат.
- Да ну их к черту, - беззаботно ответил дед.
Мне стало его жаль, и мы сговорились потропить вместе.
Получилось так, что именно в ту ночь я отправился последить лисовина из засидки на скирде, и, не добыв его, вернулся домой почти под утро, рухнул на свою постель и заснул сном праведника.
На рассвете приехал с дежурства брат. Я услышал сквозь сон, как заскрипела дверь на первом этаже, как заскрипели под его тяжелыми шагами ступени парадной лестницы, потом услышал, как он открыл дверь в мою комнату и, тронув за плечо, негромко произнес:
- Там дед Саня внизу. Сказал, что не пойдет сегодня с тобой на охоту. У него бизнес – ему дачники дров для камина заказали приготовить на Новый год.
А нужно сказать, что у деда Сани был мерин. Взялся он не из воздуха, и не покупал его дед, поскольку на такое приобретение денег у него попросту не водилось. Отдал ему мерина вконец разорившийся фермер Иван. Покалеченный бандитами, так и не оправившийся после пожара, Иван не смог добиться справедливости через суд. Но окончательно разорила его не братва-бандитва, а те условия, которые предполагали только одно умение и одну возможность от фермера: умение и возможность давать взятки чиновникам. Остальные его умения и возможности законодательство рассматривало, судя по всему, как досадное недоразумение. Иван исчез как-то вдруг. Говорили, что он «завербовался в Чечню». На самом деле он не стал никого посвящать в свои планы, но перед тем, как кануть в неведомые дали, Иван оставил всем, кто принял в нем участие, что-нибудь на память. В основном это были плотницкие инструменты, книги по садоводству и даже радиоприемник. Нам с братом он подарил, стребовав с каждого копеечку, по самодельному охотничьему ножу, выкованному из рессоры. А деду Сане достался темно-коричневый, едва ли не черный мерин уже преклонных лет.
Дед выучился заново искусству запрягать коня в легкую тележку и сани, также доставшиеся от Ивана. Все эти тонкости дед Саня познал еще в юности, потом на войне служил при кухне, перевозившейся гужевым транспортом, потом все забыл за отсутствием надобности и не думал, что когда-нибудь это пригодится ему снова. Тем, кто над дедом насмехался по поводу того, что на дворе двадцать первый век, а он с лошадьми надумал возиться, дед с сарказмом отвечал, собрав языком с губы и сплюнув крупинки злого самосада себе на бороду:
- То-то и оно, что двадцать первый. Вот кончится нефть в земле, ко мне придете проситься, чтобы в Нижний съездить.
На этом мерине дед время от времени подрабатывал, перевозя по Кадницам то дрова, то стиральную машину, которая, если верить рекламе, думает о нас, то еще что-то, с чем зимой машинам справиться было невозможно на вполсилы чищенных кадницких горках. И мерину жилось бы у деда неплохо – на сладкий овес он вполне зарабатывал, и дед его не нагружал особо, жалел. Одна беда – время от времени уходил дед в запои, и тогда мерину приходилось по неделе стоять в неповоротном сарае, в куче собственного навоза и едкой мочи. Выйдя из запоя, дед обматывал мерину эластичным бинтом облысевшие по самые колена ноги и с участием к страдающему животному сокрушенно повторял:
- Амитавеноз… Чем лечить, не знаю…
Но вернусь к тому моменту, как брат разбудил меня.
- Сказал, что заяц под утро забежал к нему в сад яблони обдирать, - продолжал брат пересказывать мне свой разговор с дедом. - Он в зайца стрельнул через форточку и не попал. Теперь уверен, что охоты не будет, так что и ты можешь не ходить – вы с дедом, похоже, спелись.
Свидетелем того, что случилось в этот день с дедом Саней, я не был и быть никак не мог, поскольку находился совершенно в другом месте. Однако слухи о происшедшем так долго и подробно передавались из уст в уста, что каждому жителю Кадниц, как и мне, теперь кажется, что видено все было воочию. Во всяком случае, некоторые даже спустя три года с той поры все еще оспаривают детали тех событий, бьются об заклад, едва ли не ставя на кон все свое движимое и недвижимое имущество.
А произошло вот что. Дед Саня поехал за дровами по одной из старых дорог, шедшей местами параллельно с новой, заасфальтированной позапрошлым летом бетонкой, на расстоянии не больше пятидесяти метров от нее. Бетонку проложили в новом месте потому, что старая дорога все время ныряла с пригорка в ямку, где по весне и осени стояли основательные лужи, обраставшие летом стрелолистом, частухой и куртинками рогоза. Новая бетонка была не в пример ровна и, по мнению местных, обладала только одним недостатком – по ней приходилось делать большой крюк, чтобы добраться до леса или соседнего поселка.
Совпадения – великая вещь в литературе. Боюсь ошибиться, но думаю, что не меньше половины всех литературных сюжетов основаны на случайном совпадении, пересечении во времени и пространстве двух и, как говорится, более событий, из-за которых случаются драмы, трагедии или комедии. Не берусь судить о том, как часто такие плодоносные совпадения случаются в жизни. Хотя кажется, что реже, чем на страницах книг. Наверное, поэтому читатель всегда относится к литературным совпадениям с известной долей скепсиса. Что ж, это его право. Но с другой стороны, никто не отменил еще этого простенького приема, поскольку нет-нет совпадения в жизни все-таки случаются, и, как знать, может быть, описанное мной со слов кадницких жителей как раз имело место в жизни.
Так вот в то самое время, как дед Саня похлопывал вожжами по крупу мерина, да нет-нет освежался из пластиковой бутылочки из-под «Фанты» ядреным своим чистогоном, на припорошенной снегом бетонке остановились два черных джипа с тремя буквами «А» на номерах. Из машин, прижавшихся к обочине, вышли одетые в охотничий камуфляж мужчины с карабинами. Правда, с карабинами были не все, у некоторых в руках были коробки, из которых они быстро достали выпивку и закуску, накрыли на капоте одной из машин «поляну», подстелив газетку, и быстро разлили в пластиковые стаканчики водку.
- Ну, за охоту! – на правах гостя произнес тост, подражая голосом киношному Михалычу, один из мужиков, тянувший, по виду, не меньше чем на главу администрации района.
Выпили и снова налили.
- Спасибо, Ильич, что вывез меня в свои палестины, - продолжил тостующий, прожевав поддетый пластиковой вилкой пучок корейской моркови из пластиковой же коробочки. – Сам-то тоже редко выбираешься на природу? Не дает «кто-то кое-где у нас порой» милицейскому начальству спокойно отдохнуть?
- И не говори, Степаныч, - охотно согласилось милицейское начальство с гостем. – Урву, бывает, час-другой, и снова за дела.
Выпили по второй.
- Да, в старину-то охотники пили запеканку, – с довольством разглядывая непросвещенные насчет запеканки лица милиционеров, изрек «глава». И убедившись в искреннем недоумении аудитории, добавил: - Настойку на травах и ягодах делали, смешивали с самогоном, чтобы запах отбить, а потом наглухо закрывали в глиняной посуде и томили в теплой печи по нескольку суток.
- Зачем? – проявило профессиональное любопытство милицейское начальство.
- Сивуху осаживали.
- Так спирт же упарится, - засомневалось в целесообразности такого метода очистки продукта милицейское начальство. – Лучше уж с сивухой…
- Куда ж он упарится из подводной лодки! – засмеялся над поразительной догадливостью представителя МВД «глава». – Наглухо закрывали-то!
- А-а-а-а…
Тут веселые глаза «главы» мгновенно посерьезнели и расширились.
- Лось! – с напряженным изумлением воскликнул он вполголоса.
- Где? – закрутили головами милиционеры.
- Да вон, в низинке, - произнес он, уже высматривая беспечного зверя в оптику безотказного на самом лютом морозе карабина «Тигр».
- Мать моя, и правда голова лося мелькает! – зашипело милицейское начальство. – Вот, ведь, повезло. Стреляй, как появится снова!
Раздался выстрел, и наступила тишина.
Первым опомнилось милицейское начальство:
- Попал?
- Можешь не сомневаться, - с чувством достоинства ответил гость. – Так что, сразу и на кровях?
- Ну поздравляю! Ну стрелок!
- Целкость не пропьешь.
- А кто пил? Мы ж только ось оптическую протерли немного.
- Ха-ха-ха…
Тем временем дед Саня ненаигранно удивился, когда после близкого выстрела сани его встали, а мерин ткнулся в снег простреленной головой. Быстро дожевав кусочек воблы, которым он закусывал только что принятую внутрь грамульку, дед оттопырил, вроде как в недоверии, губу, скинулся с саней и пластуном пополз на бугорок осмотреться. С того расстояния, на котором он находился от стрелявших, дед мог хорошо слышать их голоса, но он их не слышал, потому что от увиденного кровь с силой очереди из АКМ ударила ему в виски: две дорогие машины, люди с оружием, одетые в маскировочные костюмы…
- Заказали! – догадался дед. - И за что? За окно поганое!
Быстро покружив среди сглаженных самогоном извилин, страшная мысль осенила его:
- Валька, дрянь, зубница! У ней вон какие связи в городе. За окно и есть, что мстит! Или за соль?
Гадать было некогда. Тихо спустившись к мерину, дед схватил с саней топор и метнулся оврагом к лесу. Там он перевел дух, поднялся, ловко, по-охотничьи прячась за дерево, и снова уставился на людей.
Теперь он не мог слышать, о чем они говорили, но и без слов все было понятно. «Пахан» послал «шестерку» добить деда, и один из «быков», прихватив большой нож, пошел к месту, где лежал мерин.
- Иди, что ли, горло перережь, - принимая тем временем поздравления, «глава» с видом доброго барина кивнул водителю. - Да нужно свежевать.
Когда водитель поднялся на взгорок, за которым лежало животное, то обмер на несколько мгновений. Потом спустился к телеге, внимательно все осмотрел, перерезал горло мертвой лошади и медленно пошел назад. На этот раз компания разлила по пластиковым стаканчикам «Чивас Регал».
- Как вы его! Глаз-алмаз! – сказал водитель, подходя к выпивавшим.
- Сглазишь, - упрекнуло водителя милицейское начальство.
- Пришел – увидел – победил! – констатировал «глава» и поинтересовался: - Ну, что там? Зверь сразу дошел? Бык или корова?
- Дошел сразу, - охотно согласился водитель. - Только это не бык и не корова, это конь.
- Как конь? Какой конь? – компания разом замолкла и недоверчиво оборотилась к водителю. - Мы же лося видели!
Надеюсь, читатель будет не в обиде, если я немного прерву это повествование, чтобы рассказать о том, чем занимался в это самое время я, обреченный дедом на охоту в одиночестве. Так уж получилось – все происходило одновременно.
Даже не знаю, сколько времени прошло с того момента, как брат начал меня будить. Вставать не хотелось, в затылке обнаружилась совершенно зубная боль, и веки отказывались подчиняться единственной команде, выполнение которой от них требуется. Хмурое небо лежало прямо за окном, на огороде, словно не в силах подняться с земли, в обнимку с которой провело потихоньку всю ночь. А внутренний голос, прорываясь сквозь болевые спазмы, словно разговаривая со мной по сотовому телефону с дороги, нашептывал рваными фразами: Не ходи… Не ходи… Зайца увидишь!
Какого, к черту, зайца?
Пока я собирался, мне все не давала покоя мысль о том, где я читал о заячьем князе. Знаете, есть такое поверье, что среди зайцев встречаются заговоренные от выстрелов заячьи князи. Размером они вдвое больше против любого из обычных зайцев. И есть у них такая неприятная особенность, паскудная прямо особенность вроде как улыбаться в глаза охотнику. А зачем и почему, никто не знает. Только охотник от встречи с таким князем уносит неприятный осадок и ходит с этим чувством, как с бардой, оставшейся от браги – и пить невозможно, и выбросить рука не поднимается. Спасает наших охотников то, что заяц-князь этот встречается довольно редко. Даже очень-очень редко. Правду сказать, вообще никогда не встречается, если не считать те враки, которыми хвастает пишущая братия.
Видно, настала и моя очередь.
- Лошадь там лежит, - не ведая ни про заячьего князя, ни о том, что я собираюсь на охоту, произнес водитель в ответ на возгласы изумленной компании.
- Дикая? – мозг «главы» напряженно заработал в поисках спасительной соломины.
- Не очень… Домашняя, в общем…
- Ты что несешь? Какая домашняя? – поддержало «главу» всегда убежденное в своей правоте милицейское начальство.
- Ну, в оглоблях она. В сани запряженная…
- В сани? В какие сани?
- Ну, вроде, в дровни… а может, в роспуски… Я в санях-то не очень…
- Она, что, одна там ходила, без… кучера… или как там его?
- Почему одна? С кучером, но он убежал…
- Убежал? Куда?
- В лес.
- Зачем?
- А черт его знает. Испугался, наверно.
- Пропади оно пропадом, - «глава» в сердцах выплеснул желтое, словно моча, виски на снег и, обратясь к милицейскому начальству, попросил в довольно-таки требовательной форме: – Звони своим. Пусть приезжают и найдут этого… кучера. Надо расплатиться за лошадь.
Милицейский бобик курсировал неподалеку, озадаченный патрулированием мест отдыха милицейского начальства. Поэтому появился сразу, как успели еще только раз выпить за тех, кто в море.
- Сколько за лошадь заплатить-то нужно? – поискав в бумажнике, произнес «глава» так, словно уже засомневался в необходимости платить. - Семьсот долларов хватит?
- Даже не знаю.
- Им лучше рублями, а то в долларах они не очень…
- Есть у кого тыщь двадцать? Потом отдам или на доллары поменяю.
Деньги нашлись.
Милиционерам объяснили суть происшедшего, передали деньги для… кучера и тонко намекнули, что решить дело нужно так, чтобы не было огласки.
- Я вам такую жизнь устрою, если кто-нибудь пронюхает… - заверило милицейское начальство лейтенанта - начальника поискового отряда из двух человек.
Увидев, как убийцы передали милиционерам деньги, дед щуриться перестал и почувствовал в организме такое неуловимое изменение, какое случается, если поесть кислой капустки с молочком. «Оборотни в погонах, - догадался он. – Теперь защиты искать негде – купленная милиция-то». Другой на его месте от испуга глупостей бы наделал, а дед не растерялся: незаметно юркнул в снег, отполз по-пластунски подальше и – давай Бог ноги! Куда глаза глядят!
А по следам его уже шли двое милиционеров – рассудительный лейтенант с недовольным лицом и молоденький сержант с непомерно большой шапкой на маленькой головке.
Прежде чем я успел дойти до леса, весь организм мой преисполнился странноватым ощущением. Неприятное чувство, словно все не так, как нужно, овладело мной. Как будто подошел я привычным ходом с опущенной головой к двери в наш дом, протянул руку к ручке этой самой двери – вот-вот коснусь знакомой, потертой до блеска железяки - поднял глаза, ожидая увидеть знакомый рисунок трещинок в дощатой панели, а на обычном месте двери нет, и кирпичная кладка там, где всегда была дверь, подернулась от времени тонким зеленым мхом. Что же такое? Я повертел туда-сюда головой, и только тогда увидел, что на западе небо очистилось от туч полосой вдоль горизонта. Очистилось и заиграло пастельными цветами восхода – голубоватым, зеленоватым, розовым. Восходящее солнце, не в силах пробиться сквозь мрачную пелену на востоке поверх туч освещало запад так, словно там же и всходило. Стала понятной нелепая тревога моего подсознанья – попробуй-ка почувствовать себя комфортно, если, проснувшись однажды, обнаружишь без всякого предупреждения со стороны Гидрометеоцентра восход на западе.
Но и понимание происходящего не смогло изменить неприятного ощущения. С ним я и вошел в лес.
К тому времени дед Саня пробежал уже прилично. Да не то, что пробежал, а где шел, где откашливал накопленный в бронхах никотин, прислоняясь боком к атласной белизне уснувшей на зиму березки. Но как только он слышал крики преследователей: «Стой, стой, мужик!» или «Стой, ты, черт дурной!», а потом и «Стой, стрелять буду!», так сразу потертый жизнью организм наполнялся волей к этой самой жизни, и дед прибавлял ходу. Где непродорным, густым подлеском пробивал, где звериной тропой - недаром охотничал столько лет! Пришел час почуять и себя зверем.
Сначала я не поверил, что случай свел меня с заячьим князем, но все обстоятельства говорили за то, что именно в такой день и должно было случиться что-то из ряда вон выходящее. Светлая полоса на западе исчезла так же внезапно, как появилась, и оттого небо стало вдесятеро мрачнее. Придерживаясь за ветки орешника, я спустился в овраг, где лисьи норы так многочисленны, что иначе как «лисьим городом» их никто и не называет, и неожиданно почувствовал на себе взгляд.
У Стивена Кинга есть один прием. Когда он хочет напугать читателя, то говорит от лица героя: я уже знал, что сейчас увижу. С такой небольшой прелюдией оказывается особенно жутким вид покойника, притворяющегося нормальным человеком и даже покуривающего сигарету, в то время как вдыхаемый им дым тонкими струйками выходит через неплотно сдвинутые на шее края раны по месту внахлест пришитой суровыми нитками к туловищу головы.
Прием, как я уже сказал, придуман не мной, и использую я его не для того, чтобы кого-то напугать. Я просто на самом деле уже почему-то знал, что увижу, если обернусь на этот взгляд. И в то же время я знал, что не обернуться на него выше моих сил, хоть бы и стоило это мне жизни. Время замедлило привычный бег настолько, что вполне можно было бы увидеть летящую пулю. Пока я оборачивался, одна из отпущенных мной веток лещины сбросила с себя снег, он легко, словно перышко, полетел вниз и мягко лег на белое, а ветка, медленно поколебавшись некоторое время, успела замереть. Все это я видел краем глаза, тогда как взгляд, словно магнитом, притягивало к пеньку метрах в пяти от меня.
Заяц невероятных размеров, не меньше, чем с дога, сидел на нем столбиком, держа передние лапы не впереди умилительно согнутыми, а выпрямленными по бокам. Его толстый живот и весь обрюзгший облик был бы в другое время весьма смешон, но теперь мне было не до смеха. Он смотрел на меня, не мигая.
Деда настигали. Молодая кровь, загущенная суровым обещанием кар земных за неисполнение приказа, оказалась горячее. Сперва настигли брошенный дедом топор, потом и ватник его, который он, сомлев, сбросил в снег. Обкладывали деда, как волки лося. Но маловато было загонщиков, да и отчаянье зверя (тьфу, ты, черт! деда Сани, конечно) тоже со счетов не спишешь – ужом изворачивался дед, борясь за призрачные радости жизни, будто дал сам себе аннибалову клятву. Другой, может быть, скажет: да на черта она ему сдалась, жизнь-то, старому черту. Чай, уже пожил. Хватит, наверно.
Так, разве угадаешь, когда хватит, когда нет. Если б можно было попробовать, а потом, если не понравилось на том свете, передумать и вернуться на этот доживать, тогда другое дело. А так боязно. И вообще всегда легче за другого решать, хватит тому жить или еще не хватит.
Здорово удивился бы этот другой, даже, может быть, по ляжкам себя ладонями звонко хлопнул, когда узнал бы, что размышления о смысле жизни: мол, какого ляда я небо-то копчу? даже в пьяном мозгу деда Сани не находили достойного развития, а теперь и подавно. Как смертельно раненный зверь, движимый только инстинктом выживания, как собака с консервными банками на хвосте, продолжал уходить он, исполненный ужаса, от неминуемого. Когда в очередной раз дед услышал голоса преследователей, был он уже вовсе не во хмелю, а потому внезапно наморщенный ум его родил очевидную для человека трезвого мысль.
- Что ж я дурью-то бегу? – прошептал, прерывисто дыша, дед Саня. - Нужно ж следы прятать! Только где? Ручьем пробить? Нет, холодно. Где же, где же, где же тогда?!!! Так на дороге можно! Нет, там настигнут – у них же чуть-что, так сразу план «Перехват». Значит, на тропу людскую бежать! Она не выдаст!
Со словом «тропа» у него возник в голове вид тропы через Волгу, протоптанной из Кадниц до затона. И он, уже не рассуждая, ринулся к Волге.
Между тем заячий князь совершенно обыкновенно смотрел на меня, не мигая, как это бывает у спящего днем с открытыми глазами зайца. Только очень большого и одутловатого, как будто от водянки. Я вскинул ружье, приложился привычно, нажал подзябшим пальцем первый крючок, курок щелкнул и… все. Осечка. Второй – снова осечка! И все это медленно, как во сне… Опустил я ружье и боюсь глаза на зайца поднять. Но и не смотреть на него сил нет, медленно поднял голову… А заяц глядит на меня и… улыбается. Отвратительно так. Словно с «Доски почета». И губу свою верхнюю все выше и выше задирает, как будто плюнуть хочет. И зубьи свои – с мизинец каждый – как собака перед дракой показывает: что, дескать, не получилось сострелить заговоренного зайца? а у меня, брат, сейчас кое-что получится! И чувствую я всем нутром, что расплаты за мою попытку выстрелить долго ждать не придется.
Милиционеры умаялись. Но еще больше умаялся дед Саня. Сил своих он не рассчитал, хватило их только на то, чтобы добежать до одинокого тополя на острове. Спасительные кусты, до которых от тополя оставалось метров семьдесят, показались деду невозможно далекими, как, наверное, Луна Циолковскому.
- А пошел ты к черту! – крикнул я тем временем на зайца и сам себе удивился. И заяц удивился, даже икнул от такого неожиданного оборота событий, сразу же перестав улыбаться, потом извернулся весь, по-собачьи почесал задней лапой ухо, скривив при этом немыслимую рожу, и, снова усевшись, как положено, зевнул во всю глотку.
Тут я и проснулся. Даже не поверилось, что все это со мной было не на самом деле, а во сне. На полу, у самой кровати Бес чесался, позевывал и потягивался поочередно то задними, то передними лапами, как это он обычно делает, собираясь позвать меня на улицу – нужда его позвала.
Я встал, перешагнув через завертевшего во все стороны куцым хвостиком ягда, подошел к окну, посмотрел на Кудьму, на занесенный снегом остров, по которому куда-то спешили два милиционера – один с ватником подмышкой, другой с топором, на далекую Волгу, на разгулявшийся в полнеба закат, и стало мне на душе легко, как будто из бани вышел. И я с умилением посмотрел на вечереющее небо, на узкую полоску дальнего берега, на две потешные фигурки милиционеров, невесть откуда взявшихся на острове, спотыкавшихся и часто падавших в снег так, словно были они пьянее пьяного.
- Ну, что зверек, - обернулся я к разом насторожившейся собачке, - Пошли гулять?
Только-только дед был и вдруг исчез, как сквозь землю провалился! От могучего тополя, где последний раз милиционеры видели деда, тропинка вела к Волге, через кустарник, но если бы дед мелькнул на той тропинке, милиционеры его заметили бы – таковы перепады рельефа на острове, а он к кустам не побежал. И когда они подошли к тополю, то не нашли никаких других следов от тропы ни вправо, ни влево. На толстом, в три обхвата, одиноком дереве, ветви которого начинались метрах в десяти от земли, деда Сани милиционеры тоже не обнаружили. Сержант даже в дупло посветил фонариком, хотя в темное отверстие не пролезала даже его маленькая голова, не то что весь дед Саня, и звонко постучал по стволу обухом топора, напряженно прислушиваясь после каждого удара. Тополь был последней, как им казалось, возможностью спрятаться.
Когда сержант понял, что деда они потеряли, и, возможно, окончательно, он сел у стога в снег и горько заплакал. Совсем молодой парнишка, он снял большую шапку с маленькой своей головы, настолько маленькой, что было не понять, откуда в ней берется столько соплей, и принялся этой шапкой утираться, выкрикивая сквозь рыданья визгливым голоском:
- Убью!.. Своими… руками убью… сволочь… если поймаю!..
Дед, спрятавшийся в стогу, поскольку дальше бежать сил уже никаких не было, покрылся холодной испариной и закрыл от ужаса глаза.
- И его убью, и дом его сожгу! Всю деревню спалю к черту! – продолжал надрываться милиционер. Потом он вроде бы на секунду умолк, вытащил из кармана зажигалку и поджег сено.
- Всех спалю, гады! – еще неистовее, с первобытной злобой в голосе заорал он.
Почувствовав запах дыма и, догадавшись, что пришел конец, дед заголосил, сдаваясь на милость злых милиционеров:
- Я ж не хотел Тютюню-то стрелить и старуху его. Только поучить, чтоб не глазила! Поучить только хотел!
А злые милиционеры сначала опешили, потом потушили стог, потом вытащили из него отчаянно упиравшегося деда и уже совсем потом резонно возразили:
- Да пошел ты к черту, пень трухлявый! Что ты несешь? Плевать нам на твою тютюню, хоть бы ты ее живьем съел! Весь день тебя, дурака старого, чуть не всем отделением ловим, чтобы за коня расплатиться. Хотели уж ОМОН подключать! Больше нам делать нечего, как тебя ловить!
- Так вы меня не станете убивать? – ненаигранно изумился дед.
- Надо бы! – оценивающе пробежал по деду взглядом лейтенант.
- А можно, я его маленько того… из пистолета? – жалостно попросил, утирая сопли, сержант.
- Ишь, ты! – вытаращил маленькие глазки дед, догадавшийся, наконец, что законы в стране все еще действуют. – Из пистолета! Ты из пистолета себе в ж… выстрели. Оборотень в погонах!
- Ну, можно, товарищ лейтенант? – не унимался сержант, не обращая внимания на возмущение деда.
- Нельзя! – строго сказал лейтенант, понимая, что если он в шутку разрешит пальнуть, то сержант не заставит себя уговаривать.
- Ну, один разок только, товарищ лейтенант?
- Ишь, ты! Один разок! За один разок-то, знаешь, что бывает?
- Нельзя! Отставить!
- Ну, товарищ лейтенант? А вы меня без премиальных оставите, а? Я согласен без премиальных…
- Отставить!
- Ишь, ты! Без премиальных он согласен!
- Отставить!
- Один раз, и я больше никогда не буду, а?
- Ишь, ты!
- Отставить!
Еще через два дня дед Саня вставил в тютюнино окно раму, вытащив из проема восемь разноцветных подушек, засунутых туда бабой Груней для тепла, застеклил окно, и они с Тютюней напились до изумления, после чего Тютюня, не смотря на стенания супруги, забрал заявление из милиции. Правильно – чего перед праздниками настроение друг другу портить, а до Нового года оставалось всего нечего.
Лучшие комментарии по рейтингу
ЗЫ: Мне показалось, что Вы немного устали к концу рассказа и поэтому опустили наверняка фееричный эпизод с передачей денег за убиенного мерина деду Сане суровыми служителями Закона))
