Не преступи черту…
Еще вчера западносибирская лайка чистых кровей с необычной кличкой Фея работала, как и все шесть минувших таежных сезонов, умно, смело и старательно. Даже красиво. Работала по всякому зверю — большому и малому, смирному и опасному. И этим, уже дотлевающим ледяной зарею днем Круглов взял с ее помощью соболя, поболее двух десятков белок и подсвинка. И каждому удачному выстрелу, каждой добыче сучка радовалась точно в меру хозяйской радости, понимая своего друга-повелителя не просто с полувзгляда и полуслова, но и по шагу, по походке, по дыханию даже. По тому, как он закуривает и пускает дым, как перезаряжает ружье, как снимает и набрасывает на плечи рюкзак.
Ночами Фея оберегала покой хозяина, чутко подремывая в устроенной под крыльцом конуре, давая ему знать коротким взлаем лишь о подходе опасного, вроде медведя-шатуна, зверя или незнакомого человека. А теперь, казалось, ни с того ни с сего заскреблась вдруг в избу, виновато, со странной настойчивостью поскуливая. Никогда такого не случалось, и потому Круг-лов, подняв брови, открыл дверь, выходя в уплотнившуюся темень, и еще больше удивился, когда собака без разрешения шмыгнула между хозяйских ног в зимовье, извиняясь повинным взглядом и слабым повиливанием хвоста. От еды отказалась, тоже необычно застонав при этом.
Она была отважной собакой, хотя, как и хозяин, всегда прекрасно чувствовала меру опасности и на рожон не лезла. Осторожностью она пренебрегала, лишь когда охотнику грозила беда. Нападающего медведя не просто рвала за гачи, но, бывало, и атаковывала в лоб, отчаянно принимая на себя его ярость. Самоотверженно перехватывала стремительный бросок раненого секача, строго облаивала ненароком или намеренно приблизившегося к ним тигра, сообщая о нем хозяину и предупреждая грозного царя уссурийской тайги о том, что за последствия они не ручаются. Могла переплыть взбесившуюся в паводок речку, спокойно пережидала сумасшедшую грозу и ветровал, даже проскакивала полосу низового пожара.
А теперь запросилась в избушку. И когда хозяин, походив вокруг зимовья, прослушал замороженную, смерзшуюся воедино тишь тайги и неба и, ничего подозрительного не уловив, вернулся и спросил, в чем дело, ушла под нары и улеглась в дальнем, самом темном и недоступном углу. «Замерзла, — решил Круглов. — Переутомилась или прихворнула». Но и в этом усомнился: холода бывали полютее, и болеть ей случалось погибельно, но и тогда в дом не просилась… Или у собак года берут свое? Года, года… Только в легкомысленной песенке они будто бы становятся богатством.
А через полчаса, когда тишину пошевеливало лишь еле слышное посапывание керосиновой лампы да потрескивание печки, Фея вдруг вылезла из-под нар, подошла к двери и чутко навострила уши, нервно подергивая мочкой носа. Круглов положил только что снятую беличью шкурку на колени и воззрился на собаку. А та медленно и напряженно поворачивала чуть опущенную голову от двери на левый избяной угол, потом прямо в стенку, в другой угол… И опять обратилась к двери, едва слышно шевеля в горле нерешительный рык, которым сообщала о своем вовсе не беспричинном волнении.
Обеспокоился и Круглов. Разряженное ружье висело, как всегда, снаружи под коридорным навесом. Вынув из ящика с боеприпасами пулевые патроны и включив фонарик, он направился к двери, но Фея осторожно взяла в зубы его штаны и потянула назад… Нечто похожее случилось в прошлом году: собака тоже задерживала его, ухватившись за суконку брюк, а через несколько секунд, присмотревшись, Круглов увидел совсем рядом обочь тропы дремавшего под плотной навесью кедровой кроны тигра. Помнилось охотнику, что в тот день тайгу оглушил густой снегопад, когда все живое любит поспать, и поспать покрепче. А полосатый, как прояснилось через несколько дней, сыто блаженствовал у добытого им секача, и добытого, судя по измешанному снегу и сломанным кустам, в трудной и опасной борьбе… Фея тогда мудро предпочла уведомить хозяина об опасности не лаем, а вот так, тихо — удерживая от очень рискованных шагов вперед, определенно понимая, как опасно подойти неожиданно к спящему у своей добычи хищнику.
…Успокоив собаку, как всегда в таких случаях, почесыванием за ушами и поглаживанием лба, Круглов осторожно приоткрыл дверь, снял с гвоздя ружье и зарядил его. Посветил фонариком — ни следов у дворика, никого и ничего у стены леса. Крикнул: «Кто ходит?» Ответила лишь россыпь эха.
Он знал, что эхо — к осадкам. К снегу, значит. И стал планировать работу на снегопадную погоду, продолжая размышлять при этом о странном поведении собаки.
Управившись с неотложными делами и устало укладываясь спать уже глубокой ночью, Круглов отправил беспокойно ходившую по избе, все так же нервничавшую собаку под, нары и потушил лампу. Но еще не перелилась его дрема в сон, как покой опять нарушили постукивание собачьих когтей по полу и тот же нерешительно приглушенный рык, все с тем же странным постаныванием. Когда фея остановилась у черного прямоугольного окошка, Круглов подошел к нему, не зажигая лампу, пригляделся… Белая, залитая полной луной снежная поляна, в пяти метрах от избушки поленница дров, правее — навес для разного скарба, слева — помойка, а за ними — темные зубья еловых вершин и кедровых вперемешку с метлами раздевшихся на зиму берез, дубов, ильмов… Тысячу раз виденное.
Вытряхнув из пачки сигарету, потянулся за спичками и замер: в четырех метрах от окна по снегу беззвучно плыла плотная, резкая тень, исходившая вроде бы из ничего. И лишь когда эта тень застыла, Круглов рассмотрел едва заметного в потоке лунного света тигра. Он не успел понять и оценить обстановку и не пошел еще к ружью, как громада зверя снова растаяла в мертвом лунном свете, а по снежной белизне поплыла та же тень. Поплыла все так же беззвучно, заворачивая за угол избы.
Окно имелось одно. Маленькое. Как и во всех таежных строениях.
Круглову чувство страха было ведомо, хотя и с полным основанием слыл он в промхозе и селе охотником смелым и решительным. Но он никогда не давал страху волю. И теперь, ощущая скоробиенье сердца и не пропуская ком из груди к горлу, он взял ружье, проверил, заперта ли дверь, пододвинул к окну табуретку и присел, не забыв поджечь сигарету, отвернувшись от окошка. Он еще не искал разрешения возникшей очень опасной, совершенно необычной ситуации, а торопливо искал объяснение ей, сдерживая грудной гул.
…Он вырос в таежном селе в семье потомственного промысловика, с детства постиг премудрости охоты, законы и тайны уссурийской тайги и всего в ней сущего. Повадки тигра, как и всех здешних зверей, птиц и прочих обитателей, ему были хорошо ведомы не понаслышке. Следы амбы он встречал на своем участке почти каждодневно и трижды сталкивался с этим строгим и грозным, тоже потомственным охотником глаза в глаза. Всех троих мог застрелить, но встречи оканчивались бескровно: Круглов законы чтил строго, за свои немалые лета ни разу не преступив черту дозволенного. А правила охоты для него были законом особым, и он их пунктуально соблюдал вовсе не из боязни расплаты за браконьерство, а по совести честного человека, не считающего, что на его век таежных богатств достанет, а после него, мол, хоть трава не расти.
Да, повадки тигра Круглов знал досконально. Знал, что у этого могучего зверя в отношении к человеку тоже есть закон: не тронь двуногого, если он не поднимает на тебя оружия и не покушается иным манером. Закон этот терял силу редко и почти всякий раз по вине человека, преступившего его черту. Преступившего раз, чтобы потерять после этого всякое желание и даже способность преступать.
В прошлую зиму в кругловских угодьях объявился тигр, чье поведение было вовсе не царственным, более того — лишенным обыкновенного чувства собственного достоинства. Он регулярно ходил по охотничьим путикам, сбивал капканы, съедал приманку, прибирал попавшихся в них зверьков, вынимал из петель зайцев, обглодал туши двух изюбров и кабана, которых охотник не успел вывезти на базу. По всему было видно, что зверь этот был старчески немощным или покалеченным, и все же на большее, чем мелкое воровство, он не решался, обходя охотничьи избушки дальней стороной и умело избегая встреч с человеком.
А этот дерзко подошел к человеческому жилью на расстояние своего прыжка. И подошел не только что — несомненно несколько часов назад, когда собака сникла, увяла и запросилась в избу. Подошел, преступив закон о вооруженном нейтралитете, негласно заключенный человеком с его не таким уж и далеким предком — не раньше пятого-шестого колена генеалогии уссурийского тигра.
По давнему обычаю в новогодние празднества промысловики возвращаются в села повидаться с семьями, отмыться-отпариться в бане, сдать в промхоз пушнину и дикое мясо, пополнить запасы продуктов, боеприпасов. И не в последнюю очередь профессионально пообщаться. Так вот. Владелец соседнего промыслового участка сокрушенно пожаловался Круглову: тигры одолели. Супружеская пара всесильных, обзаведясь очередным потомством, повела вдруг себя агрессивно: пугала давно знакомого им охотника ревом, следила за ним, нахально присваивала отстрелянных изюбров и кабанов, даже разоряла лабазы. И ведь вполне сытыми были, хотя чушек сильно поубавилось, да и «изюбряков» меньше стало. «Должно быть, понимают, что мало ихнего зверья осталось, и гонят меня со своих владений, как соперника»,- заключил кругловский сосед по этой части информации. О другой же рассказал с явной озабоченностью: «В начале этого декабря появился на моих угодьях старый тигр — след лапы шапкой не закроешь, лежка на снегу под три метра. Уйду из какой избы — разграбит ее, помойку переворошит… Даже канистру с керосином изжамкал, хотя тупыми зубами не смог прокусить железо. Путики не успеешь наживить — пройдет по ним и обчистит. Потом же вовсе обнаглел. Под утро было. Еще спал я… Сплю, значит, спокойно, и вдруг в дверь как мешком картохи ударило, даже скрипнула моя хата и посуда звякнула. Думал, с чердака что свалилось… Но там не стал я держать ничего, кроме капканов, да и звук был бы иной, упади те. Пошел с фонариком поглядеть, а дверь снаружи так плотно подперта, что и на щелочку не приоткрылась. Уперся в нее посильнее — а с улицы зарычал тигр… Видел ли ты такую наглость?»
Разговорившись, вспомнили разное. Там-то когда-то поселился привыкший к человеку хищник рядом с селом, даже на сеновале устроился, ночами шастал по улицам и давил, что в лапы и зубы попадалось. По темноте люди в нужник ходить боялись, сказать стыдно — парашами пользовались. В другом месте нахал и днями бродил по дорогам, не таясь от людей и не обращая на них, не дающих отпора, внимания. Встречным путникам даже дорогу не уступал. В третьем — за месяц четверть сотни бычков передавил, а там понравилось страшилищу загонять появившихся в лесу людей на деревья… Подобное собеседники могли перечислять-пересказывать и дальше, но Круглова больше интересовал явно не завершенный рассказ таежного соседа: «Ты, Васильич, доскажи-ка, чем закончилось то». И Васильич вернулся «к тому»:
— Рыкнул, значит, наглец. А я обмер: оружие-то, как всегда, за дверью на гвоздях повешено… Сердешко то в горло прет, то в живот проваливается… На цыпочках отошел к столу, присел и стал обмозговывать положение. А что придумаешь, когда в страхе весь? Одну беломорину высмалил, другую, третью. Свет зажечь боюсь. Ножом и оставалось вооружиться… А когда за окошком чуть светать стало, увидел, что снег валит. Думаю, может тигр под навесом моей крыши порешил от непогоды укрыться, а с другой стороны сомнение берет: снег часто и везде выпадает, и мало ли от него спасения под выворотнями, валежинами, елями да кедрами. Да и что он тигру — снег-то… Потолкался я опять в дверь — приперта. А надежная она у меня, из плах, в косяк хорошо подогнанная. Окошки небольшие, крыша из березового кругляка. Захочет, думаю, забраться за мною — не получится.
Взял себя в руки, — продолжает Васильич, глубоко затягиваясь дымом, — поубавил страху и решил действовать. Поднял чурбак, что сиденьем служил мне, тихо подошел к двери да как шарахну по ней! И тут же заорал погромче да построже. Заорал, сам понимаешь, во всю глотку… Послушал — тихо, налег на дверь — открылась. А он стоит в пяти метрах — здоровенный, как конь, только в ногах пониже, но худющий, шерстью шелудивый, мослы у холки выпирают, брюхо пустым мешком свисает, а башка размером с бычью, только круглее. Стоит ко мне боком, пригнув к земле голову, а хвостом снег хлещет во зле… Решил я, что если вздумает напасть на меня, не меньше секунды потребуется — развернуться же для прыжка надо… Ну, это теперь так тебе рассказываю, вроде размышлял, обстановку прикидывал. А тогда получилось как бы само собой разумеющееся. Как будто кто очень правильно мною управлял… Отворил я, значит, дверь чуть пошире, дотянулся до карабина и — назад. Крючок на всякий случай на дверь накинул. Вогнал в патронник обойму и клацнул затвором в решимости прикончить одряхлевшего, потерявшего осторожность к человеку, а, значит, для всех очень опасного зверя… Секунд пять прошло, ну десять. А открыл дверь — одни следы в чащобе. Почуял ведь, стервец, мое желание разделаться с ним. Пальнул разок ему вдогонку, обругал покрепче… И все равно упрятался в избу, и еще час поглядывал в окно и приоткрывал дверь: не вернулся ли… Нет, не вернулся. Ушел. А на другой день, когда снег перестал и посдувало его с кустов, проследил нахала. В сотне метров от избы лежал он под корчем, и лежал долго. Потом решил, однако, что не стоит со мною связываться.
— Где же он теперь хулиганит? — спросил Круглов.
— А вот слушай, — ответил Васильич. — Доскажу. Неделю после того видел его следы на дальних путиках, все тем же воровством занимался. В разор ввел! Полтора десятка соболей проглотил, не говоря о колонках и прочей пушнине. Уж не считаю, сколько их не поймалось из-за того, что шалашики разворочены, капканы спущены, а приманка сожрана. Когда озлоблению моему не осталось места в нутре и поперло оно наружу, решил наглеца истребить. Как? А петлями. И медвежьи капканы у меня всегда имеются… Взял бы все-таки грех на душу и надежные местечки для расправы уже подобрал, да бог отвел от того греха. Миловал… Поправил как-то ловушку, рюкзак начал увязывать для дальнейшего хода по путику, как услышал рев двух тигров. Сел, уши на макушку — кожа на спине озябла и мураши по ней заскреблись. В километре от меня находились. Судя по голосам, один из драчунов был в большой силе и ярости, другой же — обороняющимся стариком. А лежали там владения давнего моего полосатого конкурента, на которые он допускал лишь загулявших тигриц… Тебе приходилось слышать, как тигры орут, когда дерутся?.. Было дело, говоришь? Так не стану рассказывать… А на другой день мою тропу пересек тот старик. На следах кровь, ложился в снег часто, на лежках красного виделось больше, чем белого. Крепко ему досталось. Ушел в твою сторону, так что жди и бди. И запомни: передняя пятка тринадцать сантиметров, среднего пальца на задней правой нет, а наискось подушки левой — глубокая косая борозда вроде шрама. Шаг крупный, но в снег проваливается неглубоко: фигура большая, а легковатая.
Сидел Круглов у окна долго. Курил, вспоминал, обдумывал ситуацию. Лег и пытался уснуть — сон его не миловал. Когда же за стеною что-то треснуло и тут же звякнуло, а Фея вскочила и взлаяла, ощетинившись по всей спине, Круглов поднялся и уселся у окна, загоняя в рот одну сигарету за другой. На отпотевшее оконное стекло снаружи стали прилипать снежинки и тут же таяли. Подумал, вспомнив рассказ Васильича: не улегся бы и под мою дверь…
Держа заряженную двустволку на коленях, Круглов обдумывал проблему: появится тигр перед окном — стрелять самосудно или воздержаться? Может, и меня бог милует, отведет от расправы? Васильич в конце того их разговора поведал: «Пошел я к охотоведу промхоза, выложил все, как было, и спрашиваю: что делать, коли еще раз подопрет? Ликвидировать можно? Тот же мне и сказывает: а спроси себя, законы ведь знаешь не хуже моего. И сам себе, мол, и ответь… Положено-то, говорит, сообщить об этом властям, получить официальное разрешение на отстрел, который не тебе сделать, а специальной группе охотнадзора управления… Недели две потеряешь, а прикончат ли тигра те уполномоченные, бабушка надвое сказала… Помолчал мой охотовед, почеркал какие-то кубики с кружками на газете да и завершил со мною разговор коротко. «Ты же, дорогой Петр Васильевич, — говорит мне он, — мужик башковитый, а вот вопросы задаешь, извини меня, наивные… Есть вещи, которые спрашивают только с себя, мил человек».
Так и просидел Круглов у окна, за долгие часы сидения не решив — стрелять или не стрелять. А чуть засветился хмурый снегопадный рассвет, встал и вышел из избы. С ружьем. Фея осторожно потрусила за ним, пробежала немного в одну сторону, в другую. Потом уставилась в еловый мыс, нацеленный из тайги к избушке на расстоянии сотни метров, опять натопорщила шерсть по хребту, заворчала и тут же залаяла. Бросилась было туда, но тут же и остановилась, вопросительно оглядываясь на хозяина. Круг-лов, уже мало мучаясь проблемой, снял предохранитель двустволки и решительно пошел к елям.
…Огромная лежка под одной из них протаяла до земли. Крепко пахло тигром. Снежинки ложились в свежайшие следы громадной кошки и таяли там. Осмотрел Круглов их и решил: да, тот и есть, о котором рассказывал Петр Васильевич. Пятка не менее тринадцати сантиметров, на задней лапе нет среднего пальца. Подумал еще раз: почему бы этому старцу дверь и моей избы однажды не подпереть своей, хотя и немощной, но все же тяжелой тушей?
Он не пошел по следу явно состарившегося и одряхлевшего, однако по-прежнему опасного зверя. Даже, быть может, страшнее тех, что в силе и категорически избегают человеческих глаз. Стал осматривать вчерашние и ночные следы, еще заметные под выпавшим снегом. Полосатый дед, оказалось, рылся в помойке, несколько раз обошел избушку, долго стоял перед ее дверью, растопив лапами сильно умятый здесь прежде снег, пытался добраться до продуктов на лабазе, да не дотянулся.
Оглядываясь, Круглов не увидел собаки. Позвал — лишь высунулась из-под крыльца и снова там спряталась. И этому ее непослушанию было лишь одно объяснение: тигр близко.
Да, был он где-то рядом. И окрепло, наконец, в Круглове решение: иногда нельзя не преступить черту закона. Как сейчас. Обстоятельства так сложились. Самосуд неизбежен. Или я его, или он… Пусть не меня — Фею. Но ведь нет какой-либо гарантии, что и меня с собакой…
Он натаскал в избу побольше дров, с ведрами пошел к проруби за водой, а спустившись с крутого берега, увидел следы только что вдоль него прокравшегося тигра. Круглов не ринулся назад, он начал прорубать в лунке лед топором левой рукой, держа изготовленное к немедленному выстрелу ружье в правой. В крепкие свои руки он верил: на спор из своего «ижака» одной рукой утку валил с лету. А к решимости стрелять теперь пристыло и озлобление.
Вскипятил чай и позавтракал. Поставил на ступеньку крыльца миску с едой, но собака ее лишь понюхала, извинительно вильнула со вчерашнего вечера распущенным кольцом хвоста и уползла в конуру. Не стал сердиться на нее хозяин, потому что хорошо знал: тигр оказывает магическое действие не только на человека.
Оделся Круглов потеплее — в валенки и тулуп, незаметно залез на чердак с тыльной стороны избы, замаскировался и затаился, изготовив ружье к немедленному выстрелу. Неторопливо падал снег. В бездыханной тишине было слышно, как шуршат снежинки, сталкиваясь друг с другом, ломая при этом иголочки и укладываясь на свой земной предел… Как слабо постанывают под тяжестью их ветки кустов и еловые лапы… Как над далекими горными шапками пошаливает, разминаясь на вольных просторах, ветер-верховик.
Не теряя бдительности, Круглов вспоминал рассказы стариков о том, какая прорва уссурийского тигра была на грани столетий и даже в начале теперешнего, как в ожесточенной войне с ним победный клич издали-таки охотники, как осталась уссурийская тайга почти, без своих извечных владык-диктаторов… И уже по своей памяти прояснял, как быстро множилось число тигров после войны, как понимающе принимали запрет охоты на них и привыкли к людям, а с годами многие и наглели, пренебрегая законом своих прародителей: отныне человек не должен быть добычей, даже если ты потерял силу и способность охотиться положенным тебе, тигру, манером…
Но через два часа напряженного бдения, когда не стало сил противиться смыканию глаз, Круглов покинул засаду, вернулся в избу и улегся на нары, раздумывая в клубах сигаретного дыма. Теперь лежал он с вызревшим решением разделаться с хищником самому, не теряя дорогого промыслового времени из оставшегося месяца до закрытия охотсезона на выход из тайги для получения официального разрешения. «Пусть преступлю, — рассуждал он. — Но разве я не докажу потом, что хищник был очень опасным потому, что сам преступил черту своего закона?.. Возможно ведь, что созрел в нем людоед. Задавил же и наполовину сожрал бульдозериста в Лазовском районе… Сколько таких вот, да и куда пострашнее, людоедов, вгоняющих в страх целые народы в южных странах. И сколько же их было еще в годы моих дедов здесь… Не поймут или просто не примут мои объяснения власти — пусть слупят определенную законом за самовольный отстрел «краснокнижника» тысячу… Но формальность закона преступлю».
И когда решение было рассудком принято, а совестью одобрено, он позвал собаку в избу и крепко заснул.
Спал Круглов долго. Уже к вечеру, выйдя, за порог, он оглядывал серое небо и белый лес, обдумывая варианты и возможности «разделаться с хищником». Было тихо, все так же лениво опускался снег, и чуть потрескивали согнутые его пластами ветки. Вышедшая за хозяином собака сбегала к помойке по естественным надобностям, вернулась и уселась у хозяйских ног, тоже изучая обстановку и «варианты» по собачьему разумению…
На мысочке с ели пудрой полетела кухта, потом там недовольно зауркала белка. Жадна была до них и азартна лайка, но тут лишь несколько раз приглушенно взбрехнула, закрутив в полукольцо хвост, как бы нехотя пробежала десяток метров и остановилась, то на ель с белкой глядя, то оборачиваясь к человеку, вроде бы спрашивая, как поступить лучше. И только Круглов подумал, что на черта теперь эта пушнина, как Фея быстро отступила к своему мудрому другу-повелителю. Твердо знала она, что тот, сильно уступая ей в чутье, гораздо превосходит в способности оценивать обстановку.
Круглов усвоил с детства: в ненастье белки спят, а уркают и цокают на недруга. И теперь понял: проснулась, увидела тигра и рассерчала цокотунья. Понял и снова пошел к мысу… И опять его обдало густым кошачьим духом… Только теперь он увидел здесь не только прежнюю лежку под елью, но и глубокие ямы в снегу, и веером отходящие от них длинные прямые вмятины — тигр, сидя, мял снег хвостом, нервничал. Злился, должно быть, на человека, дерзко ему воспротивившегося, потому что за долгую, по тигриным меркам, жизнь множество раз убеждался, как неодолимо велик пред ним страх человека, даже если его природой отпущенную силенку стократно увеличивает оружие.
Но почему же злился?.. Опустившись на глубже всех протаявшую лежку, ту, что была ближе других к избушке, Круглов посмотрел в сторону избы и сквозь ветку ветвей и комьев снега разглядел и ее, и чердак под крышей и понял: «старик» наблюдал за ним, лежавшим в засаде, оставаясь незамеченным. И конечно же, прекрасно понимал, почему неподвижен охотник в укрытии, что соотношение сил и возможностей не в его пользу.
И на этот раз Круглов не пошел по горячим тигриным следам, потому что тоже понимал: преследование тигра по только что заснеженному ельнику чревато большими неприятностями. Он хорошо знал коварство этого зверя, его поразительную способность затаиваться, стремительность и силу атакующего броска.
Он вернулся в избушку и занялся скопившимися за дни ненастья делами, обдумывая при этом способы подкараулить недруга, чтобы расквитаться с ним. Ни крепких тросов для петель у него не водилось, ни медвежьих капканов. Поэтому самым надежным казалось сделать засаду на своем следу, уйдя на путик с собакой, до которой так охочи тигры. Трех кругловских собак задавили и сожрали тигры в прежние годы, да так ловили их, что те и взвизгнуть не успевали. Что стоит ловкому быстрому хищнику подобраться к лайке, увлекшейся облаиванием, например, белки?
Ночью Круглов спал более или менее спокойно, с вечера решив: силой вражине в его избу не ворваться, в окошко тоже не протиснуться. Коли уляжется под дверью — будет стрелять сквозь нее, а подойдет к окошку — влупит через стекло. Накоротке силы дуплета жаканами окажется вполне достаточно и для такого громилы… Пусть бы так и произошло: проще будет доказывать неизбежность выстрелов по охраняемому государством зверю, когда тот преступит закон таежного сосуществования в условиях обоюдопризнанного вооруженного нейтралитета.
Лишь в самую ночную глушь он прервал свой сон на час: Фея осторожно торкнула его носом в глаз и шмакнула языком по щеке, тут же отошла к двери и там приглушенно зарычала. Не зажигая лампу, Круглов на цыпочках с ружьем в руках подошел к собаке и поторкал дверь — открывалась свободно. Выглянул, прислушался, пригляделся — мир вокруг избушки был глухим, белым и сумрачным. А сучка… прикусила его штанину и многозначительно потянула назад: не выходи.
И он не вышел. Сидел у окна и курил, во зле выжимая крепко стиснутой рукой ружейное масло из шейки приклада, немо взывая к тигру: «Ну подойди же, подойди, старичье!» Но тот не принял вызова.
Утро встретило Круглова разорванной синью полураспахнутого неба и послеснежной свежестью. Нутром чувствуя на себе настороженный тигриный взгляд, он как можно спокойнее снарядился в путь, намеренно не интересуясь осмотром снега вокруг избушки и еловым мысом. И пошел обновлять лыжню по самому «светлому» своему норочье-колоночьему путику берегом ключа, напрочь обезлесенного лесорубами несколько лет назад. А Фея «чистила ему шпоры», чаще оглядываясь назад, чем обследуя, как было всегда, то, что впереди. Видя это, промысловик взял на себя фронтально наплывающее, оставив собаке тыл и фланги. У ловушек задерживался ровно настолько, чтобы обновить приманку. Знал ведь, что «старик» очень голоден и жадно сожрет любую из них. Даже кусок норочьей тушки. Но эти потери стоили того, чтобы притупить бдительность вора.
Он воскресил в памяти отвесную скалу с пологим склоном в тыльную сторону, что прижимается к путику на расстоянии уверенного выстрела. Там любил отдыхать Круглов, осматривая с высоты окрестности и дали. Оттуда можно было и свести с тигром счеты, если вздумает идти по лыжне вслед человеку с собакой. Но не доходя до скалы двести метров, Круглов присел, прикинул, что время уже позднее, и решил засаду устроить на следующий день, потому что по наторенной тропе он дойдет сюда быстрее, да и одеться для терпеливого ожидания требовалось теплее.
Через километр обратного хода настороженно трусившая впереди Фея замерла, уткнув нос в снег. Потом оглянулась на хозяина, всем своим видом как бы говоря: подходи и гляди сам, если мне не доверяешь… Но Круг-лов еще издали увидел вмятины по лыжне и сверкающую искрами только что потревоженного снега наисвежайшую борозду следа тяжелого зверя к кромке леса, куда он свернул, скорее всего заметив возвращающихся в избу. Все шалашики до зимовья оказались разоренными.
Ночью Круглов думал: «Если тигр не вернется сюда, можно будет, пожалуй, успокоиться. Бог даст, околеет зверина где-то и без него, и не ляжет тогда на душу грех самовольной расправы…» Но опять застучала по полу собака и снова заволновалась. Он увидел в окно, как около помойки проплыла большая тень, и услышал, как зазвякали консервные банки… На рассвете же ахнул: весь снег был густо истоптан тигриными следами, а к еловому мысу темнела торная тропа. Как же зверь был голоден, если грыз трухлявый пень, пропитанный помоями!.. Но кого винить в том, что дожил царь зверей до немощи?
День был ясен, морозен и тих. Уже в одиннадцать Круглов лежал в засаде, устроенной на плоской макушке скалы, в ворохе лапника между каменных глыб. Лежал, уткнувшись в полушубок, рядом с Феей, вместе с ним осторожно наблюдавшей за четкой лентой лыжни, из-под отвеса скалы тянувшейся к их дому.
Прошел час ожидания, другой. Выбравшееся на свой дневной предел солнце стало чуток пригревать. И Круглов незаметно задремал, потом уснул крепче, оставаясь в уверенности, что в нужное время собака разбудит. И она разбудила. Вернее, он сам почувствовал ее внезапно обострившееся до нервной дрожи напряжение. Перехватив ее взгляд, Круглов увидел тигра для собачьего бдения непростительно близко — всего в сотне метров. Но приглядевшись к нему, простил собаку: четвероногий «старик» шел совершенно неслышно, а остановившись, как бы растворялся в редких стеблях пожухлой травы и кустарников.
Зверь подошел к недавно настороженной ловушке, запустил в ее проход лапу, ловко выгреб капкан и подвешенный за ним кусок рябчика. Капкан звонко щелкнул, но грабитель не обратил на это никакого внимания, очевидно, привык к этому звуку. Проглотив приманку, он постоял, глядя на уходящую вперед лыжню, и побрел по ней не то лениво, не то осторожно или устало. Побрел, мягко печатая узор лап по глади лыжни.
Круглов взял тигра на мушку, когда тот подошел на полсотни метров. Мельком пожалел, что не карабин в его руках, из которого можно выстрелить, послав пулю точно по желанию: в лоб, грудь или под лопатку. Он все четче видел лоб зверя, грудь, лопатку, а через минуту стал различать и более мелкое… Да, как и говорил Петр Васильевич, тигр был очень стар: большой, худющий, в лохмах тусклой шерсти. Но заметил еще Круглов облезлый на треть длины густо синий конец хвоста и буризну незаживших ран на шее и плечах, видел, как зверь приседал на заднюю лапу и старчески подергивал головой.
На траверзе скалы, когда Круглов уже потянул спусковую скобу, тигр вздрогнул и неожиданно в проворном прыжке обернулся, явно почуяв опасность. Но было поздно: посадив мушку на его лоб, промысловик выстрелил слитным дуплетом. Зверь завалился на спину в снег, месил воздух лапами и бил хвостом. Его грудь была обращена к скале, в нее хотелось для надежности послать еще один дуплет, но Круглов не стал стрелять, потому что тигр уронил лапы, потянулся, вздрогнул и застыл. И все же прежде чем спуститься со скалы, а стало быть потерять стреляного зверя из виду почти на пять минут, охотник еще долго вглядывался в него, держа ружье изготовленным к немедленному выстрелу, потому что знал несколько достоверных случаев, когда по всем признакам вроде бы издохший тигр вдруг оживал… Но этот был явно мертв.
И только потом, поднявшись на ноги, Круглов обратил внимание на Фею: она вроде бы окаменела, о жизни говорили лишь частое дыхание, вздрагивающий нос и блеск глаз.
Собака шла за ним все так же понуро, шла по-прежнему сзади, пока спускались со скалы и огибали ее, выходя к обрыву. Даже поотстала. А когда показалась лежавшая в снегу неподвижная туша и Круглов спокойно подошел к ней напрямик, присела. Но, убедившись в смерти заклятого врага, она взахлеб залаяла, завизжала, начала носиться около любимого хозяина, а потом и вокруг поверженного врага. Даже восторженно взвыла, что случалось с нею очень редко. И все норовила вскинуться на грудь и лизнуть в лицо самого дорогого, все понимающего и умеющего существа.
Круглов долго осматривал тигра. Его выцветшие желтые глаза глядели в небо, и не было в них ничего, кроме усталости и безразличия ко всему. Они словно говорили: пожил — и будет, всему свое время, рано или поздно это должно было случиться… я пожил всласть и долго, а царственного силача не должно видеть в дряхлости.
Круглов набросал на мертвого «старика» гору снега. Шел третий час. Хотелось есть, пить, послушать песни по «Маяку», расслабиться на нарах, сказав при этом привычное «блаженный миг». Но он просидел у той горы на рюкзаке с теплой одеждой еще не менее получаса, решая мучительную проблему: по праву ли преступил черту закона? И что же это такое — преступить, когда не преступить невозможно? Самосуд, когда не до судей? А если безнравственно это, то в какой мере?
Но глубоко вникнуть в проблему ему никак не давала Фея, которую все не покидал бурный восторг, желание жить и работать, как и в прежние годы, и даже старательнее.
Она успела дотошно обследовать и пологие, противостоящие скале склоны, облаяв там белку, и берега ключа, где загнала норку и отчаянно звала хозяина… И все километры к избушке носилась собака, искала, поднимала разного зверя, служа другу своему единственному так усердно, как, пожалуй, никогда прежде. И не испытывала она ни малейшего желания войти в хозяйское жилье, привычно предпочитая ему собственный, приятно прохладный закуток под избяным крыльцом.
Не люблю выдумывать рассказы и всегда предпочитаю были вымыслу. И сейчас я изменил лишь фамилию действующего лица, его профессию да кличку собаки. А знаю героя давно: это честный, во всем мне симпатичный человек, каждое слово которого заслуживает полнейшего доверия.
С. Кучеренко
«Охота и охотничье хозяйство” №11 – 1990
