Войти
Вход на сайт
Вход через социальную сеть

Леший бродит (Сень горькой звезды. А.П. Захаров)

Андрей днями болтался без дела. От скуки купался по три раза на дню, дочерна загорел и на бабкиных шаньгах даже отъелся. Марья Ивановна больше ни о каких походах с Тольчишкой Беловым – на рыбалку или еще куда – и слышать не хотела и то и дело придумывала внуку нудные задания: подправить изгородь, накосить свиньям травы, переложить совсем еще крепкую печную трубу, наколоть дров или натаскать воды. Андрей со всей этой тяготой шутейно справлялся, а оставшееся время просто не знал куда девать.

Толя к Андрею появлялся нечасто: тоже запрягли в домашние работы. На счастье Андрею, в постояльцы к Марье Ивановне напросился уволенный из экспедиции по сорок седьмой статье КЗоТа Пипкин. Он тоже не знал за что приняться и раздумывал: то ли ему куда уехать, то ли устроиться в колхоз. Одна беда – ехать ему было абсолютно некуда и не к кому. Пароход ожидался еще не скоро, а в колхозе появлению изгнанника из экспедиции не очень-то обрадовались: своих бездельников хватает. Чтобы как-то убить время, Иван смастерил удочки и увлек ужением Андрея. На полпути к лисятнику между двумя рухнувшими в Негу лесинами нашлась уютная заводь, в которой почти беспрерывно клевали жирные ельчики, бойкие подъязки, крупная сорога и нахальные окуни – речная мелюзга, на рыбоприемном пункте именуемая «частик». Клев был отменный, и натаскать полное ведро ничего не стоило. Часы в заводи текли незаметно, и этот феномен Пипкин с самым серьезным видом растолковывал благоволением к рыбакам Всевышнего, который время, проведенное на рыбалке, в отмеренный человеку срок жизни не засчитывает, поскольку и его апостолы завзятые рыбаки были. А потому рыбалка дело Богу угодное, душа на ней очищается и готова к покаянию.

Хотя Андрей в душе и посмеивался над словоохотливым приятелем, с Пипкиным ему нравилось: тертый мужик. Иван оказался умелым на все руки и притом благодушным на редкость. Если пригревало солнышко, а рыба клевала вяло, Иван растягивался на песке, положив под голову свою толстенную демисезонную кепку, смотрел на стригущих небеса ласточек-береговушек и не стесняясь своей простудной хрипоты пел удивительные песни каких Андрею не приходилось слышать ни по радио, ни в кино. Похоже было, что Иван сам их сочиняет, на ходу:

Постой, постой, товарищ.

Винтовку опусти.

Ты не в врага стреляешь,

А друга встретил ты.

Такой же я рабочий.

Как твой отец и брат.

Кто нас поссорить хочет.

Тому оставь заряд...

– Иван! Ты сам это сочинил? – пристает к нему Андрей.

– Что ты! Разве я так смогу! – возразил Пипкин. – Для такой песни грамота и большая сердечность нужны. Встречал я такого человека в зоне.

– Иван! Ты не путаешь? Говоришь, большой сердечности человек был, а в заключение попал. Как так?

– Да так судьба напутала. Сегодня человек на свободе и солнцу радуется, а назавтра уже в крытке срок тянет и свету лампочки донельзя рад. От сумы да от тюрьмы не зарекаются. Кому как повезет. Да-а. Был поэт – и нет его. А стихи живут, вот слушай:

– Каменщик, каменщик в фартуке белом,

Что ты там строишь, кому ?

Эй, не мешай нам мы заняты делом,

Видишь – мы строим тюрьму...

В суде за такие стихи больше, чем за воровство, срока дают. Так что, паренек, заруби себе на память: пуще всего на свете научись перед начальством помалкивать. Начальники до смерти не любят умных и разговорчивых – для их власти это нож острый. А против ножа у власти одно средство – зона. Так что побольше помалкивай – целее будешь.

Мраком повеяло от всегда веселого Ивана. И еще тоской. Тягостное впечатление вынес из этого разговора Андрей в тот светлый вечер. А ночью долго ворочался под пологом у себя на чердаке: не шел из головы рассказ Пипкина. Что за странный человек Иван: с виду мужик как мужик, штаны в смоле, руки в мозолях, ест картошку с простоквашей, удит рыбу и любит ласточек и собак. А на деле бывший арестант, урка. Непонятная личность. Задумав расспросить Ивана поподробнее на другой день, Андрей заснул уже под утро и проспал почти до обеда. Тем временем Пипкин столковался с Переваловым и уехал пастушить на Телячий.

Зато заявился в гости к Марье Ивановне другой гость – кудрявый, в ситцевой синей рубахе в мелкий белый горошек, с короткой прямой трубкой в зубах и в сыромятных броднях на мягкой подошве – и, радостно улыбаясь с порога, закричал:

– Петя вола, Марь-Ванна! Как поживаешь! Как рыбалка? Говори!

– Сам говори! – заулыбалась Ивану Кыкину Марья Ивановна. Ты везде ходил, много видел, вот и рассказывай, как охота, как рыбалка, какие новости. – И захлопотала за печкой над флягой, надеясь отцедить гущу от браги. Кыкин потянул носом бражный дух и сглотнул слюну.

– Мы потихонечку живем, – быстро-быстро залопотал он не своим голосом, – мало-мало рыбачим, язишек добываем. В колхозе мне работы не дают, а начальник икспидиции вчера меня к себе на службу взял.

– Ишь чо! – удивилась Марья. – Небось к себе в помощники зачислил?

Кыкин принял у нее из рук литровую банку и, поспешно отхлебнув до половины коричневой мути, довольно подтвердил:

– Ага! Помогать ему буду. Они там дома рубить надумали, а моху на конопатку поблизости нет.

– Так это ты ему мох драть собрался, – догадалась Марья.

– Ага! – весело тряхнул спутанными кудрями хант. – На Половинке мха много есть. Когда на дом надеру – начальник катер пришлет. Однако, Марья, я пришел твоего мальчишку в товарищи просить. Он теперь ничем не занимается, смотри – испортится, толстым станет, девки за него замуж не захотят, чо тогда?

– А платить тебе экспедиция будет?

– Начальник сказал: не обижу. Обещал и пороху дать. У него много.

– Да пойдет ли мой парнечок с тобой комаров кормить, – засомневалась Марья Ивановна. – Андрейка! Ты слышишь, куда тебя Кыкин сманивает?

Андрейка, разумеется, слышит, потому что сидит рядом за столом и мастерит блесну из чайной ложки: Толя уверяет, что щука вот-вот начнет хватать как дурная. Упоминание о таинственной Половинке, где, говорят, в черном торфяном озере дремлют в омутах замшелые от старости щуки, не прошло мимо его ушей, и потому он немедленно и с готовностью отозвался:

– И Белова с собой возьмем?

– Почему не взять, – согласился Кыкин. – Тольчишку я люблю. Мы с ним вместе новый облас ладили – всех троих подымет. Много моху надерем – много денег получим.

– Может, и Моряка возьмем? – продолжал торговаться Андрей. – С ним веселее.

– А чо его брать? – удивился Кыкин. – Он и сам, поди, не отстанет, по берегу увяжется, только спусти с привязи. Уж я его знаю.

– Возьмите, возьмите, – вмешалась Марья Ивановна. – Я, как чуяла, не дала его Пипкину с собой на остров: человечишка пришлый, еще испортит пса. А он лайка зверовая. Если что, так и медведку за штаны придержит. Говорят, ваш хромоногий поблизости объявился. Ему реку перемахнуть – все одно что Кыкину стакан бражки выпить. – Приговаривая укоризненно, Марья выцедила гостю остаток гущи.

– Как ты верно говоришь, Марья Ивановна, – похвалился, принимая стакан, Кыкин. – Бражку я хорошо пить умею, наливай еще, однако.

– Нечего больше наливать, как видишь. Отправляйся-ка лучше к Варе Беловой, отпрашивай с собой Тольчишку, – поспешила выпроводить гостя хозяйка.

Посмотрев, как Кыкин одолел перелаз через ограду, бабка недолго постояла, вытерла руки о синий передник, перекрестилась на иконы в полутьме запечья и кряхтя полезла на полати. Из-под вороха зимней одежды, половиков и одеял осторожно извлекла она старую дедову двустволку и протянула внуку:

– Возьми с собой. Раз штаны носишь, то будь и плотник, и охотник, и в дому работник. Да гляди, с ружьем не балуй: не игрушка... – и что-то еще долго говорила, наставляла и наставляла.

Андрей, не веря счастью, принял двустволку в охапку, чмокнул старуху в сморщенную щеку и, не откладывая, переломил ружье, чтобы, как это водится у настоящих охотников, заглянуть в стволы. В стволах оказалось черно: нагар от последнего дедова выстрела отчистить было некому.

Я не буду рассказывать, как собирались в тайгу товарищи, какие им говорили напутствия и какие фортеля выкидывал освобожденный от цепи Моряк – все это давно уже написано другими и по другому поводу. Всякие сборы в тайгу похожи друг на друга так же, как кедры над Негой похожи на кедры над Ватой.

В общем, когда Андрей при мешке и двустволке показался на берегу, Кыкин уже сидел в своем обласе сложив ноги кренделем и попыхивал трубочкой.

– Айда сюда, – закричал он издалека, – сейчас Тольчишка со своим веслом прибежит: я его послал, а то у меня всего два есть.

Опередивший Андрея Моряк словно только и ждал приглашения: без раздумий прыгнул в лодку и угнездился на дне, доверительно положив голову на ноги Кыкина. Тонкий собачий подхалимаж сердца Кыкина не затронул – без лишних слов охотник сгреб пса за загривок и вышвырнул в воду. Лайка выскочила на берег, обдала Андрея и подошедшего с веслом Толю холодным душем и уселась возле носа лодки, в нервном ожидании переминаясь передними лапами. Видимо, перспектива бежать за лодкой по берегу пса мало устраивала. А может, он хотел доказать, что носит имя Моряк не случайно и сушу, по выражению Жорки-Маримана, вполне профессионально презирает. Кто его знает. Однако, когда Андрей с трудом разместился на крохотной дощечке, заменяющей среднее сиденье, а обутый в бродни Толя отвел нос лодки и осторожно сел в лодку сам, Моряк без приглашения прыгнул в нос обласа, прямо на ружье и мешки.

– Шайтан! – заругался на него Кыкин и со злостью сплюнул: облас качнулся и едва не почерпнул бортом. – Уходи!

Но Моряк, словно понимая, что в узкой долбленке через двух мальчишек Кыкину до него не дотянуться, улегся и довольно вильнул хвостом, игнорируя призывы к совести и слабые попытки Толи столкнуть его за борт веслом. Оставалось или смириться, или снова приставать к берегу и сообща выдворять пассажира. Но это означало бы возврат с начатого пути, что, по мнению Кыкина, неминуемо ведет к неудаче на промысле и в дороге. Решили смириться с нахалом, тем более что осадка суденышка от некрупной лайки почти не увеличилась: двое мальчишек и тщедушный хант весили не больше чем два мужика охотника с припасом и добычей, на которых и рассчитывался облас. К тому же Моряк, понимая свой зыбкий статус незваного, замер, прикрыв веки и чуть подрагивая ноздрями навстречу едва заметному движению воздуха. Грести он не умел, и потому на весла налегали в основном мальчишки, а Кыкин, по праву старшего, лишь помогал, излишне не напрягаясь, да еще правил ход, выбирая участки со слабым течением или используя обратный ход воды в заводях.

Послушная кормовому веслу лодочка скользила по водной глади, как перо умелого литератора скользит по гладкой бумаге, – вдохновенно и, на посторонний взгляд, легко. Со стороны любая работа легкой кажется, хоть гребца, хоть литератора. Впрочем, у того и другого задачи сходные – работать и работать, чтобы в конце концов доплыть каждому до своего берега. Хорошо, если поможет опытный кормчий и достанет сил и знаний, чтобы выгрести в бурных волнах и подводных течениях, и не пропадет напрасно тяжелый труд в глубинах Леты. Не скоро еще увидим мы берег, на котором завершится наша история. Экипажу Кыкина легче: их берег уже показался.

Не много у гребца впечатлений в пути: греби да греби. Для веселья Кыкин завел песню, которой ни конца ни края нет да и быть не может, разве что умрет хант и его песня вместе с ним. Песня Кыкина особая. О чем? Да ни о чем и обо всем на свете – что глаза видят:

– Эй-эй! Мы плывем. Хорошо гребут ребята, мои друзья. Мой облас молод и бел, как новорожденный месяц, мой облас легок, как пух из груди лебедки, мой облас легок, как сухой таловый лист, и крепок, как рога старого лося. Эй-эй! Далеко нам плыть – до половины реки. Там над обрывами мягкий и длинный мох. Там мертвое озеро с черной водой. Не живут на озере чайки. Не живут на озере утки. Не живут на озере гуси. Живут там духи черной воды. Живут там духи тумана. Живет там большой лесной человек. Но мы не боимся духов – мы дадим им подарки. Подарки всем нравятся. Эй-эй! Весло мое легкое, с крепкой мульгой. Весло мое молча гребет, тихо гребет. Никто не слышит моего весла: ни рыба в глубинах, ни утка в гнезде, ни выдра в норе. Никто не бежит от моего весла. Никто не боится моего весла. Добытчику не нужен крикливый мотор: рыба уйдет от запаха. Охотнику не нужен крикливый мотор: звери убегут от шума. Эй-эй! Вон на песке Степкина лодка обсохла. Молчит ее крикливый мотор. Видно, пешком давно ушел Степка...

Далеко на реке видит Кыкин. И верно: обсохла на берегу лодка лесника Батурина. Есть в ней и весла в уключинах, и мотор на месте. Не видно одного хозяина.

– Подъедем? – предлагает Андрей.

– Хочешь, чтоб лесник у нас ружье отобрал? – не согласился Белов.

– Нельзя к чужой лодке без хозяина подходить, нельзя за чужим промыслом подсматривать, – добавил Кыкин. И отвернул лодку под другой берег: в тайге своя этика. «Эй-эй!» – хотел было продолжить свою песню Иван, но передумал: мрачный берег к песням не располагал. Бесконечный песчаный обрыв, накрытый метровой толщины коричневой торфяной шапкой, отороченной чахлой бахромой из багульника и кривобоких сосен, кормил беспокойные волны у своего подножия огромными кусками песчаного пирога. Обглоданные рекой, лежали голые скелеты упавших сосен, траурной каймой темнела верхняя торфяная кромка обрыва, траурная нефтяная кайма опоясывала его подножие, и тишина стояла такая, какая бывает только зимой на степном кладбище. В одном месте глубокий распадок прорезал до основания песчаный яр и виден был на песке поваленный кедровый ствол.

– Однако приехали, – сообщил Кыкин, направляя облас к самому стволу. – Вылезаем.

И не успел облас ткнуться носом в песок, как Моряк прыгнул на его девственную чистую поверхность, чтобы осквернить отмытый добела кедр задиранием на него ноги. Облас выдернули подальше под сень того же выворотня, перевернули, накрыв им весла, и, разминаясь после долгого сидения, двинулись к распадку, из которого наверх вела давно натоптанная, но зарастающая тропа.

Новосибирск
17022
Голосовать
Комментарии (4)
Тюмень
1362
снова ждемс...что будет.. 5++
0
Томск
5565
Не томи... +
0
новосибирск
1056
ОСВ, а тут и гадать нечего что будет, однозначно интересно будет - потому и ждем с нетерпением :-))

+ !
1
Новосибирск
24519
Пиши Саныч...!
0

Добавить комментарий

Войдите на сайт, чтобы оставлять комментарии.
Наверх