Олежка женился..
Этот свет родился в ночной черноте леса. Из своего окна Болотов видел, как озарились стволы сосен за охотничьим домиком, светло и драгоценно зазеленела хвоя, взблеснули нити паучьей пряжи, растянутые между деревьями, но он не встал, даже не пошевелился. Вопреки очевидности, он не поверил, что это фары автомашины. Охота, как и обычно, начиналась с вечерней субботней зорьки, значит, раньше завтрашнего дня охотникам тут делать нечего. И егеря, и сестра-хозяйка, и уборщицы явятся на базу лишь завтра утром, и движок, дающий свет всем постройкам и причалу, заработает завтра. А сейчас на базе, погруженной во тьму, кроме него, заведующего, нет никого, да и не должно быть.
Болотов со спокойствием непричастия продолжал наблюдать выползающий из леса серебристо-зеленоватый свет, как нестрашное чудо, видение, явившееся сильно утомленному человеку, перед тем как он ляжет спать и увидит положенные каждому спящему сны. Этот свет творил из тьмы деревья, кусты, кручу в ржавом можжевельнике над заводью, бледные метелки сухих камышей, и все это было совсем не таким, как днем: выше, больше, значительней. Вдруг свет исчез, а с ним исчезла и вся населенность ночного мира, и Болотов пожалел о свете, словно о близком существе.
Он зверски устал сегодня. С утра ботал рыбу, чтобы покормить шоферов, возивших строительный материал для подстанции, затем до полудня помогал сгружать кирпич, под вечер ездил с егерями ставить новые шалаши и бочки на плёсе, после закидывал сети на щук и карасей для завтрашней ухи, а также на продажу охотникам и совсем уже в темноте принялся сколачивать гоголятник. Вопреки единодушному мнению знатоков, он твердо верил, что можно заставить гоголей гнездиться по берегам здешних озер. Поскольку же средств на гоголятники не отпускалось, он решил за осень и зиму собственноручно понастроить нужное число деревянных домишек, похожих на скворечники.
А свет снова возник, еще более яркий, чем прежде. Он ударил двумя толстыми лучами из-за угла охотничьего домика, высветил моторки у причала, мазнул по тихой печальной воде, описал крутую дугу и лег на песчаную дорожку, на клумбу с поникшими астрами и георгинами широкой полосой, достигшей стен его жилья. Этот желтоватый мягкий свет становился слепяще нестерпимым в своем источнике, рыбьем пучеглазии двух фар легковой машины с очень низкой посадкой.
Болотов тупо глядел на маленькую машину, источавшую свет, тускло поблескивающую бампером, облицовкой, темью лобового стекла, и каждое волоконце его перетруженных мышц противилось тому, что сейчас придется встать, выйти из дома, принять нагрянувших до срока гостей, развести по комнатам, напоить чаем... Он вздохнул, нащупал босыми ногами под столом калоши, прихватил ватник и вышел на улицу.
Водитель убрал большой свет и включил подфарники. Машина сгинула, лишь два малых желтых огонька теплились у самой земли. Болотов споткнулся о кирпичный венчик клумбы, ушиб пальцы и потерял калошу. Нашаривая ее по холодному песку, он испытал жалость к себе, старому, усталому, одинокому посреди глухой ночи, зависящему от каприза неведомых людей, которым вздумалось прикатить до положенного срока.
Наконец он нашел калошу и сунул ногу в ее настылое нутро. Его удивило, почему никто не выходит из машины. Маленькая, низкая, будто затаившаяся, глядела она на Болотова слеповатыми щелочками подфарников. Когда Болотов приблизился, машина осветилась изнутри, послышался смех, и за лобовым стеклом возникло неожиданное и оттого особенно милое лицо Олежки. Там был еще кто-то, но Болотов видел лишь это лицо — с пятнистым юношеским румянцем, с огромными нежными и веселыми глазами. И тогда он выпятил брюхо, засунул большие пальцы под наборный ремешок и тонким бабьим голосом пропел:
— Твоя моя бах-бах приехала делать?
Снова послышался смех, радостный, легкий, беззаботный Олежкин смех. До своего переезда в Мещеру из Астрахани Болотов многие годы промышлял охотой на сайгаков в калмыцких степях и там научился тонкостям степного разговора. Олежка, и вообще-то смешливый, заходился восторгом, когда Болотов начинал ломать язык «под степняка».
Все еще смеясь, Олежка вылез из машины. Они обнялись и поцеловались.
— Как отец? — спросил Болотов.
— Инвалид всесоюзного значения! — Олежка опять засмеялся, а у Болотова похолодело в лопатках.
— Правда, что ль?
— Так он совсем ног лишился, а сейчас уж и с постели не встает.
Болотов знал о тяжелой болезни Олежкиного отца, но был уверен, что Иван Шаронов осилит болезнь, как осиливал все трудности и невзгоды своей большой, сложной жизни. Когда минувшей весной московские охотники принесли известие, что Шаронову не выкарабкаться, Болотов лишь снисходительно усмехнулся. Он не верил, будто есть на свете что-то неподвластное воле Шаронова.
— А как он? —тихо спросил Болотов.
— Старик? Молодцом!.. Шлет приветы.
Спутники Олежки вышли из машины: высокая девушка с копной странно мерцающих темных волос и очкарик Олежкиных лет, но такой серьезный, сосредоточенный, умственный, что Болотов слегка оробел.
— Знакомьтесь, — сказал Олежка. — Здешний командир и бог охоты Николай Петрович Болотов... Это Вадя Зеленцов, наш самый вумный теоретик... А это... — Олежка повернулся к девушке и засмеялся своим легким, счастливым смехом. — Наденька, моя жена.
— Ты женился? — вскричал Болотов. — Вот разодолжил! Поздравляю, поздравляю!.. — он обеими ручищами встряхнул Олежкину руку и как-то невольно посунулся к Наде. Он и сам не знал, хотел ли он поцеловать Олежкину жену, или просто коснуться ее драгоценно мерцающей головы, или оставить свое безотчетное движение незавершенным, но она испуганно шарахнулась от него.
Олежка расхохотался.
— Ну, чего ты?.. Он не кусается.
— Это я только снаружи так страшен, — Болотов не обиделся, но огорчился. Жизнь оставила приметные следы на его большом, загорелом лице. В гражданскую он переболел оспой, изрябившей ему нос и щеки; за плохо сросшейся верхней губой сверкал стальной ряд, зубы ему выбили прикладом в рукопашном бою под Ельней, от левой будто сломанной брови через висок на челюсть змеился белый сборчатый шрам, след медвежьей лапы. Это были знаки войны и охоты, ничего отталкивающего не было в сильном мужском лице Болотова. Обычно ему и самому так казалось, а сейчас он подумал: видно, к старости я становлюсь страхолюден. Но даже это печальное заключение не могло омрачить его доброй умиленности.
— Отец, поди, не нарадуется? — сказал он Олежке.
Тот смеющимися глазами поглядел на жену, потом на приятеля.
— Как вы думаете, сильно счастлив мой папан, что у нас с Надей так здорово получилось?
— Ну, хватит! — с легкой досадой сказала Надя.
Приятель поправил очки и деловито-язвительно спросил:
— Может быть, начнем выгружаться, Олег Иваныч?
Они потратили на выгрузку и устройство больше времени, чем требовалось, из-за услужливой бестолочи Болотова. Он хватал вещи приезжих, тащил на террасу главного корпуса, но, сообразив, что большое помещение не протопить, волок к подсобному корпусу; по пути решал, что молодоженам удобнее всего будет у него, снова менял направление, а после решительного сопротивления Олежки опять сворачивал к маленькому, наособь стоящему коттеджу.
За комической смятенностью Болотова скрывалось высокое волнение. Безнадежная болезнь старика Шаронова и Олежкина женитьба соединились для него в единый клубок, словно так и только так должно быть по справедливому движению жизни. Иван Шаронов уходил, но он сумел дотянуть до Олежкиной зрелости и теперь знал, что оставляет не зеленого юнца, а мужа и не прекратится в мире хорошая шароновская кровь...
В коттедже было до промозглости холодно, неуютно пахли сырые дрова, сваленные возле печи, вода в рукомойнике вымерзла, а керосиновая лампа, которую Болотов отыскал в кухне, после долгих усилий пустила к потолку черный язык копоти.
Не так бы хотелось Болотову принять Олежку с молодой женой, но вольно им было приезжать без предупреждения, да еще раньше положенного времени. И тут оказалось, что против заведенного порядка путевки им выданы на утреннюю и вечернюю зори. Очевидно, Болотова не было в конторе, когда из Москвы звонили, чтобы сообщить о приезде охотников.
— Да как же ты сумел получить завтрашнее утро? — допытывался Болотов.
Олежка только посмеивался, а его очкастый друг подчеркнуто сказал:
— Ну что вы хотите, он же пробивной!..
Конечно, окажись в этой компании хотя бы один дельный человек, можно было бы в два счета навести порядок. Подумаешь, какой труд: растопить печь, пустить движок, принести воды из колодца, собрать поужинать. Но Олежка отличался редкой ручной неумелостью («в покойную мать», — с нежностью говорил старик Шаронов), а на остальных и вовсе не приходилось рассчитывать. Ученый друг безмятежно развалился на койке и пускал голубые кольца дыма, а Наденька дрожала, кутаясь в платок, и все прикладывала ладони к стылому меловому боку печки. Наверное, в своей основной жизни они были людьми умелыми и дельными, но в деревенском быту от них не дождешься толку. Придется все делать самому, а это требует времени, и Наденька совсем окоченеет, и Олежка скиснет, и первое их свадебно-охотничье путешествие будет безнадежно испорчено.
От огорчения и жалости к Олежке, от страстного желания, чтобы ему было хорошо, Болотов исполнился вдохновенной прозорливости. Он вышел во двор и, сложив рупором ладони, громко закричал:
— Анфиска!.. Анфиска!..
Никто не отзывался, ночь притворялась глухой.
— Анфиска-а!.. — взывал Болотов. — Нечего дурочку строить!.. Иди сюда, чертова девка!.. А то сам притащу!.. Анфиска-а!..
Снова тишина, фальшивая, двусмысленная тишина, затем где-то что-то скрипнуло. Несколько секунд Болотов еще оставался один среди почти невидимых влажных деревьев, потом по песку прохрустели быстрые шаги, и возле него оказалась стройная, крепкая молодая женщина в жеребковом жакете и накинутом на плечи белом шерстяном платке. Он не видел в темноте ее лица, но ощущал жар плоти и дыхания и вдруг оробел, словно волшебник, вызвавший духа не по силе.
— Чего кричите? — недовольно проговорила Анфиска.
И тогда в нем вспыхнул гнев.
— Постыдилась бы, девка!.. Ты же солдатская жена, у тебя семья, ребенок, где ж ты совесть-то обронила?..
— Да чего вы раскричались? — возмутилась Анфиска. — Запозднилась я и в большом зале легла. На кой ляд мне было в деревню чапать, раз утром ни свет ни заря выходить?
— Ужо все скажу свекрови, — пообещал Болотов. — Тут охотники приехали. Я поместил их в малом доме. Надо воды принести, чай вскипятить — словом, сама знаешь... И скажи своему кавалеру, чтобы движок пустил.
— Какому еще кавалеру? — усмехнулась Анфиса.
— Сама знаешь, какому...
— Ничего я не знаю!.. Солдатку всякому обидеть легко... — плаксиво, но самоуверенно завела Анфиса.
Подчиняясь той же сомнамбулической и нечистой прозорливости, Болотов жестко сказал:
— Вот что, солдатка, скажи Плешакову, чтоб немедленно дал свет, иначе турну с работы...
В доме царило уныние. Олежка неумело набивал печь толстыми сырыми поленьями, Наденька с безнадежным видом кромсала газету для растопки, Вадя пускал дым.
— Ну-ка посторонись! — весело сказал Болотов, оттесняя молодоженов от печи; он знал, что сейчас все наладится, и не хотел тратить слов на утешение.
Он освободил топку от несъедобной древесной пищи, наколол щепы и разжег печь. Ветром, чуть не погасившим молодое пламя, в прихожую влетела Анфиска в белом фартуке, повязанном по жакетке, схватила ведро и выметнулась наружу. Раньше, чем она вернулась, раньше, чем Болотов справился с печкой, вспыхнул электрический свет...
Сбегав к себе домой, Болотов принес банку с маринованными грибами и другую с солеными огурцами, большую кастрюлю с квашеной капустой и мочеными яблоками.
— Вот это едово! — восхитился Олежка.
— Самая законная закуска, — серьезно сказал Вадя. — Если б еще картошечки!..
И картошечка не заставила себя долго ждать. Когда сухой, добрый жар наполнил помещение, а на крытом белой скатертью столе красиво разместилась разнообразная московская снедь, серьезная до чопорности Анфиса торжественно внесла большой черный чугунок, затем поставила деревянную солонку с крупной серой солью.
— Вареная картошка крупную соль любит, — сказал Болотов, перехватив Наденькин взгляд.
Та никак не отозвалась, но, порывшись в рюкзаке, достала маленькую стеклянную солонку с красным колпачком. Она вообще была замкнутой и молчаливой, Олежкина жена. Теперь, приглядевшись, Болотов видел, что ее пышно взбитые волосы покрыты каким-то клейким отблескивающим составом, напоминающим слюду, и это было красиво, как и черные, заведенные стрелами к вискам уголки глаз, как голубые сонные веки и нежные вялые губы в мертвенной бледно-розовой помаде. Болотов был человеком современным, и хотя на его простой вкус куда привлекательней было нетронутое ни пудрой, ни краской широкое, обветренное, веснушчатое, бровастое и губастое Анфискино лицо, он отдавал должное нарисованной красоте Олежкиной жены. Что же касается Олежки, то он, видимо, обладал не менее широким вкусом. Отвлекшись от коньячной бутылки, в которой он неловко расковыривал пробку, Олежка поглядел на Анфису, будто раньше не видел, и громко сказал:
— Ого, какой кадр!.. А у старика губа не дура!..
Болотова передернуло. Было неловко перед Наденькой, да и не по душе пришлось ему развязное «старик». Даже Иван Шаронов, который был старше его годами, никогда с ним так не говорил. Но затем он подумал, что это у Олежки от молодого желания утвердить себя. Ему хочется показать перед женой независимость, а перед другом — взрослую короткость с местным охотничьим главой. Наденька и бровью не повела в ответ на Олежкину бестактность, и он, Болотов, должен поступить так же. Пусть он знал Олежку еще подростком, из этого не следует, что тот должен всю жизнь глядеть на него снизу вверх. Нет ничего глупее — кичиться возрастом, подумаешь, достоинство!
Отбросив стариковскую спесь, Болотов опять почувствовал себя легко, радостно и взволнованно. Он отобрал у Олежки бутылку, откупорил, разлил коньяк по рюмкам и сказал тепло, и важно:
— Предлагаю тост за молодоженов!..
Олежка засмеялся, а Наденька сказала:
— Надо девушке налить.
— Анфиса не пьет... — неуверенно проговорил Болотов и добросовестно добавил: — На работе... Впрочем, ради такого случая... Анфиска!..
Анфиса вошла, вытирая руки о фартук.
— Вот, Анфиса, товарищи приглашают тебя выпить за их здоровье, они недавно поженились, создали семью... — он почувствовал в своем тоне какую-то назидательность, будто пример этих молодых людей особенно резко подчеркивал беспорядок в Анфискиной жизни. — Ну, ладно!.. Будь здоров, Олежка, ваше здоровье, Наденька! Живите долго и счастливо!.,
— Чау!.. — сказал Вадя.
Олежка выпил, зажмурился и стал тыкать вилкой в соленый рыжик. Вадя выпил медленно и положил в рот кружочек лимона. Наденька опрокинула стопку духом и тяжеловато уставилась на блюдо с семгой, потом взяла двумя руками банку с солеными огурцами и отпила рассолу. Анфиса аккуратно выцедила свою рюмку, закашлялась, заулыбалась: «Ох, сладкая какая водка!», — передернула плечами и, поблагодарив, оставила гостей.
— Куда же вы? — крикнул ей вслед Олежка.
— Ей завтра на работу рано вставать, — строго сказал Болотов.
— Уймись!.. — проговорила Наденька.
От всего, что было дальше, у Болотова осталось смутное чувство неполной радости. Быть может, это происходило от несовпадения его растроганности с их прохладцей. Конечно, они уже привыкли к тому, что для него было свежим чудом. Он чувствовал себя гостем на черствых именинах: хозяева отгуляли, отпировали накануне и сейчас им докучно притворяться заинтересованными и любезными...
А все-таки быстро они привыкли друг к дружке! Пили молодые люди исправно, никто не отказывался. Олежка не умел пить: после каждой рюмки мучительно морщился, жадно глотал воду и как-то неопрятно закусывал. Его друг пил с форсом: неторопливо, держа рюмку двумя пальцами и насмешливо поблескивая очками, ел мало, только посасывал лимон. Но вскоре Болотов с удовольствием заметил, что пьянеет он быстрее Олежки. Болотов видел в этом органическую здоровость шаро-новской натуры: противящейся отраве, но и мощно ее перебарывающей. Вадя на вид оставался все таким же строгим и подтянутым: тонкая шея сдавлена крахмальным воротничком, безукоризненный галстук, ровная линия пробора, но рот его одеревенел, в разговоре он стал повторяться. Сказав раз по поводу какой-то своей неловкости: «Это кардинального значения не имеет», что вызвало громкий смех Олежки, он стал затем кстати и некстати вставлять ту же присказку.
Лучше всех пила Наденька, даже слишком хорошо для молодой женщины: одним глотком до дна и почти без закуски. И все в ней оставалось неизменным: мерцание пышно-склеенных волос, тяжесть глаз, мертвенная алость губ, замкнутость и молчаливость.
— Сильная вы, — сказал Болотов после очередного механического жеста, каким Наденька поднесла к губам рюмку, закинула голову.
— Мировая чувиха! — подхватил Вадя.
— Что вы сказали? — переспросил Болотов.
— Он имел в виду, — с обычным своим беззаботным смехом вмешался Олежка, — что Наденька одна из наших лучших лаборанток.
Болотов любил людей, умеющих работать, и проникся доверием к Наденьке. Подвинув к ней табурет, он стал рассказывать, как познакомился с Олежкой, когда отец впервые привез его на охоту. Иван Шаронов уже тогда болел ногами, ему помогал самый дюжий из местных егерей. Но при Олежке он отказался от чьей-либо помощи, сам проделал всю егерскую работу. Не хотелось ему, чтобы сын белоручкой рос. И правильно, отец так приучил Олежку, что теперь он никакому егерю не уступит. Сам и чучела раскидает, и подсадную обрядит, как надо. А стреляет Олежка лучше, чем иной завзятый стендовик, и по сидячей, и влёт. Не только в штык или вдогон, а по мимо летящей, представляете, берет на два силуэта опережение, как по линейке!..
— Видишь, Наденька, ты не совершила мезальянса! — вскричал Олежка.
— Ну, это не имеет кар-р-динального значения, — изрек Вадя.
— Ты бы сменил пластинку, — впервые обратилась к нему Надя.
— Слушаюсь, кор-р-ролева! — поклонился Вадя.
— Мы с Иваном Сергеичем, — продолжал Болотов, не понявший Олежкиного замечания, — в гражданскую войну в одной дивизии служили, моя первая жена ему перевязку делала...
Он вспомнил худые нежные скулы Насти-санитарки и притуманился. Она была его первой любовью, женой, хотя они и не успели записаться, матерью его старшого. Война, тиф, недоедание так обобрали физически и без того хрупкую Настю, что она смогла создать новую жизнь, лишь отдав свою.
— А когда мы с Иваном Сергеичем здесь встретились, — продолжал Болотов после короткого молчания, — то и не знали сперва, что без малого однополчане. Разговорились как-то о делах давно минувших дней, он Иловайскую вспоминает, и мне Иловайская помнится, он Перекоп вспоминает, и мне...
— Ох, старик, может, хватит мемуаров? — с легкой досадой перебил Олежка.
Болотов решил, что Олежке тяжелы эти частые напоминания о больном отце, и дал себе слово не говорить о Шаронове. Но запрет, наложенный им на себя, обернулся долгим и нудным поучением: он невесть с чего стал назидать молодых в части потомства.
— Когда задумаете наследника построить, то с этим, — он щелкнул по бутылке, — ни-ни!.. Строжайшим образом... Я старый человек, меня стесняться нечего, лишнего не скажу, а за неделю надо с выпивкой кончать... Дело это такое, что на живом существе скажется. Тут шутить нельзя...
— Хорошо, что предупредили! — захохотал Олежка. — Когда мы решим продолжить род Шароновых, примем антабус!
— Хватит трепаться, — сухо сказала Надя.
— Зря смеетесь, — обиделся Болотов. — Вам каждый врач то же скажет...
Олежка не дал ему договорить.
— Бросьте, старик, что это вы — по каждому пустяку в амбицию? Давайте лучше выпьем!
Так и сделали, и сразу Олежка пристал: расскажи да расскажи из степного быта. А Болотов как назло ничего не помнил. То ли память отшибло, то ли такой уж серьезный стих напал, только все шутливые истории напрочь забылись. Но от Олежки разве отвяжешься, если он чего захочет?
— Расскажите про «пупайки»! — заранее смеясь, просил Олежка. — Мировая история!..
— Сколько у тебя пупайка? — начал Болотов, смутно припоминая, что у него и впрямь был такой рассказ. — У меня один пупайка... Как один?.. Три... Да ведь один пупайка тебе, другой пупайка милиционеру, — привычно коверкая слова, бормотал Болотов, как в бреду, не в силах вспомнить, что все это значит, кто с кого требует отчет в каких-то фуфайках. — А у меня один пупайка...
Но Олежка так хохотал, что не к чему было доискиваться смысла. Самое же странное, Наденька вдруг прыснула и сказала с восточным акцентом получше самого Болотова:
— У мина одын пупайка!..
— Два пупайка! — подхватил серьезный Вадя и зачем-то снял очки.
— Три пупайка!.. — завизжал от восторга Олежка. — Во дает старик!..
Вдохновленный легким успехом, Болотов вспомнил восхитительную историю про то, как «лебедь, ракем, щук взялись вагон и маленькая тележка на базар мало-мало везти»...
— Ну, вы и правда невозможный, — сказала Наденька, когда он под общий хохот закончил эту историю.
Олежке захотелось поиграть на бильярде. Старенький, разбитый бильярд стоял на застекленной террасе главного корпуса. Болотов сбегал в прихожую и принес Наденьке шубу. Он не позволил ей накинуть шубу на плечи, заставил надеть как следует — в рукава, и сам застегнул на все пуговицы.
Когда они вышли из дому, ущербная луна плыла высоко сквозь тонкие, как дым, облака, и ночь стала серебряной. Справа за соснами блестело и переливалось озеро, слева подступающий к охотбазе лес был далеко просквожен легким красивым светом. Белым-белы песчаные дорожки, а на железных крышах строений свет месяца лежал молодым снегом.
— Сила?.. — наклонившись к Наденьке, на выдохе произнес Болотов; он так гордился, будто то был его свадебный подарок: месяц во всем своем сиянии.
— Ага, — согласилась Наденька, — я даже подумала, что это фонари горят... Ну, мальчики, кажется, я поднабралась, — добавила она спокойным, холодноватым голосом.
— Не жалеешь, что поехала? — сказал Олежка.
— А я так ни в одном глазу, — сообщил Вадя, и тут же споткнулся. — Хотя это не имеет кар-р-динального значения...
У Болотова шумело в голове, но не от выпитого: он был крепок к вину, как болотный лунь к дроби, а от возбуждения, радости, перемежаемой печалью, когда он вспоминал о старике Шаронове, от скованной нежности к Наденьке, готовой перейти в поклонение, не будь она так странно далека.
Болотов отпер дверь террасы. На крытом солдатским сукном бильярде-недомерке лежали тяжелые холодные кии без наклеек и щербатые пластмассовые шары, тоже зверски холодные. Болотов поставил пирамидку, Олежка выбрал кий, ткнул его острием в потолок, — мела не было — и спросил Вадю:
— Прикажете разбить, синьор?
Вадя поправил очки и сказал:
— Валяйте, маркиз!
Играли в американку. Олежка заложил с разбивки своего, а затем еще три шара подряд. Он не умел растопить печь, сменить электрические пробки, откупорить бутылку, открыть консервную банку, не порезав рук, зато отлично играл на бильярде, метко стрелял, мастерски справлялся с веслами, парусом и мотором. Он был очень спортивен, и всюду, где действовал азарт и дух соревнования, проявлял предельную физическую умелость, точность и собранность.
Олежка учинил Ваде настоящий разгром, и тот принял это как должное, да и Наденька не выразила ни удивления, ни удовольствия. Похоже, близкие Олежке люди молчаливо признавали его превосходство. Олежка громил Вадю и во второй партии, бродивший в нем хмель сказывался в излишней силе удара. Один шар прорвал сетку и с грохотом покатился по полу, Болотов поднял шар и галантно протянул Наде.
— Можете положить на полочку трофей вашего мужа.
Наденька хотела взять шар, но тут же отдернула руку.
— Холодный, ну его!.. Пойдем лучше выпьем! — предложила она Болотову.
— Моя твоя за воротник буль-буль всегда готов! — на чистом степном наречье ответил польщенный Болотов.
— Погодите, мы с вами! — крикнул им вдогонку Олежка.
— Твоя мужика ревнует! — засмеялся Болотов.
Он слышал, как расстреливает бильярд Олежка, торопясь закончить партию. Не успели они разлить коньяк по рюмкам, как в столовую ворвался Олежка, а немного погодя явился и Вадя.
Они выпили, Вадя тут же заклевал носом. Олежка взял его за плечи и повел в спальню. В дверях Вадя повернул к Болотову, неожиданно трезвое лицо — оно будто собралось на миг в фокусе, чтобы сразу вновь расплыться, и сказал:
— Мы физики, а не лирики, прошу учесть!..
— Вадька, слабец! — сказал, вернувшись, Олежка.
— Ну, знаешь, против тебя все слабцы, — заметила Надя.
— Только не ты, девочка! — засмеялся Олежка.
Выпили еще, а потом погас свет, время перевалило за полночь — срок работы движка, но в комнате было светло от луны, и они не стали зажигать керосиновую лампу. Память Болотова прояснела, он так и сыпал степными историями, а потом, уронив вилку, нагнулся за ней под стол и увидел на шелковом Наденькином колене Олежкину руку. И эта рука, бледная, нетерпеливая, подсказала Болотову, как хочется им остаться вдвоем, как надоел он этим молодым, любящим, жадным друг к другу людям. И до чего же деликатны они были, если он о том не догадывался.
— Ну, я пошел, — сказал он благодарно и грустно и поднялся из-за стола.
— Может, разгонную? — мужественно предложил Олежка.
— Нет, спасибо! — Болотов стыдился своей болтливости, настырности и хотел скорее уйти. — Спокойной вам ночи!..
Он плотно притворил за собой все двери и сбежал по ступенькам крыльца. Ночь приняла его в свой свет, печаль и пустынность, и он медленно побрел к озеру. На блистающее зеркало, словно чернью по серебру, были нанесены острова, косицы, обводье тростниковой заросли. Оттого, что люди рядом были так откровенно, почти грубо счастливы, он ощутил свою ненужность, заброшенность, свое вечное одиночество.
Ну что за жизнь он ведет! Жена Катерина Васильевна приезжает только на летние Борькины каникулы. Они пробовали жить вместе, но из этого не вышло толка: ближайшая школа-десятилетка отстоит в пятнадцати километрах, и Катерина места себе не находила, когда Борька отправлялся туда на лыжах. Ей казалось, что его разорвут волки, закатает лось, заметет метелью, зарежут расконвоированные заключенные, строящие бетонку, или «придавит упавшим с неба спутником», —добавлял Болотов, когда она слишком уж тревожилась. Борьке нравилась такая «опасная» жизнь, и Болотов долго не считался с пустыми страхами Катерины, пока не догадался о настоящей причине мучительной ее тревоги. Она уже проводила за порог старших: сына и дочь. Сын плавал под командой сводного брата на одном из сейнеров китобойной флотилии, замужняя дочь работала в археологической партии под Байрам-Али. Ежедневные маленькие проводы Борьки напоминали Катерине о неизбежной большой разлуке, когда он по примеру старших покинет дом, и это убивало ее сердце. Болотов отпустил их в Астрахань, где у него была квартира.
А почему бы и ему не вернуться в Астрахань? Работу он там найдет получше и повыгоднее здешней. Что его тут держит? Гоголятники?.. Подумаешь, великая проблема: будут или не будут гнездиться гоголи в здешних местах. Стоит ли она того, чтобы жить без Катерины и Борьки? Да и чего мучился он тут столько времени? Ну, стало больше зверья и птиц, возродилась охота на тетеревов и глухарей, почти уничтоженных прежде браконьерами. Подумаешь, достижения! Разве не мог то же сделать кто другой? Конечно, мог! Этот другой мог и в гражданскую повоевать вместо него, и оспой переболеть, и за басмачами вместо него погоняться. Этот другой мог и получить скуловорот от медведя; другой мог изнурять себя на сайгачьей охоте, и в ополчение пойти в Отечественную войну, и лишиться зубов и одного легкого мог этот другой...
Правда, тогда этот другой узнал бы короткую любовь Насти-санитарки и остался бы у него на руках чудный малый, что вырос и стал капитаном сейнера, а с этим трудно смириться. А что уж совсем невыносимо: этому другому досталась бы тихая, хозяйственная, домашняя Катерина! Ведь это она выбрала немолодого, рябого, меченого человека на тревожную, непростую, небогатую жизнь и не оставила в беде, когда израненный, криворотый и беззубый притащился он из госпиталя. Значит, таким и только таким был он ей нужен. Нет, ничего не отдаст он тому другому, даже гоголятники!
Болотову захотелось увидеть Олежку и его жену и сказать им, что он тоже счастливый человек и вовсе не одинокий, не заброшенный, и что он любит свою жизнь и не станет ни чуточки завидовать, если они проживут лучше, богаче, славнее его...
Может, они еще не уснули? Болотов повернул назад, неслышным шагом следопыта проник в дом и мимо уютно потрескивающей печки, мимо стола, посверкивающего пустыми бутылками и посудой, проскользнул к дверям спальни. Оттуда неслось тихое дыхание, похоже, что они спали.
— Олежка! — позвал он шепотом.
Дверь спальни с тонким, печальным звуком отворилась, но за ней никого не было. Он забыл прикрыть сени, это сработал сквозняк. На постели прямо перед ним сильно и прекрасно освещенные луною покоились на белой подушке две головы. Наденька лежала на спине, закинув обнаженную руку за голову, словно и во сне охраняя драгоценное ее мерцание. Спящее ее лицо казалось важным, и вместе с тем оно было проще, милее, доверчивее, чем днем. Олежка прикорнул у ее плеча, по-детски открыв рот. Что-то такое прекрасное, вечное было в этом молодом сне двоих, и Болотов чуть помедлил, прежде чем прикрыл дверь.
Он вынес в светозарную ночь это видение, и вдруг ему горячо и страшно подумалось, что в гостиной главного корпуса теперь уже наверняка одна спит Анфиска. Он схватил себя за жесткие седые кудри и с силой рванул. Удивляясь своей растревоженности и немножко гордясь ею, он решил, что завтра же напишет Катерине: пусть устраивается, как хочет, пусть хоть в приют отдаст семнадцатилетнего несмышленыша Борьку, но приезжает дней на десять к нему, иначе — развод!..
Была еще ночь, когда, прихватив электрический фонарик, Болотов отправился будить охотников. Луна закатилась, и на земле стало опять темно, но провалы пустоты между поблекшими звездами уже не казались такими бездонными и щемящими, близился рассвет. Еще немного, и заря помажет желтым на востоке, и там зачернеет лесной окаем простора, и медленно, торжественно начнется таинство восхода.
Нарочно громко топая, чтобы предупредить о своем появлении, Болотов поднялся на крыльцо, прошел к спальне, постучал и, не получив ответа, распахнул дверь.
— Подъем!.. Подъем!..
Луч фонарика скользнул по серому шерстяному одеялу, уперся в подушку ярким ровным кругом и, будто в медальоне, обрисовались две головы. Наденька лежала в той же позе: обнаженная рука закинута за голову, неутомимо поддерживая сияющий ореол; к плечу ее, с которого соскользнула бретелька тонкой рубашки, приткнулся лбом Вадя Зеленцов.
«А где же его очки?» — мелькнула дурацкая мысль. Но и очки были тут, они поблескивали дужками на придвинутой к изголовью табуретке. Болотов почувствовал, как натек дикой тяжестью правый кулак. Он уже шагнул вперед, чтобы высвободить эту болезненную тяжесть в хрупкий Вадин висок, когда из боковушки встрепанный со сна вышел Олежка в пижамных брюках и майке-безрукавке.
— А мы только разоспались, — проговорил он. — Эй, сони, подъем!..
Он поглядел на Болотова и засмеялся.
— Что вы хотите, старик, еще Оскар Уайльд писал: брак — это тройственный союз, — он еще поглядел на Болотова и добавил чуть серьезнее: — Не надо делать таких страшных глаз! Неужели вы думаете, что я допустил бы?.. Мы с Вадькой в равных правах, это просто наша сотрудница... Просто сотрудница...
Наденька вздрогнула, осторожно вынула из-за головы руку, зажмурила закрытые глаза, потом распахнула, часто заморгала от бьющего в лицо света — Болотов так и не убрал фонарик— и вдруг чихнула, будто от солнечного луча. Вадик замычал, завозил головой, привскочил с ошалелым видом и потянулся через Наденьку за очками.
Болотов трудно постигал происходящее. Вначале им владело только разочарование: значит, Олежка не женат вовсе, и неправдой было все то хорошее и утешающее, что ему думалось в этой связи о старике Шаронове. Потом душной волной накатил стыд за вчерашнее, за все эти тосты, поздравления, брачные советы, идиотскую растроганность. Какого же дурака заставили его разыграть эти сопляки! Потом вспомнилась Анфиска: как он накинулся на жалкую молодую бабенку, в исход третьего года не стерпевшую одиночества и бедования возле старой и злобной свекрови, как укорил ее примером этих «новобрачных»! И опять тяжело, смутно подумалось о старике Шаронове. Ладно, когда-нибудь он разберется, как случилось, что у Ивана Шаронова вырос такой сын, разберется во всей этой грязной грязи, сейчас дело за другим.
— Ваши путевки аннулированы, — сказал он хрипловато, — прошу освободить помещение.
— Бросьте, Петрович, — напряженно улыбаясь, проговорил Олежка. — Ну, пошутили, подумаешь!.. Вы, что ль, не были молодым?..
В широкую грудь Болотова хлынул вдруг горький запах полыни; тогда все пахло полынью: одежда, ручки пулемета, ладони и шея Насти-санитарки. Как легка была ее обритая после сыпняка маленькая голова в жалкой марлевой косынке!..
— Вот что... — сказал он, наконец-то погасив фонарик. На какие-то секунды стало совсем темно, затем мрак проредился, словно вытек в окно. — Здесь вам не б… А ну, выкатывайтесь, что б хуже не было... — тут он приметил слабое мерцание Наденькиных волос и ее тонкие руки, поправляющие прическу. Что-то отцовское, сострадающее поднялось в нем. — Как же вам-то, гражданочка, не совестно?.. Молоденькая женщина... Может, вас чем принудили?
— Кончится когда-нибудь эта дешевка? — сказала Наденька, повернувшись к Олежке. — Знала бы, сроду не поехала...
— Ну, ну, полегче, старик, — холодно и даже опасновато сказал Олежка. — У вас во рту, оказывается, не только сталь, но и шлак! Я этого не люблю.
— А мне плевать, любишь ты или нет! — Болотов с щелком включил фонарик и хлестнул лучом по Олежкнному лицу, тот невольно заслонился рукой. — Забирайте эту... — он передумал и сказал: — даму и — вон!
Болотов вышел, хлопнув дверью. Но едва ступив за порог, прислонился к стене: как клещами сжало сердце...
— Олежка идиот, — слышался голос Наденьки. — Зачем было врать, что мы женаты?
— Да, бездарно получилось, — поддержал Вадя. — А этот моралист не накапает?..
— Никогда! — уверенно перебил Олежка. — Он, видите ли, считает себя боевым соратником и чуть ли не другом отца... Жаль, охота сорвалась... Но это ему даром не пройдет, он у меня еще попомнит сегодняшнее!.. Да я эту шваль с потрохами сожру!..
Болотов пинком ноги распахнул дверь.
— Не сожрешь!.. Я с головы костистый, а с заду г... — проговорил он в рифму, страшно кривя свое меченое оспой, звериными когтями и оружием лицо. — Вон отсюда, подонок!
— Ладно... — пробормотал Олежка, неприятно двигая челюстью. — Дайте одеться, сейчас уедем…
Нагибин Ю. М. Охотничьи просторы № 21 1965 г.
