Войти
Вход на сайт
Вход через социальную сеть

Год на год не приходится. Анвяр Бикмуллин.

Весь молодняк нашей охотничьей артели, едва увидев спущенное через дренажную канаву Малое Колбасное болото, запросился стать табором на соседнем — Большом Колбасном.

— Тут и воды-то чуть! Утки не будет, — приуныл племянник Марат.

Хмуро смотрел на открывшиеся илистые грязи и зять Кузьмичев, да и Анатолий Иванович нахохлился, всерьез полагая, что чем больше воды, тем больше должно быть и утки. Однако, все нужное по обустройству нашего охотничьего бивака делали сноровисто и привычно, зная, что на пустое место их не приведут и уж на шулюм, при самом худшем раскладе, всегда будет.

Притрелевали на себе три бревешка, отторцевав их от сваленного временем телеграфного столба в лесополосе, окопали ради всякого пожарного случая кострище, натянули палатку, раскинули походную скатерть-«самодранку» с домашней снедью. Пока ладили временную кочевую «ставку» на Малом Колбасном болоте, подваливали все новые и новые компашки охотников на всевозможной технике, начиная от горбатенького «Запорожца» и кончая мощнейшими джипами. Оба болота — Большое и Малое — оказались в смертном кольце, будто волчий выводок в офлаженном окладе.

Как всегда, встали в безветрии дымы костров, как бы переговариваясь на древнем языке загонных ханских облавных охот и ожидая лишь урочного часа, когда стрелкам можно будет вывалиться в камышовые крепи, пугая треском и хрустом ничего не ведающих уток; ныли истошно комары, не признавая никаких дэта-мазей; парил на недвижных крыльях камышовый лунь; плеснула белыми подкрылками артелька крякуш на ближнем обмелевшем плесе.

Сколько ни бываю на открытии августовской охоты, а все равно мне жаль последних минут дремотного покоя обреченных и пока еще живых уток, неистоптанной осоки, незамусоренной стреляными гильзами чистинки кувшинкового плеса, будто ничейной полосы Куликова поля, где сшиблись в поединке инок Пересвет с мурзой Челубеем перед застывшим строем враждебных ратей. Жаль этой обреченности и неизбежности, но ничего уже поделать нельзя. Накручены патроны, выписаны, будто папские отпущения грехов, путевки, заправлены бензобаки, и охотничий люд мужественно обулся в болотные сапоги. Уже ничего не изменить, не остановить, даже если самому отказаться от охоты и не лезть в торфяник. Настал для утиного племени «последний день Помпеи». Все мы, одним больше, одним меньше, приехали за одним и тем же. Возможно даже, что и каждый в глубине души испытывает те же самые чувства, только сравнения другие. Кто-то до первого выстрела успеет вспомнить пушкинскую «Полтаву», кто-то при виде бархатных камышовых панашей (султанов), застывших сомкнутым пехотным строем, лермонтовское «Бородино», кто-то Курскую дугу, но как бы то ни было — первый залп сражений, первый рев атаки и вопли раненых предваряла глубокая мудрая и первоначальная тишина.

Из камышей, как из боя, все мы выходим к вечерним кострам чуточку не такими, какими вошли туда. Пока тянешься, скинув с себя резиновый «доспех» болотного комбинезона, отпотевшего с изнанки, пока бредешь в густеющей темноте к мерцанию своего костра, в глубине души сожалеешь о загубленных в охотничьей горячке утиных жизнях и уже совсем не рад связке крякашей и чирков, перекинутых через плечо. Другое дело — молодежь. Им хотя и не мерещатся поля исторических сражений, но они, подобно «певцу во стане русских воинов», славят охотничий праздник камышово-утиной победы, считают ревниво свои и чужие трофеи, гомонят после первой чарки «на крови», не подозревая, что чарка-то эта, как ни поверни, — поминальная. Просто-напросто всем этим гомоном мы глушим в себе сожаление о разорванной выстрелами тишине, целости неистоптанной осоки, заповедной обреченности умирающего лета.

Охота на обезвоженном болоте удалась как никогда. Битые утки падали на мелководье, где воды было по щиколотку и подранки не могли унырнуть. Норму взяли все.

Утренняя зорька подарила нам еще несколько чирочков и крякуш. Охотники разбрелись по ручью, заросшему камышом и купами ветел, по малым болотинкам, лужам, мочажинам и прудочкам в поисках дичи. Изредка гремели выстрелы, становясь все реже и реже к обеду. Солнце пекло по-летнему, лениво стрекотали кузнечики. Последнюю крякву открытия взял племянник Марат из своего любимого ИЖ-54 восьмеркой в контейнере, предназначенной для бекасов. Стайка уток правила прямо на костер и палатку, где мы сидели, окружив котел с шулюмом. Все засуматошились, заряжая ружья и беря их на прицел, но грохнула проворная в руках племянника ижевка, и крякуша грузно ударилась о дерновину.

Для утки, особенно сеголетошной, родное болото, где она вывелась и вскормилась, все равно что для россиянина его Малая Родина. Тягостно век коротать на чужбине уроженцу какого-нибудь захолустного Гнилого Угла, Горюновки или Голодайки. Тянет и тянет на родимые истощенные пожни глянуть хоть одним глазком, тронуть темные растрескавшиеся бревна осевшего набок дедовского дома. А тут утка. Она «виновата» лишь в том, что родилась уткой и на нее разрешена охота, а людям с ружьями хочется стрельбы, болота, костра и утиного шулюма на свежем воздухе. Человеческой ностальгии, разумеется, утка не ведает, но эта стрельба в день открытия кажется ей случайностью, она думает, что все было временно, как в пору летней грозы: вот прогрохотало и все уже стихло, успокоилось на таком привычном, уютном и родном плесе. Кряквам с чирками невдомек, что летней беззаботной жизни пришел конец, что это не случайный разовый набег, а надолго — до самого конца осени, до отлета на зимовку куда-нибудь в Ленкорань или Гасан-кули. Да ведь и там не дадут покоя. А уток, как ни поверни, что ни год — все меньше становится. Бывает, что в день открытия ни разу не выстрелишь. Год на год не приходится.

«Бедняга утка — самая многострадальная из птиц, — писал в питерском сборнике «Наша охота» в 1968 г. В. Соловьев, публикуя головокружительный для нас с Саней утиный рассказ «Куда завтра пойдем, Борис?», — редко-редко на фоне зари пролетит запоздалая крякуша, превратится в точку, скроется из глаз. Наверное, далеко куда-то потянула... Есть еще, к счастью, недосягаемые для человека глухомани, где птица может отсидеться, откормиться на покое до той поры, когда ей придется лететь на юг. А там опять будут палить в нее бесчисленные ружья — и законные, и браконьерские. Будут бить ее во всех угодьях — и в «свободных», и в «приписных», на всем пути пролета. И на зимовке будут бить... Бедняга утка — самая многострадальная из птиц»...

А мы поначалу, еще в ребятишках, на утиные болота хаживали пешком, сопровождая взрослых охотников в качестве костровых или «за собак», только бы дали пальнуть из ружья. Когда я впервые пришел с хромым дядей Федором Ереминым (отцовым хорошим связчиком по плотничьим делам) на дремотно-ленивое Колбасное болото, забытое временем и пространством среди бескрайней России, с дареной отцом одностволкой, совсем еще юным и безбилетным (дядя Федор был общественным охотинспектором и рискнул взять меня на ту охоту, а когда мне исполнилось восемнадцать лет, не побоялся поручиться за меня; а первую рекомендацию дал отец), то старые продубелые, прожженные утятники-ветераны лишь усмехнулись, услыша мои восторженные крики при виде утиных стай, кружащих над тростниковыми крепями. Утка, после первых выстрелов открытия сезона, поднималась на крыло тучей! Было от чего восхищаться мальчишке-охотнику.

— Кака эт-то утка?! Рази сравнять с прежней, — иронически хмыкали седоусые кузнецкие немвроды, утираясь после первой чарки «на кровях» и захлебывая водку душистым утиным шулюмом, — вот раньше утки-то было — не в пример нонешней.

Ночью, умостившись на охапке хрусткой ржаной соломы у подножья громадного, будто броненосец «Потемкин», омета и глядя в далекие созвездия Млечного пути под храп и сонное бормотание ветеранов, я все пытался разложить в голове и представить, сколько же могло быть уток в пору молодости стариков, если и сейчас ее было — «тучи».

Да. Прошли те времена, когда охотились с одностволками инженера Казанского, простецкими плебейскими тулками и ижевками, а десяток заводских патронов с утиной дробью считался верхом охотничьей роскоши и шика. Порой какой-нибудь незнакомый дед-охотник являлся на утиную зорьку по старинке — с шомпольным ружьем, длинным, как «санный полоз», пороховницей через плечо, и тогда где-либо на ночлеге непременно вспыхивала, будто солома от огня, жаркая дискуссия о бое дульнозарядных и казнозарядных ружей. Стреляли в ту пору в основном дымным порохом по причине дешевизны, привычности и доступности (бездымка была дефицитом), самокатанной дробью или даже сечкой, набивая безызносные (вечные) латунные гильзы, берегли припас и уважительно относились к дичи, несмотря на ее изобилие. Правило «сбил — найди, добери, возьми на петельку» старались блюсти всеми силами, лазая по осоке до посинения. И находили, и добирали, и сушились после у костра, клацая зубами, и грелись водкой, и снова лезли в болото.

Охотились, хоть и любительски, но не развлечения и стрельбы ради, — по-настоящему. А если уж зашел разговор о водке, то и ее потребляли в меру, сугреву ради и под шулюм «на крови», а не выезжали на «пьянку в болотных сапогах», пили по делу и по окончании зорьки, а не перед ней — «с приезду». Да и водка-то была хлебная, настоящая, российская, а не нынешний западный «стеклоочиститель».

Из одностволки или двустволки, если бить «в меру», много все же не набахаешь. Тут все ясно: налетел выводок крякуш, выстрелил и — или с добычей, или чистый промах, или, что хуже всего, подранок, которого нужно теперь долго-долго искать самому, пока с соседнего плеса не вылезет хозяин какой-нибудь вислоухой Альфы и не пошлет ее грозным приказом «шершь!» искать чужой подстрел. И хотя утки много и она то и дело налетает на выстрел, пока ищешь со старательной псиной подранка или битого чисто крякаша, в это время не помышляешь о стрельбе, как бы удобно ни шла птица. Найти бы сбитого. Крякаш он тогда только крякаш, когда второчен в петельки ягдташа, а не лежит в болоте «бесхозный» на завтрак камышовому луню или воронам. Чаще же всего приходится слышать такие разговоры: «Сбил шесть штук — нашел одну» или: «Ни одной, зато пострелял от души». Зачем же тогда эти утиные «расстрелы»? Хочешь пострелять — поезжай на стенд и пали по тарелочкам ради спортивного интереса, пока есть импортные патроны в полупрозрачных поли- этиленовых гильзах, которых в эру дымного пороха и латунных гильз не то что в Кузнецке, а у самоглавнейших кремлевских охотников не было в наличии.

Вот так скупо, «дешево и сердито» мы и охотились. Патриархально экономно. С обыкновенными боеприпасами, с простецкими рядовыми ружьями, не мудрствуя лукаво и зная предел досягаемости своих дробовиков. Уходили по бедности на охоту пешком (если подбирала попутка, то это было целым событием) в сопровождении немыслимых, на взгляд кинологов, ублюдков — охотничьих собак. Жили на болотах по нескольку дней, варили на кострах шулюм, обходясь почти подножным кормом, где самым главным блюдом была утятина во всех видах, и кроме соли, луковицы, крупы, буханки хлеба ничего съестного с собой не брали. Никаких консервов, икры, балыков, никаких колбас и шпротов, никаких упаковок с баночным пивом, никаких беспохмельных «купеческих чарок и Ерофей Кузьмичей с боярином Нарышкиным» на бутылочной этикетке. На первое утки, на второе — утки, на третье тоже утки. Утром. В обед. Вечером. На питье — чай со зверобоем, душицей, мятой-мелиссой. Хоть опейся — пьяным не будешь. И полезно.

Стрелять старались наверняка и сбитую утку или какую другую дичь искали до последнего, помня и твердо зная, что если вылезешь из болота пустым, то ляжешь спать голодным. Спорт — он пусть и остается спортом где-то на стендах, а на охоте должна быть только охота и стрельба на убойную дистанцию «в меру». Перед уходом прибирались на временных стоянках, зная, что и после нас будут тут охотиться и ночевать люди, да и самим не раз придется сюда вернуться...

В день открытия и в начале охотничьего сезона мы со своими обшарпанными тулками и ижевками, с одностволками цилиндрической сверловки стволов были даже в выигрыше по сравнению с владельцами трофейных и репарационных зауэров, меркелей, зимсонов или, еще круче, британских голландов, перде, скоттов, неисповедимыми путями попавших в руки стрелков из числа уездной охотничьей «элиты». Цилиндр или получок, накоротке, с подъема, или на вечерней зорьке оказывался предпочтительней трехчетвертных, полных и усиленных заграничных чок-боров или чоков-Паркера. Посредственный стрелок скорее добывал утку с подхода или на зорях, стреляя из более раскидистой, по осыпи дроби, сверловки ствола.

Талантливых от природы или прошедших богатейшую стендовую практику стрелков всегда меньше, чем средней массы охотников-любителей. Как в школе: на класс один-два отличника, три-четыре хорошиста, с десяток твердых троечников, а остальные — безнадежные полновесные двоечники. Так и в стрельбе с охотой. Стрелку «отличнику», например, ничего не стоит снять из хваленого «Меркеля», с полиэтиленовыми контейнерами для дроби и прочими техническими наворотами, крякаша или чирочка на предельной дистанции, чем тому же «троечнику» с дедовскими латунными гильзами и простым способом зарядки патронов. Но тот же «отличник»-спортсмен при отсутствии аппортирующей собаки нипочем не полезет в тростниково-камышовые топи искать сбитую утку, а «троечник» обязательно пойдет, измучится вусмерть, измажется в грязях, черпнет в болотный «доспех» воды, чуть не утонет сам, но найдет и возьмет добычу. И тот же «спортсмен-отличник», гордо вышедший к вечернему костру с пустом и загубивший за вечернюю зорьку не одну утиную душу на снедь болотным луням, будет хлебать шулюм из убоя «троечника» или «двоечника», стрелявшего дымарем и самокатанной дробью, имея при этом нескромность поучать, как нужно целиться, брать упреждение, и высокомерничать в адрес недипломированного Трезорки, терпеливо ждущего своей доли угощения...

Да. Жили в лугах, ночевали под стогами сена или в соломенных ометах, охотились, а не играли в охоту, ценили красивые выстрелы, уважая при этом и благородный запах сгоревшего дымаря, мокрых камышей, туманов, водорослей; любовались видом утиного натюрморта, этюдно-небрежно брошенного в луговых травах, на охапке ржаной соломы или повисшего где-то на морщинистом комле старого осокоря. И до нас ведь тоже люди охотились. И так же, как мы, как и будущие охотники, что придут на смену нам, были счастливы по-своему. Как и мы, они вдыхали когда-то горчинку кочевого охотничьего костра, аромат душистого варева под баюкающий шелест тростника на забытых всем белым светом захолустных мордовских болотах, радуясь каждому мигу бытия-гостевания на этой Земле.

Теперь уж той патриархальности в охоте нет и в помине. Так, разве кто из тех, кто знавал былых ветеранов, вспомнит к случаю, взгрустнув о былом, как поется в старинной песне:

Не для того пою, чтоб слышно было,

А для того, чтоб грусть моя прошла...

Нынче едут на иномарках не за утками, а на уток, ополчась на них, будто на супостата, или словно на медведя, тогда как уместней всего, чисто по-охотничьи, ехать по уткам или за утками (и на вальдшнепиной тяге такие «охотники» врубают на всю мощь колонки-усилители в своих авто, и тяжелейший рок-металл глушит округу грохотом негритянских тулумбасов). Приехали, потешились, разгромили все в пух и прах, уехали. Зачем жечь костер, ночевать под звездами, варить шулюм и слушать неторопливые рассказы бывалых? Отстрелялся в утреннюю зорьку — уехал. Пострелял на вечерней — уехал. Переночевал в домашнем тепле и уюте, встал, выгнал машину из гаража и — снова на «уткодром». Жги импортные бездымные пороха, трать патроны в умопомрачительных гильзах, сей утиную смерть из дорогих магазинок! Особенно донимают и раздражают плотностью огня помповики и калашеподобные «сайги». Палят из них владельцы-хозяева на зенитной высоте и возмущаются едиными устами скудностью дичи на болоте даже в день открытия.

А откуда ей взяться? Мало того, что весной все меньше и меньше водоплавающих возвращается с зимовок на родное болото, так еще ты же сам, охламон, вместо настоящей охоты с подсадной, лазил, бродил в болотном комбинезоне по мелководьям и палил во все живое: грачей, чаек, пигалиц, кроншнепов, цапель, луней. Особенно радовался, когда твой выстрел опрокидывал утицу, вспугнутую с кладки яиц твоим шлепаньем и топтанием. Тебя, балбеса, не заботила мысль, что убитая по весне самка-матерка — это не родившийся на свет выводок утят-пуховичков. Нет одной уткоматки весной — нет семи-восьми крякуш-сеголетков осенью, а ведь именно из них и образуются утиные «тучи» над камышами в первые минуты августовского открытия.

Отсюда и безрадостные мысли об утином ахтырзамане[1]. По мнению старых правильных утятников, там, где весной ведется истребление всего живого под вывеской «охоты с подсадной», когда на компашку в десять дроболетов для отмазки глаз берется в аренду на время выезда-набега какая-либо замызганная курами замухрышка из рода подсадных, лишь по нерадению заводчика не угодившая в лапшу, отродясь не знавшая ни вызаривания, ни ногавки на лапке, то после такой «весенней охоты» на это болото осенью лучше не ехать. И наоборот. Куда весной из-за бездорожья нет хода колесной технике, а ходить пешком и носить на себе поклажу для ночевки такие компашки не любят — там по осени неплохая охота.

А уток, как ни говори, что ни год — все меньше и меньше. На всю тысячу процентов прав В. Соловьев, говоря о «бедняге утке, самой многострадальной из птиц». Не помогают и утиные фермы, где птица выращивается, а потом выпускается под ружье вельможных сановников от охоты.

Турки, персы бьют их изрядно и вдобавок истребительски ловят сетями-донгами, когда накрывается весь кормящийся в протоке или заводи утиный табун. Да и в наших бывших южных братских республиках дают им жару. Одни ленкоранские базары, заваленные дикой птицей в пере и готовыми кушаньями из дичи, чего стоят. И если уж не смогли ограничить истребление водоплавающих на зимовках в старые застойные годы, когда одно недовольное пошевеливание густых московских бровей вызывало у местных ашхабадских или бакинских наместников священный трепет и отзывалось немедленным потугом к запретительству, то сейчас и подавно «в каждой избушке свои игрушки», то бишь местные царьки со своим гонором, законами и подзаконниками. Какие утки? Какие зимовки? Какой запрет? Какие международные договоры по водоплавающим, если по каспийской осетровой икре и нефти никак не столкуются пять стран, окруживших сие Гирканское море[2], вдоль которого пролегла древняя дорога народов из Азии в Европу.

В лето 2003-е от РХ вдобавок ко всем антропогенным ненастьям на утиный и весь остальной птичий род задурила еще погода в наших средних широтах. Июнь выдался дождливым и холодным. У соседей подсадная крякуха еле-еле смогла поднять и вырастить всего четырех сеголетков из выводка в одиннадцать утят. И это под навесом, при готовом корме и включенном электрообогревателе. Но в природе-то никто крякушке-наседке обогреватель не включит. Вот и вышло, что нашему всегдашнему охотничьему «квартету», как и всем прочим компаниям, стрелять в день открытия 23 августа на Колбасном болоте было не во что. Не пришлось мне даже прогреть стволы своего ружья и выстрелить ни на вечерней зорьке, ни на утренней. На утренней зорьке прилетело, правда, два чирочка откуда-то из тумана, будто смертники-камикадзе, да еще узрел крякву, вершившую погибельную полудугу над болотом и вызвавшую на себя залпы всех «башенных орудий и огонь зенитных батарей».

Стрельба после восхода солнца — в основном в «русский стенд» — по пустым бутылкам.

Шли мы с внуком к своему костру с речки, куда ходили после утрянки в напрасной надежде вспугнуть, вытоптать хоть одну крякушку. Выходим на бугор, звучит выстрел и мимо уха цикает дробина, а вслед раздается дурашливо-глумливый, сквозь идиотский смех, крик-приказ:

— Ложись!

— Ты, гад, сам сейчас у меня ляжешь и по-пластунски вокруг болота поползешь! — ору я в диком бешенстве, загораживая собой внучка, хотя и доподлинно, по прошлому еще году знаю, что компашка стрелков «в русский стенд» крутая. Но в такой момент плевать мне на всю их крутизну. Наоборот, древнее, степное, ураганом выплескивается помимо моей воли в этом озверелом рыке, от которого лошадь с сеном, тащившаяся мимо нас, прядет ушами и приседает в оглоблях, а ничего не понявший возница хватается за кнутовище, как за сабельную рукоять.

А ведь подействовало на «сайгачников». Подходим с внуком ближе, миновав полуразбитую стеклотару прямо на дороге. «Стрелок» — молодой еще парень с короткой стрижкой, сильно «подшофе», стоя на одном колене (как стрелял, так и остался), с глупой ухмылкой довольно лыбится:

— А мы кайф ловим...

— Ну и поймали? С чего бы это?! — не жалею я самых отборных и ядреных матюгов на него и всю компашку. — Тут и скот гоняют, и сено, гляди, вон татары из Большого Труева везут, а вы, балбесы, тир на дороге устроили. Ранишь лошадь или возницу, они ведь тебя, дурака, на вилы подымут. Им плевать, что где-то ты что-то из себя важишь и в отдельном кабинете сидишь.

Видать, старшой у них все же умный был мужик. Сказал что-то вполголоса, убрали нацеленные в стекляшку стволы, и потянулась вся компания к баночному пиву и прочим яствам. Но на всякий случай, поди, портрет мой запомнили. Не такой это народ, чтобы что-то просто так спускать с рук. Жди когда-нибудь камешек в огород.

Да и так еще сказать: хоть год на год и не приходится, и утки все меньше, а стрелков все больше становится, но место, считай, свое, кровное. Наследственное, можно сказать. От старых утятников, от дяди Федора, почитай, доставшееся. В мальчишках насиженное, належанное, угретое. Вот тут, на месте жиденькой лесополосы, и тот давний омет соломы стоял, в тени которого мы спали днем после утреннего шулюма и где жили в вольные охотничьи дни. Просто так, как пустую ржаную полову из рубахи, тоже ведь былое из памяти не вытряхнешь, не сотрешь по-компьютерному. Да и самому пакостно будет, если вынудят бросить исконное место. Наоборот. Нужно и должно давать укорот таким вот «сайгачникам», выживать их самих. Но как?..

Сноски

•[1] Ахтырзаман — конец света (тат.).

•[2] Гирканское море — еще задолго до похода Александра Македонского на восток древние племена огнепоклонников, жившие вокруг Каспийского моря, называли его так. Гир — тюркс. —земля. Кан — кровь. Гиркан — кровь земли (нефть, нафта).

Барабинск
4506
Голосовать

Лучшие комментарии по рейтингу

Сумы
1355
Сказано, как отрезано....Это слова Охотника с большой буквы....побольше бы таких людей....+++++
4
Новосибирск
663
Как с дедом на охоте побывал.
Читаешь такое и очень жалеешь, что нет возможности услышать все это праведное ворчание лично да у костра.
Эх, деда, где твоя махорка...
3
Комментарии (13)
Казахстан, Актобе
23309
Первая звездочка моя. Подпишусь под верными словами.
0
IGO
Бийск
116
Понравилось.
0
Сумы
1355
Сказано, как отрезано....Это слова Охотника с большой буквы....побольше бы таких людей....+++++
4
osv
Тюмень
4292
все очень актуально... эта правда не стареет со временем.. все верно и грустно немного..
0
Новосибирск
663
Как с дедом на охоте побывал.
Читаешь такое и очень жалеешь, что нет возможности услышать все это праведное ворчание лично да у костра.
Эх, деда, где твоя махорка...
3
новосибирск
3011
Жму руку! Уважаю! И всем взять за правило - как нужно охотиться!
1
Барабинск
4506
Некому жать уже - умер в 2004 году в возрасте 50 лет...
0
Новосибирск
24525
Много читал рассказов автора, все хороши, этот по особенному зацепил! Но всё же есть охотники и правильные и их не мало, воспитанные по дедовски!!!
Очень жаль, рано ушёл такой рассказчик...........
0
Станция Акчурла
10239
В который раз перечитал этот рассказ...в первой половине наблюдается некотрое фарисейство...жалко уточек, которых сам тоже стреляет. Примерно такое же у Алехина, в "Рикошете от весенней воды",дочка в ступоре от добытой гусыни, и это притом что у них на подворье полно всякой птицы.
Во второй половине достаточно прадоподобно описываются аспекты современной охоты...у меня две дочери и младший сын, сейчас ему двадцать пять. Я нисколько не жалею что он не получил охотбилет и не купил ружье. Настоящим охотником стать в ближайшие годы ему вряд ли суждено, а влиться в ряды вооруженных неадекватов...пронеси господи.
0
Барабинск
4506
СКИф, На момент написания "Рикошета" Насте Алёхиной было лет одиннадцать, так что такое отношение ребёнка вполне естественно. Я в детстве, может родные берегли детскую психику, тоже никогда не видел как кололи скотину или птицу. Детского понимания не хватает на то, что бы связать воедино вкусную лапку и живого, зеленоголового домашнего селезня.
0
Барабинск
4506
Если настроюсь, когда ни будь, то перепечатаю рассказ Алёхина " Буду ли я одинок", где как раз о безрезультатных попытках фанатичного охотника отца приобщить сына к любимому занятию. В сети его рассказов практически нет и приходится просто перепечатывать, а это такое муторное занятие - я же не секретарь-машинист.
1
Казахстан, Актобе
23309
С-Б, надо, Сергей, надо...
0
Новосибирск
663
С-Б, вот про "Буду ли я одинок" у меня есть стойкое ощущение, что я его читал, но где - вопрос открытый. Как будто в сети его встречал, надо поискать.
0

Добавить комментарий

Войдите на сайт, чтобы оставлять комментарии.
Наверх