Дедово ружье (Сень горькой звезды. А.П. Захаров)
Разбудило Андрея гнусавое кошачье мявканье. Оказалось, бабуся загнала своего флегматичного кота в угол и тычет в его морду веником:
– Чтоб тебя филин съел! Я тебя за хозяина держу, а ты только спать и жрать, увалень!
Ничего не понимающий кот умудрился все-таки выскользнуть из угла и, объявив напоследок свое несогласие с произволом громогласным «мяв!», распушив хвост, скрылся в чердачном окошке. А бабка, пригрозив ему вслед, затрясла перед Андреем свежим караваем:
– Ты посмотри – эти разбойники меня в гроб сведут!
В корке каравая зияло небольшое отверстие, через которое выеден был почти весь мякиш. Андрей весело прыснул и зарылся лицом в подушку. Он давно знает этих разбойников: под пнем, возле самых окон, живут бурундуки и чувствуют себя рядом с людьми совершенно раскованно, собирая с огорода обильную дань горохом, бобами и прочим. А сегодня, через незатворенную на ночь дверь, проникли они на лавку, где под полотенцем лежали хлебы. Андрею жалко своего подхалима кота, и он, чтобы отвести от любимца грозу, предложил:
– Давай, бабушка, я тебе этот пень выдерну, и всем квартирантам конец.
– И не подумай, – воспротивилась бабуся. – А кот у меня в хозяйстве зачем? Это его, варнака, дело. А ты мне все грядки нарушишь.
Бедный глупый Тимофей! Жирный увалень, гроза всей мелкой живности в округе, не мог взять в толк, чего от него добивается своим страшным веником хозяйка. Однажды наказанный этим оружием за задавленного цыпленка, Тимофей на всю жизнь усвоил, что все живое в пределах огорода для него «табу». А потому стоически переносил наглое шмыганье бурундуков возле самого носа. Зато в окрестном кедровнике, где их водилось в избытке, кот отводил душу.
Андрей упруго подскочил на кроватной сетке, ловко сел и натянул брюки.
– Вот и молодец, – похвалила его с кухни бабка. – Тягунов опять за напарьей пришел. Слазай с ним на чердак, пусть он в дедовых инструментах какую надо выберет.
На чердаке, с его непременными атрибутами – полумраком, пылью и паучьими вернисажами, среди многолетнего хлама – старых капканов, рыболовных снастей, подбитых мехом лыж и прочего в куче, по-сиротски забытого инструмента, Мишка нескоро отыскал таинственную напарью, которая оказалась обычным плотницким буравом. Андрей к инструментам интереса не проявил, а, чтобы не терять даром времени, попытался изловить и приласкать несправедливо обиженного кота, сверкнувшего зелеными угольками из темноты за трубой. Раздвигая пыльные мережи, Андрей полез за ускользнувшим котом и больно ткнулся лбом о твердое: под старыми сетями висело на гвозде длинноствольное, с рогатыми курками ружье. Увидев его, Андрей забыл и про кота, и про вспухающую на лбу шишку, схватил ружье и заторопился с ним на свет, к выходу, чтобы разглядеть получше. Но ему помешал Тягунов. Своей костлявой лапой он перехватил ружье и, сделав страшное лицо, зашептал, показывая вниз:
– Тсс! Там Батурин!
Андрей осторожно выглянул в лаз и увидел коренастого русоусого мужчину в форменной фуражке и куртке лесника. Лесник мялся на крыльце с мокрым мешком в руках:
– Возьми гостям рыбки, Марь-Ванна, сегодня хорошо попалось, даже лишка. Моя-то пластается, солит, а эту тебе послала – может, возьмешь?
– Ах, Степушка! – запричитала бабка. – Дай тебе Бог всего... Всегда ты мне угождаешь. Щуки-то есть?
– Как, поди, нет – сплошь щука, – довольно усмехнулся Степан, вытряхивая рыбу в подставленный таз. – Гляди, какая белопузая. Как раз на пирог.
– Далеко рыбачишь, Степушка, – заметила Марья, разглядывая особо большеголовых щук. – На блесенку натаскал столько.
– Да жор у нее после нереста, – пояснил Батурин. – Так и хватает железку. У тебя, бабушка, кваску нет? Запершило в горле – от курева отвыкаю.
– Для тебя у меня не квас, а «чиквас» найдется. Заходи, угощу, пока в избе тишина. Постояльцы мои с утра разбежались: Кандалинцев повел Пашку-сельсоветчика Гордеев огород разорять, а длинный у Карыма сказки слушает. У меня, говорит, работа такая.
– Вот бы мне такую же, – покрутил головой Степан. – С тех пор как экспедиция пришла, мне дочку погладить некогда, не только сказку рассказать: все время в лесу. Пусть пиво у тебя путевое, однако пора мне на Половинку собираться. Есть в тамошней тайге у меня дело. Чужой человек ходит...
– Лешак же тебя туда манит, – заволновалась старуха. – Сказывают: нечисто на твоем озере, МАЯЧИТ. – Последнее слово Марья Ивановна вымолвила с многозначительностью, способной, по ее мнению, вразумить неосторожного Степку. – Не ходил бы ты туда, Степан Сергеевич, лешак с ними, с браконьерами. Не дай Бог...
– Да если бы просто браконьеры, – поднялся с лавки Степан, – тогда бы куда ни шло. Боюсь, что гораздо хуже. Ну, будь здорова!
Когда Степан скрылся за огородом, а бабка вновь занялась стряпней, Андрей с Тягуновым бесшумно соскользнули по лестнице.
– Айда ко мне ружье чистить, – вполголоса предложил Михаил, – я тебе шомпол дам.
– Ладно, – согласился Андрей и, позабыв о завтраке, вприпрыжку заспешил за длинноногим Тягуновым.
– Андрей! – оглянулся на ходу Михаил. – Прокурор тебе на пароходе не говорил, зачем он сюда пожаловал?
– Какой прокурор? – удивился Андрей.
– Борис Петрович.
– Никакой он не прокурор, – засмеялся Андрей, – а этнограф. Фольклор собирает, я у него тетрадь видел.
– Чего собирает? – не понял Михаил.
– Ерунду всякую: сказки, песенки, загадки.
– Понятно, – прогундел Мишка. – А мне вчера спьяну показалось, что прокурор. Лицо у него начальничье. И еще: ты бы как-нибудь разузнал у бабушки про Половинное озеро, кто там маячит. Больно она Батурина отговаривала...
– Выспрошу, – пообещал с легкой душой Андрюша.
Тропинка, петляя между елками, вывела спутников на неопрятную полянку с приземистым, крытым на манер бани дерном бревенчатым сооружением посредине. «Юрта!» – догадался Андрей. Тощая угрюмая собака, униженно поджав обтрепанный хвост, предусмотрительно поднялась от порога и благоразумно заспешила подальше с дороги. Тягунов потянул за деревянную ручку, и кособокая дверь нехотя подалась.
– Заходи, Андрей, гостем будешь!
Из полумрака шибануло кислым.
На рыбалку
– А поезжай-ка ты, внучок, на рыбалку. Ты же на днях именинник – хорошо бы свежей рыбки добыть. Шиповник вовсю расцвел, на некрысовских угодьях карась разгулялся... – заворковала на другое утро Марья Ивановна, одновременно вынимая из печи румяные шаньги. – Тольчишка твой с самого ранья возле избы крутится, ждет, когда ты пробудишься. Парень он старательный, добытчик, – продолжала трещать она, – ты бы у него поучился...
Андрейкин приятель и в самом деле уже сидел на перелазе через огородное прясло и, нежась на теплом ветерке, подразнивал бабкиного кобеля Пирата.
– Айда купаться! – крикнул он появившемуся на крыльце Андрею, и оба помчались под гору к успевшему прогреться озеру. Едва окунувшись и пулей вылетев на берег, мальчишки помчались обратно, на ходу обсуждая предстоящую рыбалку.
– А у меня теперь собственный облас есть! – похвастался Анатолий. Мне его Кыкин подарил. Что надо посудина – троих выдержит.
– Пирата возьмем?
– Ну его, глупый он, еще из лодки вывернет.
На бабкиной кухне, запивая молоком горячие шаньги, друзья, обжигаясь и перебивая от возбуждения друг друга, спешили уточнить детали плавания в Алимкину курью. Договорились, что едут на одну ночь, а потому лишнего с собой набирать не будут: ограничатся сетями, да Андрей прихватит дедово ружье. Не вступавшая в разговор, бабка при упоминании о ружье неожиданно взорвалась:
– На лешак! И не подумайте взять – несчастливое оно! Уточки на яйца садятся, а вы, убивцы, их распугивать! Ума сперва наберитесь, тогда и лезьте в охотники... Без вас найдется кому дичь пугать, дураков понаехало. У нас спокон веку закон: в рыбных угодьях, тем паче в Курье, не стрелять, не шуметь, без дела не булькать – малька беречь. Не надо мне вшивых уток – так езжайте!
Андрею хочется испытать ружье, и он делает слабую попытку сговориться:
– Бабушка! Вчера у магазина говорили, что от геологов медведь подранком ушел, – без ружья боязно.
– С ружьем еще страшнее. И кто сказал? Шингорайко? – снова взвилась бабуся. – Да он соврет – не моргнет. И старуха ему под стать: два сапога пара. Однажды ребятишкам голову задурил: мол, выпарил из яйца под мышкой лебеденка и назвал Лешей. Теперь лебеденок подрос, по двору ходит, клюется, собак гоняет. Ну, мальчишки, ясное дело, побежали смотреть. На дворе у Карыма никакого лебеденка нет, как не было. Они тогда к Нюре, жене Шингораевой, которой по счету, не знаю: покажи, мол, лебеденка. А та, глазом не моргнув, на чугунок на плите им кивает: «Вон он, варится. Надоел – спасу нет: кричит, клюется, гадит...» Ребятишки от жалости в рев, а мужикам что дурно, то и потешно, хохочут. Вас, дураков, Карым тоже облапошивает, чтобы вы на его местах рыбачить не мешали, а вы и уши развесили. А сегодня он и пуще того Ирине Новосельцевой соврал, что на устье Варгаса керосин из земли ударил, так и льет...
И пошло и поехало! Андрей знает, что бабку еще никто не переспорил: тысяча слов в минуту, и все то да потому. Тыр, тыр, тыр – восемь дыр... Конечно, он понимал, почему она так взвинтилась из-за ружья. Запрошлой осенью дед Андрея, Иван, плотничал на лисятнике. В один из дней, шагая обедать, увидел он на лесине за своим огородом двух глухарей, что вылетели к дороге, чтобы набить зоб на зиму песком и галькой. Кто такой случай упустит? Старый охотник, и без того разгоряченный на тяжелой работе, задыхаясь, заторопился домой. Схватив это самое злополучное ружье, он так же резво кинулся обратно и, не слушая уколов рвущегося наружу сердца, прицелился. От выстрела свалились оба – и глухарь, и охотник. Клавдиян, как раз задававший корове сено, оглянулся на выстрел и увидел, как старик тяжело поднялся, опираясь на двустволку, и, добравшись до убитой птицы, с трудом поднял ее за шею, полюбовался секунду и медленно осел на землю. Когда Клавдиян подбежал к деду Ивану, тот уже не дышал. Многолетний ревматизм съел его сердце. «Красная смерть, – завидовали старики-охотники, – повезло Ивану. С оружьем и добычей в руках помереть – удача, дай Бог каждому...»
Вот это самое дедово ружье и не дала Марья Ивановна своему любимому внуку, не знавшему до сих пор от нее отказа. Своим запретом Марья Ивановна нарушила основной принцип местной педагогики, не позволяющий женщинам встревать в такие мужские дела, какими являются охота и рыбалка, даже если мужчинам всего по пятнадцать лет. Северные мальчишки, не изнеженные благами цивилизации, лет с тринадцати на рыбалке и охоте могут обходиться без специального присмотра. Собственное ружье есть почти у каждого. И не было бы большой беды, если бы стрельнули мальчишки где-нибудь на разливе разок-другой. Да, видно, случай тут был особый.
Во времена, о которых ведется рассказ, коренные северяне кормились в основном за счет промысла, не зная особенных ограничений в сроках и способах добычи, за исключением самими же установленных. Рыбалка с помощью сетей считалась делом обычным, и наоборот – на удильщика кивали бы как на бездельника. Напоминание это предназначено для моего современника, чтобы он не забыл, читая эти строки, взять поправку на время и место действия.
А время и место для рыбалки, кажется, совпали самым благоприятным образом. Дни выдались изумительно теплые. Половодье набирало силу и наконец выплеснулось на заливные луга, по-местному сора, объединив бесчисленные протоки, рукава и старицы в одно бескрайнее море, с торчащими здесь и там кустами, рощами, островами и островками. На прогретом незаходящим солнцем мелководье соров, в подводной путанице подрастающих вслед за подъемом воды трав, – роскошные нерестилища. В теплой воде бесчисленные рыбьи стада нагуливают жирок после голодной подледной жизни. Залив Алимкина Курья, названный так по имени утонувшего в нем когда-то сына Карыма – Алима, был как раз таким рыбным местом. Туда и собрались наши мальчишки. У таежников есть заповедь: идешь в лес на день – припас бери на неделю. Этим заветом пареньки пренебрегли. По легкомыслию или по незнанию – как узнаешь?
В старый кыкинский облас, легкий и верткий, как каноэ, брошен мешок со старенькими сетями и ситцевым пологом. В другом мешке пара эмалированных кружек, закопченный бывалый котелок, комок колотого сахара, нож и топор. Телогреек с собой не взяли: ночью духота и безветрие, комарам на радость. К комарам, конечно, привыкнуть можно, а вот, не дай Бог, раздует ветер да нагонит волну... Волна на отмелях коварная: крутая, зыбучая, по прозвищу плескунец. Имя свое она получила за то, что попавшую в ее зыбь лодку не опрокидывает, а заплескивает через борт пенными гребнями. Выплыть в таком случае – дело дохлое. Да и куда поплывешь, в какую сторону? Кругом вода и жидкие верхушки кустов. Так и Алим погиб. Плавать в обласке надо умеючи, сноровка нужна.
Скользит по реке маленькая лодчонка с мальчишками, возвышаясь над гладью едва на четверть. Десяток километров на такой скорлупке не расстояние! Мир знает «Песню о Гайавате», в которой Лонгфелло воспел пирогу американских индейцев, но никто еще не догадался воспеть осиновый хантыйский обласок, суденышко не менее замечательное и во многом превосходящее, берестяную пирогу.
Представить рыбака ханты без обласа так же трудно, как ненца без оленя или монгола без коня. Случалось видеть, как в бурную погоду на тяжело груженных обласах, нередко с детьми, ханты переправлялись через Обь. И с берега-то страшно смотреть, как утлый челнок то скроется за гребнем, то вновь покажется над волнами. Но чтобы хант, сидящий в обласе, утонул – такого слышать не приходилось.
Весло – тоже произведение искусства: обязательно кедровое, с похожей на перо лопастью. Овальная рукоять заканчивается удобной перекладиной – мульгой и не крутится в руке. Окрашенная лопасть плавно входит в воду, не намокает Гребут мальчишки, как на каноэ, каждый со своей стороны. Грести удобно, первые километры – легко.
В бесконечном лабиринте островов, стоящих в воде кустов и целых рощ безветрие. Жарко, пот застилает глаза. Осмелевшие комары носятся тучами и противно зудят. Кулик-сорока в элегантной, как у официанта, манишке неотступно сопровождает лодку и надсадно вопит: ки-пит, ки-пит, ки-пит... Андрею нравится красноносый кулик, и он его поддразнивает: «Кипит, преет, скоро поспеет...» Степенные кряквы, словно в насмешку, взлетают возле самого носа лодки. Большие обские чайки – халеи парят в восходящих потоках, изредка срываясь в воду, чтобы подняться с рыбешкой в клюве. Но иногда добыча ускользает, и халей выражает негодование потусторонними криками.
Птицы ли виноваты, комары ли – не знаю, только исполняющий функции рулевого и лоцмана Толя ориентиры в этом лабиринте безответственно потерял и, чтобы скрыть смущение, нарочито уверенно заявил:
– Не обязательно Курью искать, руки мозолить. Рыба везде ходит, будем здесь место искать.
А Андрею что? Только соглашаться. Он на обласе пассажир, на рыбалке ученик. Спорить не станешь.
Желто-серый солнечный блин уже до половины окунулся в притихшие перед сном воды, когда закончившие постановку сетей рыбаки высадились на пологий безлесый мыс неизвестного острова. Вполне возможно, что до затопления он был частью берега или еще большего острова, об этом можно судить, лишь когда полая вода схлынет. Неожиданных гостей радостно приветствовал хор изголодавшихся в одиночестве огромных рыжих комаров, которые, подобно докучливой хозяйке, лезли во все щели и, желая побольше преуспеть в своем стремлении, не щадили и гнусной жизни своей. Не обращая ни малейшего внимания на дымокур, они с лету пробивали носами легкую одежонку, покрыли дымящийся в кружках чай серой пеленой собственных трупов и совершенно испортили рыбакам ужин.
– Они здесь бронебойные! – взвыл Андрей и нырнул под заранее натянутый ситцевый полог.
Толя, щеголявший в модной у рыбаков накидке из неводной дели, пропитанной смесью дегтя и рыбьего жира, которая не только не спасала от нудящих извергов, но, вдобавок, еще и мешала пить чай, не долго думая последовал за ним. Подоткнув края полога, рыбаки улеглись на подостланных мешках и под комариный звон заснули так крепко, как могут спать только беззаботные мальчишки.
