На марала
И опять мы в дороге. Опять она петляет, стремительно уходит вниз, потом резко тянет в гору. Машина трясется, дребезжит, гремит в салоне лопатой, запчастями, так нужными на случай аварии.
Едем на марала, у Андрея, брата Анатолия, не закрыта лицензия. Ночевать будем на его участке. Андрей — приземист, широк в плечах, выглядит солиднее старшего брата, а своим бритым, мощным затылком напоминает мне героя Гражданской войны Котовского. «Какое седни число? — спрашивает он, — двадцать седьмое… четыре дня осталось?..»
Темень наглухо окутывает алтайскую тайгу, и только яркий свет фар освещает убегающюю серую нитку дороги, скользит по деревьям, примыкающим вплотную. Мощные кедрины с утяжеленными нижними ветвями причудливы в темноте, вносят в сознание настороженность.
Вот и первая остановка. Выходим из машины, стараемся не подшуметь. Говорим полушепотом. Сергей уже с дудкой в руках, сделанной из кедра, ищет подходящее место для первого пробного зова марала, зажимает во рту мудштук, втягивает в себя воздух. И я слышу, как по ночной тайге разносится рев марала, эхом раздается в распадке.
Все напряженно слушают. Тишина. Проходит время. Сергей идет по другую сторону, и вновь холодеет в душе от голоса дикого животного. Но что это? Подобный звук доносится со стороны противоположного хребта, все вокруг покрыла ночь, но хребет-то, заросший густым лесом, — напротив; где-то там стоит марал, это он отдал свой голос, и трудно ошибиться в услышанном воинственном кличе оленя-соперника. Через несколько минут ответный рев повторяется.
— Старый бык на болоте. Несколько раз донеслось… — полушепотом сообщает Анатолий. — Пятый год стоит бедолага, не съели еще. Так и помрет своей смертью. В прошлом году метрах в ста стоял… Здоровенный! Тихо, тихо!..
Все замерли. Марал опять отозвался, показалось, уже с другого места. Я представляю этого оленя-исполина. Как он неистов в своей страсти, как бьет мощным копытом землю, как бросает мутный взгляд вглубь сгустившихся, почти невидимых в ночи пихтачей и кедрин, как втягивает в себя воздух, сдерживая плоть, дабы не потерять разум, и не стать добычей охотников. И все это — ради продолжения своего оленьего рода.
Снова зов Сергеевой дудки разорвал тишину, понесся над тайгой, где то внизу распадка почти затихающий голос догнал другой — с новой силой и страстью, посланный Андреем. Опять замолкает все вокруг, опять напрягаем мы до предела слух и, как в награду за наше упорство и терпение, — ответный голос оленя-ревуна.
— Наверху что ли? — спрашивает Андрей.
— Фиг там. И внизу нет, и наверху нет, стоит где-то в середине, полгоры разделить бы…
После слов Анатолия бык замолкает и, похоже, надолго. Стоим и мы на дороге, всматриваемся в ночную тьму, тишина вокруг — что слева, что справа.
— Раньше, когда работали на комбинате, обязаловкой было — отстреливать маралов на мясо, принимали по три рубля за килограмм, — в пол слуха рассказывает Анатолий. — За день по три марала брали. Да-да… или отстреливай или увольняйся — приказ директора. Дорога сюда шла в другом месте. Чё, дорогу-то сделали, тоже противопожарная?
— Березу брали отсюда, — поясняет Андрей. — От самой Бии горело здесь. Первый раз при царе, а второй во время войны или после — не помню уж. Местами такие пни кедрача попадаются — в несколько обхватов. После войны немцы военнопленные работали на лесоповале. Там вон речка есть, вот такой ширины… как по ней лес сплавляли? Уму непостижимо. Говорят, лопатами подкапывали русло, потом по одному бревну толкали. На перекатах руками разгребали завалы. Бревна в Бийске ловили. Это весной Пыжа дурит, трактора чуть не переваливает, раньше на ГАЗе-66 едешь, через кабину вода течет. Сколько уж лет прошло, как лес не сплавляют. В деревне магазин, аптека, даже тротуары были. На середине речки до сих пор газогенератор лежит, котел дровами топили, свет давали на деревню. Покосы до сих пор остались. После хрущевского укрупнения не стало деревни, разогнали, одна бабка-охотница там живет.
Как-то в конце зимы еду, смотрю, чья-то фигурка маячит: человек не человек… подъезжаю, батюшки! Да это же знакомая бабка!
Куда, говорю, путь держите? На почту, говорит, милок, за пенсией надо сбегать. Ничего себе, «сбегать»… До почты — около тридцати километров, потом назад, а бабке-то — за семьдесят.
—Что, так одна и живет?
— Нет у нее никого, всю жизнь охотилась на соболя, белку, маралов добывала… так и осталась одна.
На ночь похолодало, снизу потянуло сыростью, посветлело на небосводе, засеребрились первые звезды, острее запахло сырым листом, хвоей.
Братья замолчали, раздумывая, ехать на базу или еще раз подозвать марала, но в другом месте. Старый бык больше не ревет, видимо, занялся своим гаремом. А я смотрю на звезды, верхушки деревьев, думаю о старухе-охотнице, как живется ей одной среди тайги, там, где когда-то была деревня и были люди, и вот уж много лет она одна-одинешенька.
— Сколько времени-то? — нарушает чей-то голос тишину.
— Половина десятого.
— Пора домой.
Видимо, все уже поняли, что вечер пошел насмарку, оленя не подозвать.
Приехали ближе к полночи, включили генератор, засветились в ночи окна. База Андрея — дом, отсюда начинается его промысловый участок. Вокруг тайга. Дом — из двух комнат с кухней, добротный, обставлен нужной мебелью. С зимовьями, выстроенными на путиках, не идет ни в какое сравнение.
— Зимой медведь-шатун в гости пожаловал, — рассказывает Андрей. — К жене сестра из Бийска приехала. Решили шашлыков пожарить здесь. Приехали, смотрю — не пойму, в чем дело? Веранда разворочена, все раскидано, лошади что ли?
Захожу на кухню — та же картина. А самому не по себе. Слышу, какой-то шум в комнате на двуспальной кровати, глянул и обомлел: «Батюшки! Медведь на моей кровати!» А он как рявкнет!
Я задом, задом, выскочил, в снег ткнулся. Звоню Анатолию, так и так, мол, медведь в доме, бери карабин, приезжай. А он мне: «У тебя что, гальюники после встречи Нового года?»
А в той комнате было старенькое ружьишко, так, на всякий случай; положил его под одеяло, медведь на него и лег. Приклад торчит, будто оборону мишка держит. Когда стреляли, приклад повредили.
Часы пробили полночь, так бы и слушал дальше. «Спать, — сказал Анатолий, — подъем ранний». Разошлись по комнатам, улеглись. Кто-то выключил генератор, скрипнули половицы, луч света от фонарика скользнул по комнате, все затихло, но ненадолго, вскоре раздался чей-то храп. Долго ворочался, не мог уснуть, наконец, закемарил, как слышу: «Пора вставать, время».
Небо, покрытое мглой, на востоке разверзлось лиловой полоской, казалось, она приближается к нам, а вместе с едва заметным небесным движением просыпается тайга. Вот уже обозначились контуры хребтов.
Останавливаемся. Еще раз решаем попытать счастье, подозвать марала. Андрей начал накручивать дудку из кинопленки, справился довольно быстро и тут же сделал первый пробный зов.
— Тоньше, тоньше, — советует Сергей. С небольшим интервалом утреннюю тишину нарушают голоса маралов. Я стою спиной к дударям и не могу различить, кому, чей голос принадлежит. Но вот раздается третий — такой долгожданный в эту минуту и довольно близко. С карабином на плече Андрей скрывается в зарослях, слышны его удаляющиеся шаги. Вот он остановился, начал отламывать веточки деревьев.
— Заманивает быка, — поясняет Анатолий. Из чащи леса едва доносятся шорохи идущего в сторону Андрея дикого животного.
— О-о, остановился, испугался чего-то, — держит меня в курсе Анатолий. — Может даже прибежать или подойти, они быстро ходят.
Доносятся шорохи, треск ломаемых сучьев. Наконец, все стихает. Что-то пошло не по нашему сценарию, вот и мой собеседник, очевидно, понимает это.
Услышав повторный шум, мы замерли. Однако тревога и на этот раз оказалась напрасной, из леса вышел Андрей:
— Две маралухи выскочили, в распадок ушли… быка не видел, — скупо поделился он.
— Дальше проедем, там сплошной кедрач, — говорит Анатолий.
— Рубят?
— Еще как. Это раньше общественность поднимала вопрос: как сохранить алтайский кедр, телевидение, газеты… сегодня находят всяческие лазейки. Мы, говорят, не лес рубим, а делаем санвырубки. Берут просеку шириной метров тридцать по горе — хлоп! — тридцать метров отступили. Ветер дунул, кедрачу не во что упереться. Пол горы упало. Ветровал… приехали, распилили. Одно радует, многие леспромхозы развалились. Раньше одна бригада за две недели заготавливала столько, сколько сейчас комбинат за год. С вертолета смотришь — желтые пятна: березняк, тальник. Почему кедр здесь стоит? Круто, трактор не сможет зайти. У речки Пыжы реликтовые кедрачи стояли — все вырезали.
— Сказывается на поголовье диких животных?
— Конечно, раньше тоже были неурожайные годы, но кедрача-то много было, хоть как-то компенсировалось. С кормом плохо, белка уходит, количество соболя сокращается.
Анатолий умолкает. Слышно как ветер полощет листья пожелтевших берез, осин, бархатные кедрины как бы с укором уставились на нас сверху, вызывая смешанные чувства. Край неба над лесом тяжелеет тучей — не то к дождю, не то к снегу. Где-то там — два поселка Арыбаш и Иогач: в них дома, магазины, гостиницы, церковь, по вершинам — хвойные деревья, с прядями свисающего к озеру тумана — то пространство людей. Здесь же — тайга, тянется на сотни километров — журчащие каменистые потоки воды, глубокие распадки. Эта территория — зверей, птиц… Медведи кабаны, маралы метят ее, не зная, что над ними, и над этим кедром, высоко стоящим на самой хребтине, властен человек. Материальный, плотский, потерявший страх пред Всевышним. Убывают силы природы, но не осознает человек: за временем разбрасывать камни приходит время собирать камни…
В поселок приехали к полудню, стоял погожий, солнечный день. Пришло время прощаться с алтайскими охотниками. Анатолий, пожимая на прощание руку, сказал: «Может, встретимся еще, кто знает, жизнь она…»
Действительно, кто знает.
Фото из интернета
«К исходу предзимнего дня они нашли лося, он уже не мог стоять и потому неловко обвалился на колени. Нюра еще издали увидела, как устало повернул лось тяжелую вислогубую голову и даже не попробовал подняться. Зверь умирал, и, чтобы кончить его страдания, охотница добила пулей, и, может, тогда впервые в ней проснулась суеверная мысль: «Бог упредил за жадность. Не наказал, но упредил»…»
А сейчас, на исходе жизни, было время продумать пережитое, и Нюра с болью размышляла: «Неужели человек создан только едоком? Но зачем тогда ему голова дадена? У волка нету разума, заяц – тот вовсе глупый, и только человеку положено все. Знать, природа, мати наша всеобщая, породила поначалу зверя всякого и рыбу, потом мошку и пакость да птицу, а после уж человека. Но ежели первые детки для всего миру строятся, то последний – для матери, для сохранения ее покоя. Может, и задуманы были люди как хранители матери единой, а получились едоки-дармоеды. Ошибка вышла?.. Если по жадности, так все можно переесть, разом скушать, ведь столько людей на миру, каждого прокормить надо, да каждый только больше давай, все разом потребить хотят – и лес, и зверя, и воду, осподи! Через ту жадность и войнам нет числа. Ведь когда сын за матерью не приглядывает, говорят про него, он нехристь, сукин сын он, и люди плюют в его след… Разве люди сами на себя плюнут? Ежели плюнешь, то и оттираться надо, тут-то и увидишь, сколь черен и грешен внутри, а соскребать эту грязь – и веком не соскрести… Многое мне открылось нынче, многое. А доверься людям, скажи – засмеют: Нюра Питерка глупа, совсем оглупела в своем лесу. Может, и глупа Нюра, только многое открылось. Они-то колготятся в суете да все спешат куда-то, им некогда посидеть, подумать во спокое…»