КАДНИЦЫ
Ручьи- это счастье и беда Кадниц. Они текут отовсюду из горы, на которую вползает извилистыми зурбагановскими улочками деревня. Их забрали когда-то в дубовые желоба, надолбили у стока в Кудьму длинных, во весь древесный ствол корыт, где стирают и полощут. В дома, причудливо разбросанные по горе, провели от желобов трубы и бежит по ним на кухни и в умывальники прозрачная ледяная влага день и ночь, зимой и летом.
Но все ручьи не собрать. Вода ищет лазейки в глине, течет под дома, и крепкие когда-то дома с прочными, как у кремля, стенами первых этажей из плотного клейменого кирпича, трещат, слоятся и рассыпаются, как песчаные замки.
Могучие, в три обхвата ветлы растут вдоль ручьев по краям улиц, и по всему склону - сады, сады и сады.
Гора эта - крутой правый берег Волги, хотя у Кадниц он оказывается непомерно высоким берегом маленькой Кудьмы, а между ней и Волгой лежат богатые на разнотравье заливные луга. Когда-то ледник вздыбил эту землю, но он растаял, и осталась течь у подножия кручи река Ока. Приняла она в себя воды другой реки, Волги, и продолжила свой путь дальше. Только назвали ее от места слияния почему-то Волгой, и стала Ока не великой русской рекой, а скромным ее притоком. День и ночь гудят на ней пароходы и баржи, визжат истошно "Ракеты" и "Метеоры", а крачки с хвостами ласточек и расторопные чайки пытаются их перекричать. Но едва поднимешься по шатким мосткам с крашеной- перекрашеной пристани в луга, как аромат волшебных трав отталкивает назад в Волгу пропитавший ее запах бензина и дизельной гари, как увязает в первых же тонких листьях тальника вокзально-сталепрокатный гром трудовых будней реки и базарный галдеж сумасшедших птиц.
В лугах искрятся на солнце заливные озера с золотыми карасями и водяными лилиями цвета молодых сливок. В камышах покрякивают степенные утки, и горластые цапли ловят на мелководье бестолковых лягушек. По грядам дыбят землю настырные шампиньоны, а в сосняке сопливые маслята прячутся под прошлогодней листвой и прикрываются бурыми хвоинками- вилочками.
С любого места из лугов видна кадницкая церковь. Она одиноко возвышается на самом краю горы, и облака, проплывая мимо, едва не цепляются за решетку обнаженного купола ее белокаменной колокольни.
В деревню с лугов перевозят на лодке. Если она у деревенского берега, то нужно зайти на мостки и кричать "Перево-о-оз!" до тех пор, пока не проснется и не появится из ближайшего дома перевозчик. Не спеша, с равнодушной гримасой Харона он спустится по пологому берегу к речке, сядет в лодку задом-наперед и погребет кормой к вам, сильно забирая влево из-за быстрого течения. Тем временем вы успеете рассмотреть и похожих на бабочек стрекоз с темно-синими крыльями, порхающих вдоль уреза воды, у поникших ветвей ив, и малька, брызжущего серебристыми фонтанчиками из-под нефритовых листьев кубышек. По шатким мосткам и крутящейся челноком корме вы заберетесь в лодку, и харон, бубня себе под нос нелестные для вас эпитеты, взмахнет потертыми веслами в скрипучих уключинах.
Только кадницкий харон перевозит не в ад, а в рай, эдем, парадиз. Туда, где каждое время года, каждая пора прекрасна и с волнением ожидаема немногими счастливыми людьми, проживающими здесь. То морозный январь, когда изукрашенные розовым закатом ветлы замирают в толстой шубе инея и в заснеженных теремах возгорается теплый, сказочный свет. То слякотный март, когда деревья брызжут воробьиным гомоном и с тающих под лазурным небом крыш стекает крупными каплями солнце, выбивая в рыхлом снегу место для молодых ростков подорожника. То июнь, когда усердные пчелы изнемогают от трудов в томительно-медвяном запахе золотистого липового цвета. То щедрый август, то грустный октябрь, то печальный ноябрь, то полный святых праздников декабрь, а там снова красногрудый, снегириный январь.
Мы с братом купили здесь дом. Да не просто дом, а дом с запущенным садом, с застекленной беседкой в саду, где ждал своего звездного часа неведомо откуда взявшийся тут бильярд. С черной от копоти баней под старым развесистым кленом и с седым от времени скворечником на клене.
В каждую пору сюда собираются наши многочисленные друзья. И тогда, обычно тихий, погруженный в свои мечтания, дом оживает, наполняется светом и голосами, щедро дарит людям вековой уют и тепло.
Собиратели трав приезжают к нам на выходные с конца мая до осени. Они степенные, чай пьют с мятой и зверобоем, яичницу жарят с крапивой, суп варят со снытью, из корней одуванчиков делают "кофе" и пьют его со сладкими жареными корешками лопуха. Они знают названия всех самых неприметных трав, любят подолгу говорить об их пользе для здоровья, и у них всегда найдется цветочек, который обязательно должен помочь от какой-нибудь болезни.
Приезжают оборотистые собиратели ягод и грибов, которых почти не видно в доме. Как бы рано ты ни проснулся, они уже ушли. С вечера же они ложатся спать пораньше, так что успеваешь только перекинуться с ними одним-двумя словами. В августе собирают шиповник, которого в лугах тьма тьмущая и томную, цвета голубиного крыла ежевику. Бывают здесь и зимой, и летом рыбаки, тщательно оберегающие друг от друга тайны своего ремесла и демонстративно выставляющие напоказ полный садок золотых карасей-лапотников или снизку чехоней-сабельников, говоря при этом с затаенной гордостью:
- Взял вот сегодня немного. На пожарить.
Но как же молодеет и свежеет старый дом, когда собираются в него охотники. На открытие утиной охоты, когда на веранде варят сливы и крыжовник, или позже, когда бьют дичь на пролете и сени полны ведер с антоновскими яблоками, и запах от них проникает в каждую щель, в каждый закоулок в комнатах. Изнеженные городские легавые тогда дрожат от возбуждения, они наводняют дом, скрипят половицами и ступенями лестниц, они тут же налавливают блох и самозабвенно вычесывают их из-за одного уха, чтобы подняться и сразу же бухнуться на пол, задирая уже другую лапу к другому уху. Они скулят и гоняют друг друга, предчувствуя тот миг, когда хозяин, занятый все время какой-то ерундой, вдруг одумается, встанет со стула или с дивана и с лукавой усмешкой произнесет самые сладкие на свете слова:
- На охоту!
Не поверят лохматые сеттеры и толстые спаниели своим длинным ушам, поднимут их повыше, как им, должно быть, кажется, и свернут мигом посерьезневшие физиономии набок:
- Повтори, повтори еще! - попросят их умные, наивные глаза.
И хозяин поймет, что им не верится и повторит. Вот тут и начнется потеха. Дом и без того уже не в себе, становится и вовсе сумасшедшим.
Мой ягдтерьер Бес забывает про взятую им на себя обязанность ставить этих заласканных в креслах и диванах кобелей на место, про сосредоточенно-романтические ухаживания за обворожительными великорослыми суками и мчится первым к двери на улицу. Вперед него не выйдет никто, даже кудряшка Фэнси. Он готов нырнуть головой хоть в лошадиный хомут, лишь бы скорее натянуть сворку и вырваться на волю. А там - берегись цепные шарики и дружки, расползайся по блохастым будкам, уноси в их душную темень недоглоданную кость.
Чуть не черпая дюралевыми бортами с облупившейся краской, перегруженный катер трудно переплывает неширокую Кудьму. Во все стороны с него торчат головы в кепках, ружейные стволы и ноги в болотных сапогах. По груде тел, удерживающей равновесие своей неподвижностью, туда-сюда снуют, поскуливая, нетерпеливые собаки и нарушают баланс, вызывая отчаянную ругань охотников. Выжлецы брата брезгуют таким обществом и плывут за кормой своим ходом. Они вроде бы и не нужны на утином пролете, да как их оставить на открытие-то! Когда до берега, выстланного ковром изумрудной полевицы, остается с десяток метров, Бес, как бы его ни держать, решительно прыгает с помятого носа "ковчега" в манящую гладь прохладных вод. Следом отправляются и другие собаки, а те, что не любят плавать, мечутся от борта к борту, требуя, чтобы плывущие вернулись назад. Кое-как катер преодолевает последние пяди. Мощный рывок многих рук выбрасывает его ребристое тело на прибрежную траву, и пока собаки с милой непосредственностью обдают своих хозяев фонтанами искристых брызг, я прячу разноцветные весла в вечереющих ивах.
У каждого озерца и залива в лугах свое название. Мы идем шумным табором между духмяных скирд сена на Косное, там встаем по камышам и до беспроглядной темени высматриваем силуэты проносящихся над нами крякв и чирков, слушаем неожиданные, приближающиеся канонады ружейных залпов, глохнем от своего выстрела и слепнем от все более яркого с каждым шагом наступающей ночи огня из обоих стволов. Дрожа от холода всем своим мокрым телом, Бес усаживается мне на носки сапог и терпеливо ждет, когда птица плюхнется после удачного выстрела в черный лак реки. Тут уж не нужно команд.
Всякий раз, выливая из сапог воду и слыша, как справа и слева от меня делают то же самое все остальные, я думаю, для чего все-таки мы таскаем эти резиновые колодки на ногах, зачем, зная заранее о стертых в кровь щиколотках, мы не зашвырнем эти вериги на чердак и не обуемся в промокаемую, но удобную и легкую обувь. Кто скажет, зачем? Может, затем, чтобы задобрить жестоких богов, которым может показаться, что на нашу долю выпадает слишком много счастья.
Спотыкаясь на кочках, которых на свету здесь и не было, блуждая среди бесконечных в темноте озер и болотин, теряя и собирая в стаю собак, мы бредем, а потом плывем не спеша к дрожащим в ивовых ветвях огням Кадниц. Как яркие звезды, эти огни манят нас своим желтым светом, и путь к ним кажется нескончаемым, как до звезд.
Чуткие звери первыми услышат приближающийся берег и спрыгнут с катера задолго до того, как он ткнется носом в неожиданную твердь. Спрыгнут, и самые нетерпеливые из них унесутся в гору, чтобы сообщить заждавшемуся дому о нашем прибытии. И вот уж сброшены в сенях сапоги и ватники, вот уж собаки разлеглись в немыслимых позах, кто где нашел себе место, вот уж пыхнул раз-другой первым паром старый пузатый самовар, а нимвроды завели свои полные чудес речи о былом. И какими бы путанными и странными ни казались эти повести, каждую слушают со вниманием и ждут друг от друга новых.
- С Игорем я больше не охочусь, - начнет Сергей раздраженно, когда лирические нотки отдельных рассказов сливаются уже в бурную сентиментальную симфонию. - Это не охотник. Звери, и те милосерднее.
- А что случилось? - общее внимание достигает апогея.
Не всякий мавр, смыкающий пальцы на горле невинной супруги, так владеет залом. Лишь добрейший тюфяк Игорь не готовит аргументов в свою защиту, не проявляет к происходящему интереса.
- Да давеча, - раскрывает Сергей душу настойчивой аудитории. - Пошли пороть камыши. Я со своим Тором по левой стороне Грязного, а Игорь - по правой. Ага. Дошли до перешейка. Вдруг Тор поверху учуял, да как рванул через перешеек к Игорю. Ага. Слышу : "Ах- ах- ах!" Повел. Ага. Я затаился. Жду. А Тор там все кругами: "Ах-ах-ах, ах-ах-ах!" Вдруг слышу стрел! Еще! Ага!
Горящие глаза и безвольно раскрывающиеся рты устремлены на полного возбуждения и печали Сергея, как на гастролирующего гипнотезера.
- На меня гонит! Ага! С предохранителя! Вскинул. И на тебе! Выходит с той стороны прямо на меня! Красавец! Никогда таких здесь не видал. Шкура вся пятнистая, рожки маленькие. Ага. А шея, как у балерины! Прямо мне в глаза смотрит, и слеза в глазах. Ну, просто просит зверь: «Не стреляй!» Да и как стрелять: ни лицензии, ни пули. Опустил я стволы, отвернулся даже. А он ушел. Красиво так ушел…
Напряжение несколько спадает, и охотники вновь овладевают своими лицами, обмякают на сиденьях, переглядываясь.
Вдруг лицо Сергея сереет, и он медленно поднимает взгляд на Игоря. Нехороший взгляд.
- И тут этот выкатывает. Что же ты не стрелял? - кричит. Я, кричит, - отдуплетил, да промазал! А у тебя он вот где прошел, а ты не стрелял! С мясом были бы все!
Охотники осуждающе смотрят на Игоря, делающего вид, что он ничего не слышит, что разговор вообще не о нем.
- Ничего я ему не ответил на это. Посмотрел только ему в глаза со значением и сплюнул на землю, - решительно заканчивает Сергей.
Тишина. Все молчат. Определяют свое отношение к Игорю. Как же быть теперь с этим, добрым в общем-то увальнем? Не просто занять такую же непримиримую позицию, как Сергей.
- А что за зверь-то был? - спрашивает вдруг наивный дед Саня.
Сергей уже молча помешивает ложечкой мед в только что налитой чашке горячего чаю. Охотники смотрят на него. Может, и правда зверь-то какой-нибудь пустяковый был, может не обязательно с Игорем так-то уж строго.
Сергей тянется за кружочком порезанной на блюдце ароматной антоновки, кладет кружочек в чашку и, глядя, как он плавает белым лепестком в красном от зверобоя кипятке, равнодушно произносит:
- Да жираф.
Даже запечный сверчок замолкает на те несколько мгновений, когда после произнесенного Сергей деловито отпивает из чашки, а у охотников разевающиеся рты стараются опередить выкатывающиеся из орбит глаза.
И потом, стараясь перекричать повальный хохот, Сергей, будто недоумевая, спрашивает:
- А если жираф, так что? Можно стрелять, что ли?
Вся деревня уже спит. Только в одном доме не смолкают разговоры, и свет из его окон падает на поленицу дров, где отходят ко сну скрипучие жуки, на поникшую листву яблонь и землю под ними, усыпанную неподвижными падальцами, на полеглые от росы шелковистые травы. Один дом во всей деревне, во всей безлюдной темной вселенной светит на все четыре стороны счастливыми огнями маяка.
Один из критериев определения какая река главная, а какая приток в из слиянии, водоносность.
Так вот в слиянии рек Кама и Волга, у р. Кама водоносность на 8% выше чем у р. Волга.
А в слиянии рек Кама и р. Вишера, у второй водоносность на 20% выше чем у первой.
Так что, если по науке, то не р. Ока, не р. Волга и даже не р. Кама, а река Вишера, исток которой в горном хребте Урала, является главной европейской рекой. Но к сожалению, не редкость, вместо научно обоснованных доводов, на первое место выходит, чья то человеческая прихоть.
Спасибо за рассказ.
