Жизнь и смерть лисовина по прозвищу Жан Вальжан. Часть 1.
Когда нарыщешься за целый день по пьяным сугробам, так и не перевидев ни зайца, ни рыжей кумы, ни рябца, когда тихо воротишься в синих сумерках домой, посыпаемый снегом так, будто туча им тяжелая блукала где, да вдруг изнемогла и разом просыпалась на божью землю, когда сядешь в разлатый диван у натопленной в жар печи со стаканом чуть не черного чая из капливого самовара, когда собака вытянется рядом, все еще простылая и нет-нет дрожащая мелкой дрожью, когда ни рисовать, ни писать, ни тем более мыть посуду сил не будет, кажется, до самой смерти, а спать еще рано, возьмешь старую, уже дважды переплетенную книгу и читаешь, читаешь. То увлечешься сюжетом, то вдруг набежит что-то свое, похожее. А то и совсем непохожий случай столько всякого навеет...
Иногда я спрашиваю себя, зачем вообще человек читает и пишет книги? И думаю, что читает не только для того, чтобы узнать нечто новое для себя. Иначе, зачем бы ему перечитывать хорошо знакомую книгу по несколько раз? Может быть, читатель ищет и находит своего автора, свою книгу по тем образам, по тем словам, которые живут и в его душе, но так и остаются невысказанными. И, может быть, именно читатель так и не нашедший своего автора, свою книгу, как раз берется за ручку и принимается за писательство.
Есть одна известная восточная притча о правителе, повелевшем написать историю своей страны, своего народа. Многие ученые мужи-книгочеи написали по его приказу множество исторических томов, но ни один из этих трудов так и не удовлетворил своей полнотой правителя. Думаю, что это был потенциальный писатель и, возможно, он и стал бы им, не случись при его дворе одного опытного и мудрого человека. Впрочем, довольно отступлений, которые способны завести, бог знает, в какие зодиаки аналогий и философий.
Вот раз устал я до бесчувствия, уселся возле печи, полистал свою любимую книгу, и показался на глаза рассказ известного вам охотника и писателя о красном лисовине. Сунул я палец среди страниц, схлопнул книгу, и пришел мне на память лисовин. По прозвищу Жан Вальжан.
Когда же началась его история среди людей? Верно, с какого-нибудь охотника-неудачника, стрелявшего по случаю бекасинником, что повредило лисовину глаз и, может быть, придало ему той наглой смелости, благодаря которой стал он в Кадницах знаменит.
Впервые я узнал о лисовине, не имевшем тогда еще своего звучного имени, от Тютюни. Старик пришел как-то утром с нескрываемым намерением опохмелиться и рассказал случай, можно сказать, забавный, а можно бы и не вспоминать про него. Но вышло так, что у случая оказалось долгое продолжение, и оттого ему следует уделить в рассказе первое место.
Кадницы так облепили крутой берег домами, банями да садами, как пьяный идет в гору - по чертову умыслу, и потому никакого порядка в улицах нет. К тем, кто живет по одну сторону кривой дороги, ручьи текут в дом сами, а те, чей дом оказался с другой стороны, ходят за водой к седым от старости осиновым желобам и носят ее ведрами на коромыслах. Так живет и носит воду Тютюня, а если сказать, как на самом деле, то носит воду старуха его, баба Груня. Вот и шла она с почти полными ведрами домой, боясь оскользнуться на примороженной горушке, и вдруг обмерла: прямо на нее вдоль улицы мчал во всю прыть заяц, а за ним змеилась по колее рыжая шубка. На премину сказать, что будь в Кадницах какое-никакое общество антиохотников, баба Груня непременно была бы в нем лидером ортодоксального крыла - так не любит она убийц божьих животиков. И вот два животика в безумном смертельном пробеге направлялись прямиком к ней. Времени у бабы Груни прийти в себя и на что-либо решиться не было, но она все-таки не растерялась. Скинула кадницкая матерь Терезия ведра в снег и с отчаянным ахом перешибла белячка коромыслом. Опешивший лис замер, уставился на нее большим белым глазом, и давай бог ноги.
- И попала ведь, чертова баба! - умилялся супругой Тютюня. - Чтоб ей пусто было на том свете. Потом жалела косого, убивалась. Я его деру, а она поглядит-погдядит, да захлюпат. Лучше б, баит, я лису прибила.
Так я впервые услышал о лисовине с белым глазом. А необычное прозвище свое лис получил после того, как забрался поутру в курятник Сашки Березнева, поднял там переполох и был замкнут на запор случившейся недалеко Сашкиной женой Галкой. С криком она прибежала в дом:
- Сашка! Лиса у кур. Застрели скорей, пока не пожрала всех!
Сашка выскочил в одном валенке, в галифе и рваном тельнике на босое пузо, с переломленным ружьем. На скаку он вставлял в казенник патроны с картечью и сыпал их в снег, продолжая прыгать на обутой ноге к курятнику. Сашка был первым, кто хорошенько рассмотрел одноглазого лиса, ощерившегося под лестницей - насестом. Это был крупный темно-рыжий, почти красный лисовин с голубовато-белым левым глазом. Правый горел огнем и с ненавистью смотрел в лицо близкой смерти. Лис был так пышен, зол и красив, что Сашка невольно залюбовался им, опустил ружье.
Лис попался надежно, и можно было не спешить, - с трех сторон его окружала металлическая сетка-рабица, а с четвертой была дощатая стена. Сашка даже рассмеялся, увидев лису в таком беспомощном положении, жену с испуганными глазами и себя в одном валенке.
- Попался, каторжная рожа! - воскликнул Сашка, победно хохоча над красавцем-лисом. - Отольются тебе квочкины слезки! Сейчас мы тебя оприходуем и шкуры не попортим.
С этими словами он ускакал назад в дом, а когда вернулся уже обутый и с черенком от лопаты, лиса в ловушке не было.
- Не понимаю, куда он делся, как сбежал, - сокрушался Сашка рассказывая нам с Владимиром Петровичем эту историю. - И следов нигде нет. Не по лестнице же удрал! Чудо прям. Да еще глаз этот, как у колдуна.
- Жан Вальжан какой-то, - загадочно процедил Владимир Петрович и, заметив недоумение на Сашкином лице, добавил, разведя руками: - Беглый каторжник, а не лис.
- Ейбога не понимаю, как ушел, - будто оправдывался перед нами Сашка и заглядывал в глаза, надеясь, что мы, может, слышали в последнее время что-нибудь такое о лисах, необычное что-нибудь... - Моя говорит, я не верю конечно, - слишком поспешно заверил Сашка. - Мол, есть такой лис - Царь лисов, ну, или там Князь. В общем, его ни убить, ни поймать нельзя, - и снова его взгляд испытующе забегал по нашим глазам.
Владимир Петрович улыбнулся в усы и, как бы рассуждая, заметил:
- Кто его знает. Есть многое такое, друг Гораций...
С тех пор и получил одноглазый лис имя. Может быть, несколько претенциозное и неуместное в нашей приволжской деревне, где до сих пор носят воду на коромыслах и распаривают горох в русских печах. Как рассказчик, я мог бы вполне подобрать что-то более привычное для слуха, но такое уж оно было это имя, и как бы ни выглядело оно нелепо среди среднерусских заснеженных лесов, все еще хранящих посконный дух языческого прошлого, среди бескрайних лугов, полных коровьих лепешек, голубых цветов и белых бабочек, я решил сохранить его вызывающую звучность.
Совру, если скажу, что все эти истории оставили меня равнодушным, но и никаких фатальных решений, вроде "не смогу спокойно спать, пока не возьму эту бестию!", я не принимал. Просто всякий раз, как попадались на глаза недалеко от Кадниц лисьи следы, я все примеривался к ним:
- Уж не его ли тут носила нелегкая?
Случилось как-то раз, как гуляли мы с Бесом за Кудьмой, наблюдать охоту тетеревятника на ворону. Взять ее у ястреба не вышло, но помял он птицу изрядно, и жить ей дальше было не суждено. До вечера просидела ворона, нахохлившись, на ветвях тополя, а с темнотой околела и свалилась. На другой день я увидел ее лежащую в снежной лунке у ствола дерева с раскинутыми в стороны черными крыльями, а еще через пару дней ветер гонял по насту только вороные перья. Почти занесенный снегом лисий след тянулся сюда путанной цепью от стогов. Мы с Бесом направились в пяту ему. Найденную ворону зверь отволок от тополя метров за пятьдесят, к коричневым былочкам конского щавеля, и тут умело расправился с падлой, оставив от нее лишь ворох перьев. У стога Бес с настойчивостью обнюхал местечко, которое, видимо, пометил лисовин, и, приладившись то одним, то другим бочком, вскинул заученно заднюю ногу и переметил. Потом он с выразительным рыком и решительностью чистил ноги о снег, а я приговаривал:
- Правильно, собачка! У охотника всегда должны быть чистые лапы.
Дальше мне пробираться по непрочному насту не было никакой возможности, и мы вернулись домой. А на другой день я бросил в тополях двух стреляных ворон, и вскоре их постигла участь первой. Следы снова тянулись от стога, теперь уже хорошо заметные с характерной для лисовина округлостью отпечатка. Лис и на этот раз проходил с северной, скрытой от деревни стороны омета и, судя по тому, как злился Бес, переставил метку в свою пользу. От стога до ворон он крался осторожно, вроде бы мимо спешил, потом резко, как бы испугавшись, сворачивал в сторону от деревни, скатывался по обрывистому берегу небольшого ставка, и наконец оказывался рядом с падлой с противоположной от стога стороны. Схватив ворону, он делал несколько прыжков в направлении стога, а затем бежал рысью к уже знакомым былочкам конского щавеля. Вторую птицу лис уволок под один из могучих тополей и там закопал в снег, выев только внутренности.
- Ну, наконец-то мы увидимся, голубчик, - решил я про себя, раскопав ногой лисью кладовую, и, аккуратно забросав ворону снегом, довольный отправился со своим ягдтерьером домой. Мороз был не слишком крепок, а солнце, ползающее по высокому берегу, в самом низу безоблачного неба, предвещало ясную звездную ночь. Кадницы дымили белыми дымами на запад, и прозрачный, почти безветренный воздух пах пломбиром.
- След-то вечерний был? - поинтересовался брат, наблюдая за моими сборами на засидку. - А то, может, утренний, так и околеешь за ночь на морозе.
- Проверять уже некогда, - подосадовал я. - Судя по всему, он сегодня придет. Следопыт из меня, конечно, не так, чтобы очень...
- Да уж конечно, - обрадовался брат возможности меня поддеть.
- Но мне показалось, - продолжал я, не обращая внимания на инсинуации, - что след вечерний.
- И почему же?
- Да вот уж показалось. Снег со следом на варежке не вдруг рассыпался, смерзся.
- Ну, тогда дерзай. Ни пуха.
- Тьфу на тебя три раза.
К вечеру восточный ветер немного озлился, но я был рад этому обстоятельству, поскольку имел возможность подойти и забраться на стог со стороны деревни, а там потихоньку наблюдать за лисьим кладом, не давая раньше времени обнаружить себя по запаху, разносимому ветром. Лишь бы лис, как обычно, появился с востока и прошел возле стога, а не заявился с противоположной стороны.
Тот, кто сидел в засидках, в омете, хорошо знает, как постепенно холод добирается до тела, как заползают в рукава полевки, а ты сидишь и не знаешь, можно ли двинуться, или желанный гость, ради которого все это затеяно, уже близко и с подозрением вслушивается в ночную тишину.
Я старался почти не возиться, чуть согревался, напрягая до судорог и расслабляя мышцы тела, придавливал мышь в рукаве и периодически чуть поводил головой, до слез вглядываясь в неясные тени, разложенные ярким молодым месяцем по призрачному снегу специально, чтобы смущать меня.
Не буду в сотый раз описывать испытанное многими охотниками состояние ожидания, навязчивой дремоты и волнительного напряжения при каждом шорохе, при каждом мелькнувшем в поле зрения живом движении.
Лис подошел неслышно и обнаружил себя только тогда, когда взялся переставлять метку где-то сзади и внизу подо мной. Потом, через несколько бесконечно долгих секунд он показался справа от стога и, осторожно перешагивая свою тень, направился к кладу. Нужно ли говорить, как волнуешься в такой момент, как дрожат пальцы, тихо сдвигающие предохранитель, и голова медленно и неудобно опускается к прицельной планке на стволе, перевязанном посередке шнурком, стягивающим антабки - чтоб не звякнули.
Мой коричневый кроличий треух ловко сорвался вдруг с головы и, пролетев по воздуху несколько метров, разделился на две части, одна из которых безжизненно рухнула вниз, а другая, грациозно лавируя в морозном воздухе развязанными "ушами", беззвучно устремилась в темень ветвей ближайшего тополя. У меня перехватило дыхание, и волосы на голове зашевелились, хотя испуг продолжался недолго - то, что это сова сорвала с меня шапку, я догадался довольно скоро. Но вообразите мое состояние, когда, проследив ошалевшим взглядом за манипуляциями птицы, я вновь посмотрел на лиса и не увидел его. Спрятался ли он, убежал ли, я не знал. Но постепенно уверенность в том, что я прозевал добычу, росла во мне вместе с ненавистью к бестолковой сове, которая, кстати, тоже исчезла из вида. Трудно сказать, минут пятнадцать или час, или более сидел я в стогу, все слабее согреваемый маленьким огоньком надежды: а вдруг еще не все потеряно. Но в конце концов голове стало очень холодно. Я шумно выбрался непослушным, замерзшим телом из сена, скатился мешком в снег и со всей отчетливостью понял, что потеряно все. Роббер. Огонек погас.
Дома встречали меня только собаки, поскольку брат уже давно спал, чему я, по понятным причинам, был рад, если в том моем состоянии овладевшее мной чувство можно назвать радостью. Конечно, я не мог знать, был ли перевиденный мной лисовин тем самым Жаном Вальжаном, но я почему-то думал, что это был именно он, и на этот раз именно фатальная уверенность овладела мной: мне не взять его никогда.
И в самом деле, в ту зиму мы с Бесом охотились на норах и добыли трех небольших желтых лисичек, но темно-рыжего одноглазого лисовина среди них не было. Нельзя сказать, что Жан Вальжан вообще исчез из Кадниц. То тут, то там его видели или прямо в деревне, или на поле, где он, не обращая никакого внимания на проезжавшие по дороге, почти рядом с ним, автомобили, азартно мышковал. Я сам видел его из окна машины, вслушивавшегося по-собачьи в мышиные шорохи и писки под снегом, взлетающего свечкой и падающего всеми четырьмя лапами в одну точку, почти на том же самом месте, где он только что стоял. Сразу за прыжком лис усовывал нос в снег и короткими азартными рывками двигал им вперед и в стороны, преследуя невидимую, но хорошо им слышимую и обоняемую мышь. Не переносил лис только останавливающиеся машины и, естественно, пешеходов, памятуя, видимо, неприятно поразившую его встречу с бабой Груней.
Время шло. Зима, побаловав нас разудалыми праздниками, неуверенно уступила место весне, а весна долго не могла сообразить, что же делать со всем доставшимся ей в наследство снегом. Пора было уже расцветать мать-и-мачехе, а снег все продолжал как-то обиженно лежать, словно оставленная без призора домашняя кошечка, и не таял.
На тяге, которая в тот год была непривычно слабенькой, мне случилось разговориться с Сашкой Березневым, и тогда выяснилось, что на роль Жавера провидению было угодно назначить вовсе не меня, как мне уже стало казаться, а совсем другого актера. Сашка с той поры, как упустил одноглазого из курятника, сначала просто попытался выследить его, а потом это стало похожим на идею фикс. Даже так оказалось, что именно ему лис не попался и на поле, где его не видел только ленивый. Теперь Сашка загадал ждать сентября и погонять Жана Вальжана, едва откроется охота на лис.
На этом месте рассказа мне можно было бы перепрыгнуть во времени сразу в осень. Только не в сентябрь, а в середину ноября, когда Туману и Бояру наконец удалось поднять по белой тропе, по молодой пороше одноглазого лисовина, а нам подивиться его хитрости и добирать его, подраненного Сашкой, да так и не взять в тот раз. Но очень уж подмывает меня задержаться немного на грустном и мокром, как осень, лете того года, ради одного случая, происшедшего во дворе Паши Кошелева. Паша по прозвищу Песий папа и Капитан Врунгель живет с матерью, молодой женой, собаками-метисами и пестрой кошечкой Майной совсем недалеко от нас, сразу за выкрашенным бронзовой краской бюстом Ленина. Почему у Паши такие прозвища, я расскажу как-нибудь в другой раз, а героем этого рассказа следует признать его Майну. Майна была самой, что ни на есть кошачьей кошкой. Что я имею в виду? Есть кошки домашние, которые почти всегда страдают неуравновешенной психикой, есть кошки дикие, безумным взором следящие из придорожных кустов за людьми, есть кошки, не умеющие или не желающие ловить мышей, есть ласковые кошки, и есть кошки независимые. Майна была такой, какой должна быть кошка в представлении деревенского жителя: мышеловкой, ласковой и ненавязчивой, а кроме того заботливой матерью. Майна котилась дважды за лето и изводила не только всех мышей в округе, но и птенцов, ящериц, ночных бабочек и кузнечиков. Озабоченная пропитанием не поддающегося простому учету потомства, она целыми днями мелькала перед глазами, обегая известные ей охотничьи угодья, с таким выражением глаз, какое мне помнится у домохозяек последних брежневских лет, записывавшихся одновременно в три-четыре очереди за мясом, крупой, колбасой и конфетами. Пройти с собакой, даже со злобным ягдтерьером, вблизи калитки пашиного дома было в эту пору невозможно - Майна вылетала откуда-то, как ведьма на помеле, и с диким ревом пожарной сирены бросалась на собаку, норовя выцарапать ей глаза. Собаки, зная эту ее особенность и продолжая гонять Майну, равно как и прочих близких и дальних ее родственников вдали от пашиного дома, проулок за бюстом Ленина благоразумно обходили стороной. Благодаря такой собачьей предусмотрительности стычки случались крайне редко и потому одна из них, произошедшая как-то рано по утру в июле, заставила меня подняться с кровати и глянуть в окно. Глазам моим предстала невообразимая картина, объяснение которой может быть, по-видимому, только следующим. Не удовлетворенная дневной нормой пищедобычи и ведомая материнским инстинктом, безжалостным к матерям, на новые охотничьи подвиги во имя живота своих чад, Майна урывала у ночного сна десяток - другой минут для пополнения продовольственных запасов семьи. И вот в одно мглистое, теплое утро, когда полуфабрикаты нарочно дразнили кошачий слух гастрономическими трелями с веточек бузины и деликатесным попискиванием со свекольных и морковных грядок, одноглазому лисовину вздумалось вдруг полюбопытствовать, так ли уж все в порядке в пашином огороде, как кажется издалека. Лисы вообще очень любопытны и, как бы ни боялись они человеческих следов, оставленных на лесных пеньках и болотных кочках страшных запахов, интерес к деревенской жизни заставляет этих осторожных животных пренебрегать своими правилами. В деревню они бегают в каком-то шпионском ажиотаже и с наслаждением замочного сплетника подглядывают и поднюхивают всякие ни зачем не нужные им детали деревенского бытия. За этим ли пришел Жан Вальжан, или у него тоже объявились голодные чада, я угадать не берусь. Впрочем, дело не в причине, побудившей его совершить этот опрометчивый поступок, а в последствиях. Разбуженный заупокойным завыванием Майны, я увидел в окно, как нечто пестро-рыжее пыталось перемахнуть через бирюзовый штакетник пашкиного палисадника в проулок. С третьего раза ему это удалось, и я наконец понял, что это ревущее чудо природы на самом деле лиса с Майной на голове. После нескольких кульбитов лисе удалось освободиться от кошки, и она галопом поскакала по проулку в сторону нашего дома, периодически оглядываясь на преследующую ее фурию. А фурия с плотно прижатыми к голове ушами, передвигаясь на трех лапах, продолжала безостановочно гнать с выставленной вперед передней правой. Сомнений в том, что, остановись на мгновение лиса, и кошка не удерет, а вцепится вновь в лисью морду, у меня не было, но главное, что не было этих сомнений и у лисы. Отбежав десятка на два метров, она все же сочла возможным остановиться и показать кошке зубы, но с приближением чревовещавшей бестии, развернулась и сделала несколько прыжков. Вот в эту секунду я и увидел ее белый глаз. Еще одна попытка лиса показать, кто тут хозяин положения, провалилась так же, как и предыдущая. В конце концов Жан Вальжан счел за благо убраться восвояси. Он гордо обернулся последний раз, как бы свысока смерил Майну пренебрежительным взглядом одинокого глаза и припустил уже всерьез.
Стоило ли рассказывать об этом случае? Не знаю. Может, он ничего особенного к рассказу и не добавляет, но это был один из немногих эпизодов посещения Жаном Вальжаном наших левад, который мне удалось наблюдать воочию. А потому, нужно ли, не нужно ли, мне решать недосуг, и я просто пишу, что пришло на память.
Ну, что же, теперь мне предстоит рассказать о той самой охоте, когда Жан Вальжан демонстрировал чудеса хитрости и прыти, о том самом гоне зверя, ради которого люди вполне солидные бросают свои серьезные дела и едут черт-те куда, лишь бы послушать, прямо скажем, истерический вопль собак, преследующих зверя. Впрочем, что это я? Каких собак? Храни бог, прочтет это слово любитель гона, и пароксизм отвращения к рассказу и его автору скривит его расслабившееся было лицо. Дело в том, что у гончатников есть свой язык, свое столетиями складывавшееся арго, непонятное порой даже другим охотникам, не говоря уже о неохотниках. Хотя замечу кстати, что образованным людям времен Пушкина и Толстого, в том числе и неохотникам, язык этот был понятен, как, впрочем, и французский. Смешно сказать, но даже французский теперь знает не всякий, а что уж говорить о родном. Узнать, о чем толкуют гончатники, трудно, но слова их так эмоциональны, что не всегда и нужно их понимать. Ну, вот скажите, к примеру, как бы вы поняли команду "Отрыщь!"? Никак бы не поняли, но не почувствовать повелевающей ее силы невозможно. Поэтому, пожалуй, я не стану все переводить, а позволю себе объяснить смысл лишь некоторых понятий из этого загадочного языка.
Первое - гон. Ну, во-первых, гоном называют хвост гончих, которых ни один понимающий человек собаками, суками или кобелями не назовет - выжловки и выжлецы.
А, во-вторых, гон - это... Это гон!
(рисунок из интернета, а продолжение скоро будет)
Видимо, дело не в том: верить или не верить автору. А вот отказывать ему в отражении подлинной или воображаемой действительности, думаю, не стоит, даже если написано от первого лица. Лично сам сталкивался, когда поздней осенью в ночи - на голову пикировала сова, такое желание было пальнуть. Стало быть, факт сам по себе мог иметь место, тем более в художественном рассказе. Речь идет не о рядовом лисовине, забравшемся в курятник, а об уникальной особи. Одно название рассказа чего стоит!!! И речь не о тяготении к эффекту. Спасибо!