Жизнь и смерть лисовина по прозвищу Жан Вальжан. Часть 2.
Рисунок Саши Дегтева
Как рассказать гон? Если бы я был режиссером и снимал фильмы, то увертюра к гону была бы у меня бесцветной и беззвучной, или почти беззвучной, в анданте: предрассветная тьма, при огне собираются охотники, о чем-то беседуют, пьют чай, оправляют сворки на выжлецах, мягко бредут белой тропой в поле, набрасывают гончих, те рыщут молча, и вдруг все замирает, все смолкает, лишь выжлец азартно повел, повел и... ураганный шквал, выскочивший на полотно из-за лесополосы скорый, навалившийся всей мощью девятый вал - помкнул мастеровитый Бояр, загудел луженым бурлацким башуром - Шаляпин! - и враз подвалился молодой Туман с пьяняще высоким заливом. И вот она - красная от взорвавшегося вдруг цвета лиса.
Но в кино нельзя обратиться к зрителям с просьбой вообразить себя паратым выжлецом, да что там выжлецом, маленьким ребенком, у которого из рук вырвали любимую игрушку или желанную конфету. Но это можно здесь и сейчас: вообразите и часто-часто закричите вслух, в голос, с обидой, с надеждой, со злостью и отчаяньем:
- А-а-а-я-яй-яй-яй-яй-яа-а-а-ай!
И краска ударит вам в лицо, и вы услышите шум дикого леса над головой и слова окружающих:
- Обчитался? Крыша поехала?!
Плевать! Можно, можно, можно все! Никто не остановит.
- А-а-а-я-яй-яй-яй-яй-яа-а-а-ай!
Вообразите! Вообразите себя зверем, обезумевшем в заливистом лае погони, вообразите себя голым сердцем, куском мяса, рвущимся из души хоть куда, лишь бы подальше от этого жуткого, близкого, неизбежного:
- А-а-а-я-яй-яй-яй-яй-яа-а-а-ай!
Ах, что же делается в груди, что же творится на душе у вас-то, когда вы, обманув зверя погоней, заставив его в меру ловкости и прыти оттираться от спеющих выжлецов, как раз встаете хитро у густой елочки, на лазу, куда вот-вот набежит канавкой - кустиком зверь. Кипит кровь, блукают нетерпеливые глаза, но кто же покажет.
Лисовин сделал уже большой круг краями и взялся бить-кружить выжлецов в лазаной-перелазаной им крепи. Ох, и голосистая карусель.
С нарочной ленцой, с уверенностью в исходе, с достоинством матерых гончатников подравниваемся с братом к гону (мы решили подстать на кругах, а Сашка Березнев рванул к норам) и перемигиваемся чуть, кося глаза на возбужденного Сашку, не умеющего скрыть безумного взгляда, бегущего, спотыкающегося, рвущего с плеча ружье. Но кто бы взглянул на нас с братом, как скрываемся мы в кустах опушки, как встаем на лазы: не встаем - крадемся юными друзьями пограничника и мечем горящие взоры по канавкам-кустикам.
- А-а-а-я-яй-яй-яй-яй-яа-а-а-ай! - уже не смолкает, множится, стонет - звенит в острове, кажется, не смычок - стая работает - так многоголосо.
Маленький, никому не ведомый, тебя кроме, человек-человечек дрожит и приговаривает, подвывает, подшептывает где-то внутри, над желудком, вроде:
- На меня, на меня найди. Мне явись. Вот же место-то какое чудесное тут тебе. Никто же не смекнул, что лучшее тут место. Только я понял, что оно здесь по тебе. В этой вот прогалине. Ну где же ты?
Гон уж и недалек, зарок, вот-вот и шум трескучих веток под ногами выжлецов достанет слуха, а где же зверь? Разве слез где? Разве ошибся я? Так и брат же не стрелял.
Вспыхнул в ельничке огонек и красной птицей - бабочкой лиса полоснула через прогалину - ни одна ветка не колыхнулась, как привиделось.
- Дурак, дурак, дурак!!! - завопил человечек. - Почему, ну почему не стрелял? Назад лису! все назад! пусть прыгает еще раз!
- Хорошо, что не стрелял, - возразил, оправдываясь, другой уже, где-то в голове. - Наверняка пудельнул бы, а лиса бы удалела. К черту на куличики! А так: или еще на круг пойдет, или к норам слезет, под Сашку.
- Дурак, дурак, "под Сашку", - издевался маленький. - То сам бы взял, а то "под Сашку". Сашка-то уж не упустит, не то, что некоторые.
- Бах-ах-АХ! - раскатились по оврагу, набегая друг на друга и сливаясь с эхом, два выстрела. И почти следом два протяжных гудения в стволы - зверь дошел.
- Ты смотри, - удивился брат, оказавшийся на краю оврага одновременно со мной, - Я думал, подшумит - очень уж горячился.
Мы полезли по крутому склону вниз, хватаясь за ветви лещины, чтобы не сорваться, и тут услышали с противоположного склона жалостный крик.
- Где же? Где они? - причитал Сашка, бегая внизу, спотыкаясь в валежнике и сухой крапиве, царапая ветками лицо.
- Кто они? - недоуменно спросил брат. - Лиса где?
- Где, где! Обманула! - озверел Сашка. - Сказалась мертвой, а сама вдруг отжилась и слезла.
- Куда?
- Туда, туда, в поле. Где ж выжлецы-то?
Пока гон нарастал вместе с шумом ломаемого мощными лапами мягкого ледка на лужах и треском сухих веток, Сашка объяснил, как было дело.
Выбрал он норы правильно, но встал не на лазу. Лис понорился бесшумно в отнорке - только рыжей трубой мелькнул. Сашка шумнул, влез на норы и стал ждать, как натечет гон, чтобы сходить за норным. Но удивлению его не было предела, когда мгновение спустя лис вылетел пулей из другого отнорка и сиганул вверх по противоположному склону оврага. Хоть и в удивлении, и не больно изготовившись, он выстрелил дуплетом, и лис крякнул, рухнул, скатился чуть по склону.
- Ну, думаю, насмерть бит, - оправдывался Сашка. - Так и срезал его дубелем, как одуванчик косой.
- А оказалось, что сам косой? - съязвил я, как мне показалось, замечательно остроумно, и напрочь забыв при этом обо всех своих прошлых промахах. - Сразу в дуду дудеть взялся, пудель.
- Так ведь мертвый совсем лежал! - простосердечно объяснил Сашка. - Я так протрубить мечтал. Сломал скорей стволы, приставил к губам, аж зарделся сам. Это ведь мой был, ну тот, с глазом...
Мне стало совестно за свое ехидство и глупый каламбур. Чтобы как-то выйти из положения, я спросил зачем-то излишне грубо:
- Так ты попал, или вообще не попал?
- Как не попал? - удивился Сашка. - А чё б ему падать, если б я не попал? Лапы передние перешиб. Вон гляди по следу.
С этими словами он подбежал к месту падения лиса, и, показывая влекомые ветерком рыжие шерстинки, кровь на снегу и сбивчивый шаг хромой лисы, повторял:
- Вот, гляди. Вот... Вот... Вот, гляди. И вот..., вот...
Раненый зверь...
По моим наблюдениям, охотники на охоте ранят зверя гораздо чаще, чем в своих рассказах. В рассказах, как правило, бьют мертво. И случается это не столько из-за довольно распространенного среди людей желания похвастать, сколько из смешанного чувства вины перед раненым животным, которого приходится еще мучить продолжающейся охотой, и нежелания выглядеть жестоким перед людьми чувствительными. Возможно, и я поддался бы этой слабости, будь мой рассказ о какой-то рядовой охоте, а не о Жане Вальжане. Здесь же скруглить острые углы, соврав, что Сашка просто мазанул, будет, пожалуй, очень уж не честно по отношению к лисовину, поразившему нас своей хитростью и храбростью. Хитрость Жана Вальжана состояла вовсе не в том, что он притворился мертвым после дуплета. Лисы часто теряют сознание в результате шока, но зато и неожиданно приходят в себя и, мгновенно сориентировавшись, используют любую сложившуюся ситуацию в свою пользу. Жан Вальжан, очнувшись с одной перебитой передней и другой подраненной, не был чрезмерно прыток. Он с трудом выправился, пока Сашка отнимал стволы, пахнущие горелым порохом, от губ. Он прыгнул вверх по склону, подвернув ногу и ткнувшись мордой в снег, прыгнул еще раз и неуверенно поковылял. Сашка с изменившимся лицом побежал за ним, стараясь на ходу примкнуть стволы. Лис стал подниматься заметно быстрее.
- Стой, стой, куда? - завопил шепотом Сашка.
Он остановился, примкунл стволы и цевье, вставил патроны, поглядывая ежесекундно вверх, где уже скрылся, выскочив на махах из оврага, лисовин. Больше лиса Сашка уже не видел. Обернувшись, он увидел нас.
Наспели выжлецы. Паратый Бояр ртутью стек в овраг, усунулся в отнорок. Следом подбыл Туман.
- Вот-вот-вот-вот-вот! - назвал их Сашка, нарастая голосом, приседая и тыча пальцем в кровяной след.
Нестомчивый Бояр снарядом взмыл, точно в небо взлетел, продолжая со всей серьезностью и ответственностью делать то, что суждено ему природой и поощряемо хозяином. А Туман зарко пискнул и, вновь обретя смысл жизни, заревел. Снежная пыль с потревоженных кустов медленно заискрилась в редких лучах низкого солнца.
- Ну, что? Надо идти, - заключил брат, глядя вслед выжлецам. - Такой он не увалится, скоро западет где.
Выбравшись по лещинам наверх, я привычно разъял бинокль, протянул половину брату, и он торопливо сунул ее в грудной карман куртки.
Выжлецы гнали уже метрах в полутораста от нас, по пашне. Так гнать тяжело, и гон чуть стомился, но нас это не досадовало - место было короткое, еще чуть и выжлецы набежали бы в остров. Да вдруг случился скол. Бояр ладно справил его умычкой, но теперь погнал зачем-то вдоль острова. К нему скоро подвалился Туман, а мы замерли в полном недоумении. Гон пошел в открытое поле. Брат и я схватились за монокуляры.
- Что они делают? - прошептал Сашка, и без оптики видевший, что лисы в поле нет.
Прыгая по ропакам мерзлой, вывороченной плугом земли, падая и чертыхаясь, мы вынужденно медленно, как в ватном сне, побежали к месту скола. Сашка успевал еще причитать:
- Что они делают! что они делают? мать иху...
Лисовин сошел с ума. Он круто свернул вдоль овражистого острова, не дойдя до опушки пару десятков метров. Его маховый след перешел на рысистый и скоро натек на мелколапистый малик. Так вот оно что. Таясь в борозде, лисовин сдвоил, вернулся же своим следом и стек в близкий овраг.
Тем временем выжлецы скрылись в мелколесье.
- Куда?! Куда в мелоча!? - завопил Сашка, догадавшись, по ком пошел гон.
А уж как Туман озарился по зрячему, мы все увидели стелящегося пашней прибылого русачка.
- Да вы что делаете? - вопил в отчаянье Сашка. - Вы что делаете? Стой! Сюда! Он сюда слез!
- Стоять!!! - освирепел брат. - Сюда, Бояр!!!
Бояр будто продолжал гнать, но вдруг забрал вправо и виновато потрусил к нам. Туман сколько-то еще проскочил за быстро отрастающим русачком с веселым своим фигурным заливом, но, потеряв со слуха Бояра, одумался и скоро свалился к паратому.
Сашка тяжело выдохнул и радостно осклабился, увидев, что выжлецы снова погнали по красному.
След лисовина шел заразистыми местами оврага, по середине склона к лугам и Волге. Выжлецы валились с круч, обрезали, где могли. При каждом падении Туман стонал, как раненый. Сашка бежал верхом, а мы продирались дном, по заснеженным бережкам ручья. Прозрачные, как стекло, забереги пестрели вмерзшими в лед листьями осин. Пахло талой водой и мокрой глиной.
Брат остановился, тяжело дыша, зачерпнул рукой воды и глотнул с ладони.
- Не западет здесь, - вдруг прошептал он. - Пробьет ручьем - лапы спрячет - и вывернется на чистое. Зря выжлецов прометали склоном.
Молчком махнули мы через резвый ручей и выбрались орешником наверх, а там и на опушку. Холодные лучи проглядывающего сквозь хмурень солнца, отраженные снегом и преломленные и преумноженные призмами монокуляра, слепили. Пот настойчиво сбегал по виску струйкой, стекался по морщинкам в уголки глаз, и огромная слеза разом застила взор. Я смахивал ее и пот, приставлял к глазу монокуляр и быстро, до новой слезы, оглядывал простирающуюся перед нами пашню.
- Так и есть, - произнес удовлетворенно брат и, мотнув головой влево, добавил: - Вон он.
Теперь я не чувствовал слез и, поймав монокуляром рыжее пятно на снегу, шел, кажется, за хромым лисом по пятам. Брат тем временем бросился к выходному его следу, отчаянно называя выжлецов.
Лисовин с плотно прижатыми ушками стелился пашней так, словно не ступал по комьям, а летел над ними в бреющем полете. Иногда он пропадал из вида, оказываясь в борозде за крупно нарезанными пластами паров, но мгновенье спустя вновь возникал, как из шапки-невидимки, и продолжал свой стремительный полет. Долгая труба, вытянутая в линию с телом, лишь чуть заметно покачивалась в стороны, балансируя. Вот он уже в полпашни, вот он вновь исчезает и появляется, парит над снегом, труба идет вправо, лис - влево, и снова исчезает, а потом снова... А где же он? Взгляд растерянно забегал по полю, глаза сощурились в ожидании подвоха, я отнял монокуляр - так шире видится. Лисовин исчез.
Выжлецы, названные братом, уже свалились и потекли пашней, похлопывая ушами и весело размахивая гонами. Теперь я следил в оптику за ними, нет-нет возвращаясь взглядом к месту, где лис, по-видимому, запал. Выжлецы гнали по-прежнему зарко, нестомчиво, лишь слегка поумерив прыть на пашне. Сильно допустив до себя, лисовин все же побудился и, стремительно, будто и не хромал никогда, потек к оврагу. Туман озарился, подрос, обойдя ненадолго Бояра, и заголосил на верхних регистрах залива - в узерку. Однако паратый скоро чуть взял переда и стал жарко спеть к лисовину. Спущенная стрела, звон тетивы, голосистое эхо травли - парфорс! Бояр умычкой примерился к гачам, наддал... Труба - вправо, выжлецы - вправо, лис - влево и растаял в опушке острова. Не передать словами вопль обиды, вырвавшийся из души обманутых выжлецов. Истошно голося, они прострочили по инерции в хмызник на краю оврага и, мелькнув напоследок пегими боками, свалились в тартарары, скрылись из глаз.
Остров был отъемистый, и некоторая надежда на то, что лис покружит, слабо согревала подленившееся сознание. Устало тело. Споткнувшись и упав на пашне ничком, я лежал сколько-то, не в силах продышаться. Снег, проступающая сквозь него кое-где черная земля, рукава моей телогрейки, слетевшая с головы шапка, все вокруг меня и сам я было горячим и парило. Полной ладонью снега я отер лицо, немного сглотнул его пресного, и горячие капли побежали по колючей щетине щек и подбородка. Вроде только-только, по утренней мгле набросили выжлецов у первого острова, только-только ушли они в полаз, а солнце уже подсело, зачервонилось, сомлело.
На наше счастье или беду лис понорился, и гон устыл - выжлецы забрехали дворней. В этот раз норы были барсучьи, серьезные, и лис лег мертво. Жаркие и веселые Сашка с братом молчком развязали рюкзаки и принялись выкладывать сало и хлеб, ехидно и вместе с тем ободряюще подмигивая мне. Я должен был идти за своим норным, пока они останутся тут караулить и закусывать.
Дома, едва я вошел в комнату, Бес, сфинксом ожидавший меня у двери, прыгнул, толкнулся о колени передними лапами, крутанулся, еще раз прыгнул, потом еще раз и притих, все еще продолжая дрожать в возбуждении, когда услышал "на охоту". Он прижал плотно, как мог, бархатные свои ушки к голове и пару раз постарался лизнуть руку, пока я надевал на него ошейник. Весело выйдя на улицу и остервенело перелаявшись по дороге со всей знакомой дворней, Бес вновь сделался шелковым ангелом, как только мы выбрались за околицу и побрели дорогой вдоль Кудьмы, поблескивавшей прозрачным стеклом пленительного перволедья.
Мужики уже пристыли, посинели носами и попрыгивали, когда мы с ягдтерьером наконец добрались до них, и не дав мне отдышаться с дороги, быстро повставали на места у отнорков. Я покорно освободил от ошейника Беса, успевшего уже издалека переругаться со своренными Туманом и Бояром, пометаться с ласковыми намерениями к брату и Сашке, повертеться и покрасоваться, и поставил его на входном следе, напрочь затоптанном выжлецами. Все еще ощущая себя гвоздем программы, Бес продолжал рваться одновременно во все стороны и вдруг причуял из норы. Со стоном он влетел в дырку и заголосил там остервенело и глухо. Я тишком отошел метров на десять и, стараясь не отрывать взгляда от нор, не спеша сменил нули на двойку. Ждать нужно было долго. Если раненый лис понорился в такую крепкую нору, то насмерть. Вся надежда была на скорость шустрого ягда, не боявшегося по молодости злых лисьих клыков: или выгонит, или удавит, но не оставит в норе. Если минут через несколько лис не начнет выглядывать-примериваться, нужно ложиться на бугор, слушать, где идет бой, и понукать зверя к движению ударом валежины или хоть выстрелом в землю прямо над ним - метрах в полутора впереди собачьего голоса.
Лис опрометью вылетел на брата, и тот ловко срезал его выстрелом. Это было совершенно неожиданно. Так мог поступить только вовсе неопытный, прибылой лис. Но, может быть, в норе их было два, и выскочил не Жан Вальжан? Бес возник из-под земли, не дав мне времени определиться с мыслями и чувствами, и вцепился в шкуру за ухом лиса. Я подбежал к нему, крикнув брату и Сашке, чтобы они не спускали глаз с нор. Так и есть: Бес трепал прибылую желтую лисичку. Я отнял его с лисы, вновь пустил в нору и вновь занял место, вскинув ружье. Молчком Бес выскочил из одного отнорка, влез снова, выскочил из другого, из третьего. Никакого Жана Вальжана в норе не было.
- Нора пустая, - заключил я вслух, все еще не осознавая происходящего. - Там нет его.
- Как это нет? Как это может быть? - брат спросил с таким возмущением, будто я пытался выдать за правду очевидную ложь. - А где же он, по-твоему?
- Не знаю, но его там нет. Там больше нет лис вообще.
- Да ладно! - нисколько не сомневаясь в обратном, отмахнулся Сашка. - Где же ему быть-то? Мы тут сидели, в четыре глаза смотрели, даже в пять, пока один не посеяли. Не мог он слезть из норы. Тут конечно.
- Был бы тут, - упорствовал я, - Бес бы работал, а он уже забрезговал вашей норой. И какой-такой пятый глаз вы посеяли, я не понял?
Бес тем временем вылез из норы совсем и поплелся обнюхивать все еще лежавшую на притоптанном снегу пушистую лисичку.
- Да он просто побоялся его. Делает вид, что все проверил, а сам...- протянул пренебрежительно Сашка, чем вызвал извержение из меня потока живой русской речи, изредка перемежающейся вполне цензурными междометиями.
Не знаю, как именно и как скоро закончились бы наши дебаты, если бы брат не произнес отчетливо:
- А я знаю, где он слез.
Мы посмотрели на него, как на колдуна.
- Пошли, - произнес он убежденно и, отвязав гонцов, полез с их помощью вверх по склону, в пяту гона.
Я сунул лису в рюкзак и поспешил с Бесом за ними. Сашка, с сожалением посмотрел на норы, сплюнул с досады и поплелся следом. Сумерки быстро завоевывали пространство, выползая на поле, очевидно, из тьмы оврагов. Бес семенил впереди меня, потом вдруг резко останавливался прямо под ногами, и его приходилось обходить или перешагивать. На то и другое сил уже не было, и я чертыхался. Долго, однако, идти не пришлось. В полпашни брат остановился, придержал выжлецов, и показал прикладом ружья в борозду:
- Вот здесь.
Мы с Сашкой недоуменно смотрели какое-то время в потоптанный снег, издавая иногда негромкое "ну?", в надежде, что брат объяснит-таки свою загадку. Но он молчал. Бес осторожно обнюхал место и уверенно пошел вдоль борозды явно по следу. Я чуть протропил за ним, медленно присел на корточки и так же медленно поднял со снега и раздавил в пальцах темную горошинку - это была кровь. Тут мне с ясностью вспомнился и стал понятен чистый бег лиса после побудки здесь, в борозде. Жан Вальжан навел нас и выжлят на лисичку, сам переждал гон в борозде, а потом слез. Я нагнал Беса, поднял его на руки и посмотрел на след, уходивший в сторону шоссе и надежно скрываемый все более нарастающей мглой сумерек.
На этом можно было бы и закончить рассказ о лисе по прозвищу Жан Вальжан, поскольку я его больше не видел ни живым, ни мертвым. Но, раз уж в заголовке есть упоминание о смерти этого лисовина, мне придется еще немного занять ваше внимание. При этом мне трудно вообразить вас, то место и те условия, в которых вы читаете этот рассказ. Очень может статься, что вы делаете это в толкучке переполненного автобуса во время переезда с работы домой, или в гулком поезде метро, или в очереди, переминаясь с ноги на ногу, и вам интересно поскорее узнать, кто же и какими уловками, какими хитрыми измышлениями или усидчивостью и долготерпением оборол лисовина по прозвищу Жан Вальжан. Как трудно понять мне ваше нетерпение, мне, сидящему теперь среди книг, среди любимых мною вещей, рядом с преданной, мирно посапывающей собакой, мне, никуда не спешащему, умиротворенному.
Конечно, конечно я расскажу все до конца, но так не хочется расставаться с читателем. Вот разве напоследок порассуждать хоть о заглавии рассказа. Прочтет кто и скажет: причем тут Жан Вальжан? Да и вообще, зачем нужно такое длинное и претенциозное название? Или скользнет равнодушным взглядом, да и бог с ним совсем, с названием. И то верно: как-нибудь назови, да и ладно, чего мучиться? А мучаешься вот, и бывает, что по два десятка названий придумаешь, а так и остаешься недоволен. Не умею называть по-островски доходчиво: "Не все коту масленица", например, или "На всякого мудреца довольно простоты". Вроде получается, что я учу читателя, объясняю ему, недорослю, тайный смысл повествования, а то и жизни вообще. Я не учитель, и читатели не ученики, - мы собеседники, надеюсь. И хочется придумать такое название, чтобы читатель, чем дальше он читает рассказ, тем больше смысла в нем, в этом названии для себя обнаруживал, чтобы рождалось желание помыслить, порассуждать, поспорить со мной. Может, и не о рассказе вовсе.
Помните того восточного правителя, в котором умер так и не родившийся писатель? Мудрец, который удовлетворил все его требования, не стал заполнять фактами и рассуждениями бесчисленные тома. Он принес владыке крошечную шкатулку, где на маленьком клочке бумаги была написана вся история его народа: "Они рождались, жили и умирали". Может быть, название и должно быть таким?
Но боюсь, что вам недосуг витать в подобных эмпиреях, и у нетерпеливого читателя уже готов на языке вопрос: так, что же сталось с Жаном Вальжаном?
Его застрелил фермер, о чем случайно узнал Сашка. Фермер купил для дел коня, но любил и покататься иногда верхом. В отъезжем поле, по осени он увидел как-то мышкующую лису, которая вовсе не боялась коня с всадником. Пару раз фермер проехал невдалеке от нее безоружный, а на третий раз взял с собой ружье.
- Говорит, глаз был белый, - рассказывал потом нам Сашка. - И лапа передняя перебитая. Принял, говорит, и пожалел, что убил.
- С какой стати пожалел? - удивился гостивший у нас Владимир Петрович.
- Говорит, что слышал о нем уже, о лисе-то, - объяснил Сашка, почесывая затылок. - Говорит, что не зря же его назвали "Жаль волжан" - значит, жалели его за что-то местные, волжане-то. Ну, и он пожалел.
Мы помолчали, и я вдруг ясно вспомнил ту нашу охоту, гон, солнце, снег, запах темной ледяной воды и спаленного пороха. Видимо, о том же вспомнил и Сашка, поскольку сразу, без переходов спросил вдруг:
- А полбинокль-то достали?
- Откуда, - удивился я, так и не услышавший в свое время от брата внятного объяснения, куда делась половина бинокля, бывшая тогда у него.
- Дак он ее из грудного кармана в нору уронил! - обрадовался Сашка случаю поддеть брата. - Ты ушел за Бесой, а он в норы глядеть взялся, да уронил из грудного кармана. Руку совал - не достать. Палку совал, так совсем упихнул его куда-то.
Брат недовольно поморщился и закурил. Сашка, развеселившись, стрельнул у него сигарету, огня, затянулся поглубже и с наигранной озабоченностью заключил:
- Как теперь на лис ходить, даже не знаю. Станем к норе подбираться, а они на нас в полбинокль глядят.
Лучшие комментарии по рейтингу
Восьмая * !
Да вдруг едва не угодил под коромысло
Не уследил за ушлой бабой одним глазом
Все ж увернулся и ушел привычным лазом
Был хитрый, ловкий и везучий
Но подлый приключился случай
Не опасался он коня, привычно мышковал жнивьем
Да оказался на коне мужик с ружьем
Отличный рассказ
Да вдруг едва не угодил под коромысло
Не уследил за ушлой бабой одним глазом
Все ж увернулся и ушел привычным лазом
Был хитрый, ловкий и везучий
Но подлый приключился случай
Не опасался он коня, привычно мышковал жнивьем
Да оказался на коне мужик с ружьем
Отличный рассказ
Очень грамотно выписана концовка. Представим, если бы лисовина из норы вытащил ягд или взяли из под гончих, то смак от прочитанного был бы не тот. Еще раз спасибо автору!
Литературные таланты Автора давно не вызывают ни у кого сомнений. Описания, как всегда, сочны, но порой настолько сложносочинённы, что в читательском азарте проскакиваешь их, не сразу усвоив написанное в полной мере, тут же вернёшься, перечитаешь ещё раз и, впитав вполне мысль Автора, устремишься дальше по мудрёной и манящей охотничьей тропе повествования...
Чё тут скажешь - звезда однозначно!
Восьмая * !
