Островитяне (Сень горькой звезды. А.П. Захаров)
Да, обманчиво лето на Севере. Еще вечером светило солнце, голубело небо и танцевали на безветрии комары. А сейчас... Пока еще теплый, мелко моросящий дождь укутал сплошной мутной пеленой остров, реку, полузатопленные тальники, залил костер и расквасил забытый у кострища спичечный коробок.
Вот она, беспечность неопытных! Дождевые струи падают на пестрый ситец антикомариного полога, сочатся внутрь сквозь редкую ткань, напитывают сыростью одежду и подтекают снизу под мертвым сном сморенных мальчишек. Когда крапивные мешки под их телами набухли, мальчишки наконец проснулись и высунулись из-под полога. На небе ни одного просвета. Спать еще хочется, и утро пока не настало. Мальчишки подобрали с земли мешки, накинули их на голову вместо капюшона и выдернули на берег обласок. Под перевернутой лодкой не мочит. Растянувшись на влажных мешках, мальчишки сквозь полудрему слушают, как сверху по днищу с песчаным шумом скатываются капли. Из-под борта видно, как налетевший «сиверко» разводит на разливе крутую белогривую волну. Не заметно вездесущих чаек и глупых от любви уток, одни вороны борются с ветром, торопясь по своим разбойным делам. Не то что домой, к сетям не добраться: вокруг тычек, к которым они привязаны, крутые валы гуляют. Вода с трех сторон и с неба.
Облас лежит на узком и длинном, как журавлиный разинутый нос, мысу западной оконечности огромного острова, протянувшегося вдоль реки на добрый десяток верст. Низкий и безлесый в западном углу, он постепенно поднимался и обрастал, сначала смородиной и шиповником, потом черемухой и талами и ближе к восточному краю высокими осинами и тополями. В средней, луговой его части в обрамлении невысоких кустов рябилось похожее на гигантский банан спокойное озеро. Из его верхнего конца струился исток шириною шагов в пятнадцать и, пропетляв по острову с полкилометра, вливался в сор, разделяя мыс Журавлиный Нос на две неравные по длине части. Свежак нагнал в устье истока немало всякого мусора и бревен, и это, на первый взгляд, незначительное обстоятельство впоследствии спасло наших ребят. Но не будем забегать вперед...
Ранний дождь – до обеда, это вам всякий скажет. А потому, как ни тужились тучи над островом, влаги им хватило как раз до того времени, когда в животах у наших приятелей стало урчать особенно громко и они отважились покинуть свое убежище под обласом. Молодые побеги тальника, по вкусу и питательной ценности напоминающие огурцы, не смогли притупить голод. По Толиным соображениям, утка-чернеть еще не успела запарить яйца и стоило поискать ее гнезда. Однако найти гнездо оказалось не так-то просто. Зато попалась целая полянка зеленого полевого лука. Нарвав его по большому пучку, мальчишки побрели вдоль озера, и вскоре им повезло наткнуться на гнездо с семью крупными голубоватыми яйцами. Раздумывать над ними долго не стали: голод не тетка. Заедая сырые яйца полевым луком, Андрейкин приятель повеселел и разговорился:
– Однако совсем мало утчонки стало. Рассказывают, до войны ее здесь тучи были. В войну утиные яйца лодками вывозили. А уток голыми руками ловили, ленных...
– Каких, каких? – не понял Андрей.
– Ленных, – пояснил приятель. – В середине лета, когда самки утят выводят, селезни на мелководных озерах в траве сбиваются перо менять. Когда они линяют – летать не могут. Большая удача такое место отыскать. А коли нашел – не теряй времени, собирай ватагу. Край озера в форме подковы неводной мережей обносят, а с другого конца пускают загонщиков с палками и собаками. Что тут творится – смехота! Линные селезни летать не могут, только культяпками машут. Загонщики их палками бьют, собаки зубами давят. А если особо шустрый от них увернуться сможет, так мережи не минует. Тогда не зевай. Шибко добычливая охота была...
– Охота? – Андрей живо представил себе, как беззащитные, с пеньками вместо некогда красивых перьев и с жалким остовом крыльев, вчерашние красавцы селезни мечутся среди редкой осоки под натиском собак и загонщиков, жалобно кричат, не в силах увернуться от смертоносной палки, и трепещутся с прокушенной шеей или разбитой головой в болотной жиже. – Бойня!
Но, разгоряченный своим рассказом, напарник его не услышал и продолжал с увлечением:
– До двухсот уток за раз добывали. Ешь – не хочу! Вареная, жареная, пареная, соленая, вяленая – любая утятина!
Андрей слабо представлял, как выглядит ленной селезень в соленом или вяленом виде, но есть так хотелось, что пришлось невольно сглотить слюну. Чтобы не возбуждать голода, попробовал остановить приятеля:
– Жалко их, беззащитных...
– А чего зря жалеть? – изумился тот. – Этого добра на всех хватит. Прежде уток по весне на плахе стаями живьем брали. Что такое плаха, знаешь?
Андрей слышал, что один из самых браконьерских способов уничтожения дичи на перелетах между кормовыми озерами называется по-местному «плаха». Коренные жители отнюдь не считали такую ловлю варварством, дикого промысла не скрывали и даже отдельным местностям присвоили названия: Ульяновская плаха, Завьяловская плаха. Строилась плаха не на один год, а для систематического, в течение десятилетий сбора пернатой дани. Суть этого безобразия в следующем: на узком перешейке, или по-местному гриве, в высоком лесу между двумя обильными утиным кормом озерами прорубают просеку и поперек нее натягивают сеть. В сумерках утиные табуны в поисках корма и покоя перелетают с озера на озеро. От обжорства и лени утки не взлетают над лесом, а пользуются просекой и неизменно попадают в сеть. Браконьер отпускает веревку, и весь табун уже трепещется у его ног. Остается поскорее свернуть беззащитным птицам шеи, что он и делает вполне профессионально. Правда, в последние годы, то ли из-за преследований со стороны лесника Батурина, то ли из-за того, что водоплавающих значительно поубавилось, ловить на плахе перестали, сохранив тоску по прежним браконьерским удачам.
Андрею припомнились лесные прогулки с матерью, ее бережное отношение к каждому, пусть и невзрачному, цветку, травинке, муравью, жуку и землеройке – настоящие уроки добра и любви к природе, живой и беспомощной перед неумолимо притесняющим ее человеком. С воспоминаниями где-то в глубинах души стали подниматься и зреть раздражение и несогласие с болтовней приятеля. А Толя, не подозревая о том, продолжал свое:
– После шестого класса подарили мне одностволку и девять латунных гильз к ней. Я каждый день заряжал девять патронов, а вечером в луже на поскотине девять уток брал. Всего-то три годочка прошло, а где теперь эти утки, где? Самолеты есть, катера есть, трактора есть, взрывники есть, а уток нет! Цивилизация!
Все! Перелилась последняя капля в чашу Андрейкиного терпения:
– Не кажется ли тебе, дорогой мой Пятница, что если мы не можем сыскать утиное гнездо, чтобы сырыми выпить яйца, из которых впоследствии могли бы вылупиться утята, то цивилизация здесь ни при чем? Наоборот, наше голодное брюхо – результат долгого отсутствия ее в наших благословенных краях. Цивилизация – это не только техническое развитие общества, но и культура, в том числе и культура природопользования. (Оговоримся, что здесь Андрюша процитировал свою маму – биолога.) Вот ты мне только что хвастал, что раньше утиные яйца тысячами собирали, а не задумался, что именно по этой причине мы сегодня не можем и десятка найти.
– «Мы не можем ждать милостей от природы – взять их у нее наша задача!» – процитировал Анатолий.
– Мы не можем, а природа ждет от нас милости! – парировал Андрей. – Слишком долго и много мы в этой кладовой брали, думали, что она неисчерпаема. А когда в ней остались полупустые полки, никто в толк не возьмет: куда это все подевалось? И начинают виновных искать вокруг себя, а не в себе самих. Кто-нибудь задумывался, что из тысяч собранных яиц могли вывестись тысячи уток и каждая за свою жизнь снесла бы по полсотни яиц? А те, в свою очередь, тоже! Какой из мальчишек не пытается переловить утиный выводок, попадись он на дороге, и притащить его домой, где утята скорей всего передохнут или станут добычей кошек. А ваши собаки? С ранней весны рыщут они по тайге, разоряя и гнезда и норы, догоняют беспомощных зайчат и отлавливают птенцов-хлопунцов. Любая хвостатая беспризорница губит не меньше живности, чем ее хозяин, который дарит ружье пятикласснику сыну и снисходительно хвалит его за принесенную в запретный сезон добычу. И после всего этого мы еще и жалуемся на оскудение природы, обвиняя в своих грехах не много не мало – цивилизацию!
Наивный юноша! Произнося перед другом свою взволнованную речь, он и не подозревал, что не за горами, а за плечами то время, когда на нефтяной Север хлынут, отнюдь не за туманом или запахом тайги, толпы искателей приключений, считающих чуть ли не долгом прихватить с собой многозарядное ружье и полный рюкзак патронов, чтобы, встав однажды на перелете, палить навскидку по пролетающим стаям и на радость воронам и лисицам усыпать кусты подранками. Когда, оседлав невиданные пока на Неге двадцатисильные «Вихри», будут носиться по засыпающим таежным речкам вольные стрелки и сотнями выбивать доверчивых глухарей. Когда опьяненные запахом нефти и денег нефтяники зальют нефтью нерестовые речки и таежные озера и утиные стаи, опустившись отдохнуть на обманчиво спокойное зеркало, не смогут больше подняться на слипшихся крыльях. Когда будут лететь в ночи на ослепляющий свет газовых факелов и падать опаленными перелетные птицы и в обработанной от комаров пестицидами тайге погибнут не одни тетерева и рябчики. Когда содрогнется земля от рева несущихся вдогонку за лосем вездеходов...
– Андрюха, а почему ты решил, что именно я Пятница, а не наоборот?
– Да потому, что Робинзон любил свой необитаемый остров, старался не наносить ему вреда и даже чего-то сеял. А брать у природа без счета, не думая о завтрашнем дне, – психология дикаря Пятницы, – не растерялся Андрей.
– Ладно тебе, заладил: Робинзон да Робинзон. Никакие мы не Робинзоны, вон погляди: за талами огород и возле него корова.
Сквозь редколесье действительно проглядывало нечто похожее. Чтобы подойти поближе, пришлось сделать изрядный крюк и обогнуть непроходимые заросли черемухи и шиповника. Натоптанная копытами тропинка, круто завернув, неожиданно вывела ребят к заброшенному загону для скота. Большая рыжая лосиха, издалека принятая ребятами за корову, безуспешно пыталась проникнуть через прочные жерди ограды внутрь. Ей старательно мешал лопоухий сынок с длинными узловатыми ножками. Он смешно тыкался ей мордой в живот, пытаясь поймать материнское вымя.
– Зачем она туда лезет? – спросил Андрей.
– Спроси ее, – рассмеялся Толя.
Голоса и смех спугнули зверей, и лосиха торопливо зарысила к недалекому осиннику, успевая оглядываться на ходу на своего сильно отстающего детеныша.
– Задний – переднего перегоняй! – крикнул им вслед Андрей и захлопал в ладоши.
Лосенок прибавил прыти и поравнялся с мамашей. Когда осинник укрыл от непрошенных глаз перепуганную пару, ребята подошли посмотреть, что привлекло лосей за изгородью. Кажется, и нет ничего на истоптанной конскими копытами земле, «кроме мотка ржавой проволоки, истертой подковы и перевернутой кверху дном долбленой колоды, из каких обычно поят скот. Странно. Разгадка нашлась под колодой – несколько кусков каменной соли-лизунца. Это ее учуяла и пыталась достать лосиха. Однако соль, пускай и каменная, робинзонам пришлась весьма кстати. Без соли сырью яйца в рот не лезут. А тут как раз еще одна чернеть уступила пацанам свои голубоватые яйца. И вовремя она это сделала, потому что день подходил к концу, а холодный ветер никак не стихал и по всему предстояла еще одна малоприятная ночевка на комарах и без огня, да еще и на голодное брюхо. Солнце снова садилось в тучу, чайки скучали на отмели – признаков перемены погоды не наблюдалось. Андрей долго ворочался на мешке под лодкой, не в силах уснуть. Со всех сторон задувало. Противно урчало в желудке, и еще противнее зудели редкие, но зато особо наглые комары. Медленно текли усталые мысли. На каком же мы острове? Возле поселка на Оби – Конный, Телячий, Овечий. Андрей знает, что на Овечий остров колхоз вывозит на лето овец, на Телячий – телят. Болот на островах нет, а травы столько, что и за год не выкосить. И ходит скот без всякой охраны на островах чуть не до самого ледостава. Хорошо, что на них хищников нет. Вообще-то кто его знает, сегодня, может, и нет, а завтра откуда-нибудь заявятся. Заявился же на Конный остров медведь. Припомнилась недавно услышанная от старого Кыкина история.
Коней на Неге держали по многу голов и ханты и русские с незапамятных времен, еще до прихода Советов. Когда пришла беда объединить коней в один колхозный табун, оказалось, что собралось их в нем гораздо больше, чем необходимо для хозяйства. Но не поднялась рука послать часть табуна на мясо. Зато, когда началась война, лучших своих коней отправил на ее фронты Север. Невысокие мохнатые лошаденки повезли на позиции грузы, тащили орудия и санитарные фуры. Негодные для армии кони остались трудиться в тылу, выручая бедные колхозы. Отгремели бои, и конепоголовье понемногу восстановилось, но довоенного уровня уже никогда не достигло. По-прежнему гуляли на богатых травой приобских сорах вольные табуны, почти круглый год добывая корм самостоятельно. Называли такую конскую жизнь тебеневкой. Полудикие северные мустанги не подпускают ни человека, ни зверя. Для самозащиты вожаков специально ковали на задние ноги. Необходимость в том возникала нередко. Однако измельчали телом северные кони. Чтобы поправить дело, колхоз закупил огромного племенного жеребца по имени Триммер. В моде тогда были такие клички: Триммер, Элерон, Пропеллер, Прожектор. Да не в них дело. Лихой наездник и отчаянная головушка Никита Захаров сразу влюбился в вороного и взялся за его выездку. Но не тут-то было! Вороной норовом оказался под стать Никите и под седло не давался. Вчетвером взнуздали его конюхи и подвели Никите. Не успел он вскочить в седло, как из него вылетел и едва не расшибся. Вторая попытка была лишь чуть удачнее. Закусив удила и не обращая внимания на самодельные Никитины шпоры, Триммер занес седока в чащобу, где того сбросило веткой, а сам умчался в луга, и, чтобы поймать его, потребовалась почти неделя. Никита, при падении разбередивший еще свежую рану, под седлом его пробовать больше не отважился. Не нашлось и других охотников укрощать дикаря, который и своего конюха все время норовил укусить и если не лягнуть, то хотя бы придавить к стенке стойла.
– Это не Триммер, а Гиммлер! – выругался однажды раздосадованный Никита при конюхах. Так и прилипла к коню новая кличка. Запрягать его больше никто не пробовал. К тому же у племенного жеребца задача совсем другая. А потому его подковали и пустили в табун.
Гиммлер к табуну пришел как в личный гарем и, едва не забив до смерти старого вожака, сам стал во главе. К концу лета, когда черный деспот полностью освоился на острове и стал считать его своим единоличным владением, спокойствие табуна нарушил бурый медведь. Он неотступно следовал по пятам, пробовал устраивать засады в кустах и однажды все-таки умудрился задрать жеребенка. Табун сбился в круг, прикрывая собравшихся в центре жеребят, и в таком порядке бросился наутек. Один вожак не покинул погибшего. Жеребец кружил возле медведя, не давая ему притронуться к жертве. Зверь завертелся на одном месте, приседая на задницу и выбирая момент для прыжка, одновременно стараясь не допустить коня к себе с тыла. В конце концов мишка не выдержал и, в стремлении поскорее избавиться от назойливого врага и поскорее закусить нежной жеребятинкой, прыгнул вперед – и наткнулся на сокрушительный удар конского копыта. Шипованная стальная подкова пробила замутненную злобой медвежью башку и застряла накрепко в черепе. Медведь околел мгновенно, но и конь попал в крепкий капкан. После безуспешных попыток освободиться, жеребец поволок за собой на ноге мертвого зверя и, не в силах понять случившееся и окончательно обезумев, бросился в реку. Но и река, такая могучая, не смогла освободить мертвые путы. Прошло немало времени, пока, устав хранить их вздутые трупы, река не выбросила погибших вместе врагов на песчаную косу. Неизвестно, оставил ли потомство медведь, но после Триммера конская масть колхозного табуна потемнела и нет-нет да и народится у какой-нибудь буланки вороной длинноногий жеребенок.
– Толя, – толкнул друга Андрей, – зачем здесь загон для коней?
– Кобылиц загоняли кумыс доить, – нехотя ответил тот.
– Какой кумыс? – не поверил Андрей. – Ты не путаешь? Разве мы в Казахстане?
– Не Казахстан, а Калмыкия, – поправил Анатолий и, чтобы предотвратить дальнейшие расспросы, пояснил: – Отсюда, кажется, недалеко деревня Мысовая, там раньше калмыки ссыльные жили, так это их выпаса. За что их к нам присылали, никогда не пойму. Народ ничуть нас не хуже: работящие и приветливые. Привычки, конечно, другие. Я у Егора Манжукова однажды гостил, так он меня своим чаем поил с маслом и солью. Варят его в котле. Непривычно, но вкусно. Я и сейчас бы не отказался.
– Не расквась мы спички, был бы огонь, был бы и чай: смородины и шиповника кругом целые заросли, – вздохнул Андрей. – Так ты говоришь, они здесь кумыс делали, значит, доить каждый день приходилось. А как они сюда ездили, катером?
– Каким катером, – со смешком отозвался Толя, – дояры на острове жили. Постой! Как я раньше не догадался: здесь должна где-то избушка быть! Чуть посветлеет – искать пойдем.
Согретые вспыхнувшей надеждой, мальчишки забылись в тревожном полусне.
