Последние дни осени
Последние дни осени
Тихий, теплый и влажный осенний день оказался неудачным: в сумке лежал лишь один случайно взятый рябчик.
Заяц, поднятый Будишкой еще утром, сразу же махнул через легкий бревенчатый мостик за реку и пошел — пошел по дремучим дебрям. Гон то приближался, то отдалялся, потом как-то сразу надвинулся почти вплотную, забурлил звучным, хрустальным потоком, и я приготовился к выстрелу. Заяц, однако, успел уже пройти,— на глухой тропинке вскоре бешеным призраком мелькнула Будишка… И я опять закружился на волнах гона, не замечая ни сумрака в чащах, ни закатного блеска на сечах и полянах.
Когда гон приблизился снова, я, воспользовавшись минутным сколом собаки, обманул ее выстрелом и взял на цепочку. Но, и взятая на цепочку, она шумно рвалась на след, дрожала и задыхалась от нетерпения. И все это после того, как она прогоняла почти от зари до зари!
Я внимательно огляделся, справился с компасом и, определив, что до дома больше пятнадцати верст, двинулся в путь. Вскоре, при переходе через полянку, заросшую молодыми елочками, невдалеке вымахнул крупный, выбелившийся заяц. Будишка, чуть не свалив меня с ног, с пронзительным визгом поднялась на задние лапы, и я пустил собаку, разгорячив ее громким и азартным криком. В лесу вновь загудел гон, особенно музыкальный в вечерней тишиие…
Вокруг быстро темнело, и скоро над великим лесным простором поднялась, начала свое странствие с востока на юг малиновая луна с чуть отколотым правым краем. Было что-то очень древнее и сказочное и в этой осенней ущербной луне, и в полутьме вечернего леса, и в тоскующе-страстной мелодии гона.
Вот гон опять потек прямо ко мне, послышался шорох палых листьев, и не сече, среди кустов и пней, забелел — замелькал заяц. Ружейный удар, как бы разорвавшийся стеклянными брызгами, наполнил сечу фиолетовым дымом. Я бросился вперед. Убитый наповал беляк во всей своей снеговой пышности растянулся на холодеющей земле. Подоспевшая Будишка жадно слизывала кровь с его длинных, черных ушей. Я снова подвязал собаку, закинул зайца за плечи и глубоко и остро ощутил, оглядывая бесконечные лунные леса, древнее охотничье счастье…
Только теперь я заметил, что погода, днем такая теплая и мягкая, круто изменилась: воздух стал колючим, почти морозным, и земля, радужная от лунного света, заметно стыла, слабо позванивала под ногой.
Огни двух Медведиц, Большой и Малой, сверкали по-зимнему — с лучистой яркостью. Неуловимо прекрасным— синим, розоватым и серебристым блеском играли Плеяды. Из овражков и чащ тянуло бодрой свежестью.
На опушке бора, вплотную подступавшего к реке, я расположился на ночлег — умылся студеной водой, пахнущей утиными перьями, наполнил этой водой закопченный чайник, насек небольшим топориком целую перину хвойного лапника и зажег веселый, трескучий костер.
Стало тепло, радостно и уютно: рядом — дремала верная собака, то и дело выжидательно и настороженно поднимающая уши, а на расстоянии руки висело, вместе с патронташем, рогом и зайцем, заряженное картечью ружье.
В сумке был небольшой запас хлеба, чая и сахара и рябчик. Я сварил из него превосходный суп с приятной горчинкой бора. Будишке достались кости и хлебные корки. Потом я опять растеплил костер,— дрова были сухие, звонкие, легкие — и закипятил чай.
Неторопливо проходила ночь.
В бору диким хохотом и протяжным криком перекликались филины, иа реке иногда сонно покрякивали утки, а где-то поблизости, казалось мне, слышался и слышался шум крыльев неведомых птиц…
Луна, то зеленоватая, то розовая, то лиловая понемногу никла, костер теряя ослепительность, нежно потрескивал и позванивал, словно «сверчок на печи», и я начал глубоко и одновременно чутко дремать, погружаться в таинственный полусон, пронизанный ощущениями и впечатлениями минувшего дня. В моих ушах все не утихал гон, а в глазах мелькал и мелькал какой-то голубой заяц. Очнувшись, я подбросил в костер дров, положил рядом, между собой
и собакой, ружье и, держась за погон, крепко заснул…
Я проснулся на рассвете. Над лесом широко светилась пунцовая заря, на траве искрился кристаллический иней.
Будишка, веселая и ласковая, смотрела на меня преданными глазами и, повизгивая, просилась в лес.
Наскоро собравшись, я с великолепной бодростью зашагал по легкой, подстывшей дороге, ведя на цепочке собаку и с удовольствием чувствуя тяжесть зайца за спиной. Дорога, чуть голубоватая, зеркально отражавшая следы колес, тянулась то берегом реки, слепившей синевой, то полутемным и полусонным бором. Очень душисто и тонко пахло смолистой сосновой корой и смороженной брусникой. Где-то звучно и гулко стучал дятел и домовито, с предзимней уютностью, ворковали вдалеке косачи.
В подгородных перелесках Будишка забеспокоилась, сильно потянула цепь. Я отпустил собаку, и она почти тут же подала голос. Гон, подобно часовой стрелке, отсекал ровный и четкий круг. Я подвинулся вперед, к месту примерной лежки зайца, и скоро на глянцевитой тропинке запрыгал, выгнув спину и подрагивая ушами, молодой, смугло-серебряный русачок из племени «колосовиков». После выстрела он оказался на лямке.
Я двинулся, опять с собакой на цепочке, краем овражка, заросшем бронзовым дубняком и оранжевыми папоротниками, и вдруг вздрогнул от тревожной охотничьей радости: неподалеку, один за другим, с треском сорвались три вальдшнепа…. «{Высыпка!» — торжественно произнес я про себя, подумав о том, что слышавшийся мне ночью шум птичьих крыл был, возможно, шумом вальдшнепов, начавших вместе с холодом валовой пролет (и летящих, видимо, небольшими стайками).
Дома, в столовой, полной солнца, бурлил самовар, а в моей комнате мирно лежали на письменном столе стопки книг, среди которых ярко пламенели настурции в кувшине из синего фарфора. От разноцветных, свежих и прохладных яблок, сложенных на подоконнике, шел медовый запах, мешавшийся с запахом вялых липовых листьев в саду, за открытым окном.
Я глубоко вдохнул этот милый осенний запах, взглянул на палевые листья, медленно спадающие с лип, и опять почувствовал праздничную охотничью радость…
Через час я снова шагал, посвистывая лаверраку Лоре, в подгородние перелески — искать золотых вальдшнепов, упиваться счастьем охоты, теплом и светом последних осенних дней.
Охотничий рог
Вставь. труби в холодный, звонкий рог…
И. Бунин
Удивительна все же власть некоторых вещей над памятью и воображением человека!
Вот я беру в руки медный, потускневший охотничий рог — ив моем воображении проносится целый ряд картин, как проносятся облака в просторе неба.
Рог (труба) со времени незапамятной старины употреблялся в войсках. Из рук воина он перешел в руки охотника. Искусство охотника всегда было сходно с искусством воина: Владимир Мономах приравнивал свои охотничьи подвиги к подвигам на ратном поле.
Вид и звук рога уводит воображение в древнюю Русь,— я как бы до осязательной вещественности представляю «потеху» княжеской дружины в раздольных степях, звонко окликаемых орлами. Думая об этом, я будто бы въявь слышу бурный топот коней, воинственный клич травли, а надо всем этим — торжественные разливы рога.
Рог широко звучал по равнинным просторам России и в средние века и позже.
И в наше время гончатники тоже не обходятся обычно без рога, и среди них есть немало подлинных мастеров старорусской охотничьей «медной песни»… Вспоминаются мутные осенние сумерки, опушка леса, дорога в узорах палой листвы, а в стороне — заунывно протяжный, красивый и звучный рог. По дороге идут две девушки, сельские учительницы. Поровнявшись со мной, они останавливаются, с любопытством оглядывают мои охотничьи доспехи и с нежной улыбкой вслушиваются в переливы рога.
— Настоящая музыка! — тихо и ласково говорит одна из девушек.
Рог, который я слышал с детства, пробудил во мне именно чувство музыки — самого, вероятно, совершенного из искусств. Он придал юношеским охотничьим скитаниям какую-то певучую поэтическую прелесть. Я навсегда запомнил каждый, подлинно каждый день этих скитаний с их всегда неповторимым охотничьим волнением, с терпким ароматом влажной земли и сухих листьев, с грустным шорохом лесной капели и веселым пламенем костра…
Держа в руках старый охотничий рог, который перешел когда-то ко мне от охотников-дядей, я вижу себя в наших приволжских лесах, и с особой остротой и радостью ощущаю то, что бережно и свято проношу с собой всю жизнь — любовь к Родине.
Волга, зачинаясь от маленького ручейка, разливается потом бесконечным водным просторов. Детская любовь к отчему дому, к тому краю, где мы родились и выросли, переходит с годами в любовь к Отечеству во всей его необъятности. В этой любви огромное значение имеет природа, как Образ и Лик Родины. Охота сочетает нас с природой особенно тесной связью.
А.А. Шахов. «Охота и охотничье хозяйство», 1957, №3.
