Как ожидают парохода (Сень горькой звезды, А.П. Захаров)
Если с верхней площадки буровой вышки на Варгасе глянуть на северо-запад, где на горизонте над желтовато-бурой поймой возвышается и синеет кедровой хвоей материковый берег, можно заметить, как над зубчатыми вершинами взметнулась едва различимая из-за дальности другая вышка, но не буровая, а тригонометрическая. Там, у ее подножия, поселок. Вскоре после войны приехали в него геодезистыкартографы. На окраине срубили из подручного леса высоченную тригонометрическую вышку, поработали с нее немного, да и отбыли восвояси, оставив в наследство поселку бесплатное и беспокойное сооружение, обнаружившее свойство притягивать грозы. Не раз и не два ударяли в вершину вышки молнии и, не будь на ней молниеотвода, давно разнесли бы в щепки.
Однако вскоре поселяне сумели найти применение этому бесполезному наследству. Уж и не припомнить точно, кому первому пришла эта мыслишка, но ровно бы Сашке Захарову* после кинофильма о "Молодой гвардии" взбрело в голову водрузить в честь Первого Мая на вышке красный флаг. В последний апрельский день взобрались сорванцы по крутым ступеням на самую верхотуру и, очарованные открывшейся панорамой, замерли в тишине. Подступившая к самым огородам зеленая стена тайги переливалась волнами под ногами и уходила далеко к северу необозримым, без прогалин и проплешин, ковром.
Из боязни потеряться в этом бескрайнем океане, робко прижались почерневшие от морозов избенки к самому берегу Неги, стараясь отгородиться от урмана редкими жердями огородов и дровяными поленницами. Но и туда не желающая сдаваться тайга запустила свои мохнатые лапы, разбросав меж домами и в улицах свои зеленые десанты. Люди и лес не теснили друг друга, сохраняя извечное равновесие и уважение. Зато с юга распахнула поселку свои объятия необозримая обская пойма. Промеж ощетинившихся талами островов раззмеилась обская вода бесчисленными рукавами и старицами, одна другой краше. Ближе всех Нега, изогнувшаяся у крутого таежного яра подковой. Цепью разнокалиберных островов отделилась от нее мелководная Мулка, а уж за ней вдалеке холодно блестит нерастаявшим льдом и сама могучая Обь в окружении озер, на которых перелетные гусиные табуны и стаи чаек выдают по ночам оглушительные концерты.
А на всем обозримом на десятки километров над Обью пространстве тянутся на север косяки водоплавающих, стремясь к местам привычных гнездовий. Над самым поселком проходит курлыкающий журавлиный клин. Мальчишки бросают пускать кораблики, машут ему руками и кричат вдогонку: "Задний - переднего перегоняй! Задний переднего перегоняй!" И, словно услышав их крики, головная в строю птица меняется с последней местами. Задний - переднего перегоняй! Клин давно уже скрылся в поднебесье, а мальчишки все бегут за ним, увлеченные волшебной силой своего заклинания: задний - переднего перегоняй! Хорошо, если этот девиз останется в их чистых душах на всю жизнь...
Деревянная вышка чуть раскачивается на ветру и поскрипывают бревнами, как мачта огромного парохода, дощатый настил смотровой площадки подрагивает перилами и колеблется совсем как капитанский мостик - предел самых смелых мечтаний поселковых ребятишек. (Будем откровенны: не только их, но и многих взрослых тоже.)
Пароход! ПАРОХОД! Чтобы понять, сколько музыки и радости и надежды кроется в этом привычном и ныне слегка забытом слове, и даже не слове - понятии, несущем в себе целый мир, надо самому прожить в оторванном от всех благ цивилизации таежном поселке эти долгие зимние месяцы, без клуба, радио и электричества и с газетами недельной свежести, которые, как и столетия назад, доставляются почтовыми ямщицкими тройками "по веревочке" от деревни к деревне, от стана к стану. Но и эта единственная "веревочка", связывающая поселок с Большой Землей, прерывается подчас на недели буранами, а то и на месяц с лишком весенней распутицей, когда апрельское солнце съедает зимник и лед становится ноздреватым и ненадежным.
Зимой редкое событие нарушит размеренную и однообразную жизнь в поселке, разве что Шура Ламбина разродится очередной двойней или замерзнет, заблудившись в пургу, собравшийся не по времени за сеном на дальние сора чей-нибудь мужичонка. Неделю-другую посудачат об этом в поселке, а потом снова все привычно, обыденно и скучно.
Но вот обнажаются от снега береговые кручи, и зимнее оцепенение проходит: глухари токуют чуть ли не в огородах, в лужах за засольным пунктом начинают барахтаться и насвистывать чирки, а ошалевшие от любви глупые серые утки шлепаются в забереги на Неге, порой под самые окна, и босоногий хозяин второпях стреляет по табуну прямо с крыльца...
Стайки оттаявших мальчишек играют в типично северную игру: носы. Срезанные с убитых уток носы подсушивают на печке и нанизывают на суровую нитку. Двое играющих цепляют крючочками, которыми кончаются утиные носы, один за другой и тянут в разные стороны, пока крючочек на конце более слабого носа не отломится. Поврежденный нос забирает победитель и, нанизав его на свою связку, гордо водружает всю гирлянду на собственную шею.
Солнце пригревает все сильнее, лед на реке становится совсем хрупким, игловатым, темная вода поднимает его на своей груди, давит снизу, спеша освободиться. И вот одной из ночей над рекой раздается невнятный шелест, временами переходящий в шум.
Прибрежные жители, проснувшись среди ночи, раздвигают ситцевые занавески и, вглядываясь в еще темное стекло, задаются одним и тем же вопросом: "Сдвинулся?" - "Кажись, пошел". И, в нетерпении сунув босые ноги в сапоги и накинув на плечи что попало, спешат удостовериться, что лед наконец тронулся. Пошел!
С этого момента поселок живет ожиданием. У старых и малых в голове одна неотвязная думка: когда? Когда же появится первый пароход, с которого начнет отсчет регулярное пароходное расписание, и появятся, наконец, долгожданная почта, свежие вести, а может, и свежие люди - чьи- нибудь гости или, на худой конец, начальство. Но все равно новому человеку в любом доме рады: свои-то за зиму до тошноты примелькались. Вот уже и озера вскрылись, и последние снега в ложбинах сошли, а парохода все нег, и напряжение ожидания достигает апогея. Никаких сведений о пароходе нет и взяться им неоткуда, но по каким-то неуловимым признакам, по погоде ли, по опыту ли прошлых навигаций, все вдруг единодушно приходят к согласию: на днях будет...
И вот уже по поселку расходится слух, что старый Карым у магазина сказывал: "Должон завтра быть". Ценность Карым овых сведений не то чтобы сомнительна, но гораздо хуже: старик известный выдумщик и этим знаменит не только в поселке. Но, право же, так хочется в этот раз ему верить, что пущенный слух вполне сходит за правду. Однако я, дорогие мои читатели, не берусь утверждать с достоверностью, пущен ли слух именно Карымом, а не одним из жалких подражателей, только прикрывшихся популярным именем.
Подобное и на страницах большой прессы порой случается. Столичные фантазеры* бывает, такого навымышляют, напридумывают, что деревенскому и не приснится. И ведь не только печатают, но и верят! Я уж не говорю о бермудском треугольнике, прямо-таки пожирающем самолеты и корабли, или всевозможных пришельцах и неопознанных летающих объектах, или престижно-импортном домовомпалтергайсте в московских квартирах - все эти басни сходят за чистую монету. Но вот прочитал я недавно в очень солидной газете о щуке, проглотившей среднего размера собаку, и тоже чуть было не поверил, а скажи такое Карым, его бы подняли на смех. Информации из центра у нас принято больше верить, чем доморощенным предсказателям.
Однако, тем не менее, утешительная новость мгновенно разлетелась по домам, и у жителей, особенно молодых, началось что-то вроде нервного зуда.
Из подростков половчее назначили дежурство на вышке, на макушке которой вместо бубна заранее укрепили старинный медный таз, доставленный с заброшенного хантыйского
кладбища.
Молодые бабенки и девчата заранее пересмотрели и приготовили наряды, чтобы по первому сигналу переодеться и появиться на пристани одетыми "не хуже людей".
Мужики, тоже прихорошившись и выбрав работу почище, а то и вовсе бездельничая по случаю долгожданного события, собрались кучками, покуривают и с надеждой поглядывают в сторону дежурного на вышке: "Как там, не видать?"
Дежурный, Толя Белов, паренек лет пятнадцати, во все глаза следит за обским плесом, надеясь обнаружить со стороны Покура дым из пароходной трубы. С этим пароходом Анатолий ждет своего городского друга, Андрея, каждое лето наезжающего к своей старой бабке Марье. Андрюха парень начитанный, с ним не соскучишься, каждый приезд новую забаву придумывает. Скорей бы уж приезжал... Но на горизонте пока чисто, лишь большой табун лебедей пролетел и опустился на плесе далеко за Пасолом.
- Тольчишка! Слезай, убьесся! - у подножия вышки волновалась мать Анатолия, молодая еще женщина в белом платке.- Слезай, балбес несчастный!
- Мама! Здесь хорошо! - Сын показался над перилами площадки.- Отсюда до Покура видно!
- Парохода не видать?
- Пока нет.
- Ну и слезай, да рубашку не порви, тебе на смену Петька
Трифонов лезет. Обедать давно пора - Мать высоко задирала голову и щурилась от солнца.
"Господи, охрани моего бестолкового, чтоб его вместе с приятелем приподняло да шлепнуло. Чисто наказание мне на голову. У всех людей дети как дети, помощники родителям, а мой, непутевый, городского в друзья себе выбрал. То у них луки, то самострелы, то ружья, то сами куда-нибудь за кобелями умчатся, того и гляди, шею свернут..."- причитая про себя таким образом, Варвара Макаровна благополучно дождалась, пока сын спустится на землю, для вразумления отвесила ему легкий подзатыльник и повела кормить.
Уписывая за столом жареную картошку, Толя старался не слушать ворчания матери. На то она и мама, чтобы ворчать. Но не весь же день! Пора бы и перестать. Семилетка уже за плечами, теперь он взрослый человек. Вполне может и в город на учебу податься. Надо получше подумать куда. Вот приедет Андрюха, что-нибудь толковое посоветует, он парень головастый.
Поднявшись из-за стола, Толя стал подумывать, не сбегать ли ему на пристань к Трем кедрам, где сегодня в ожидании парохода соберется вся поселковая молодежь. Намерение сына ускользнуть не укрылось от бдительного материнского ока:
- Наелся? Вот и славно. А сейчас беги к Марье Ивановне, пособи ей в хозяйстве. Воды в баню натаскай, дров наколи и мало ли что еще. Мужика у ней в дому нет, а гости, того и
гляди, нагрянут...
Толя и сам рад услужить доброй старухе, и дважды повторять ему не надо. Тропинка к дому Марьи Ивановны вьется по вырубке между молодых сосенок, вплотную подступивших к самым огородам. В их чаще ни ветерка. Разомлевшие на солнце тонкие стволики ароматно потеют смолкой. Под ногами похрустывает, скрадывая шаги, упругий брусничник. Дурманит голову багульник. А вокруг, на всех лесных этажах, идет хлопотливая весенняя жизнь. Снуют у корней мыши, призывно посвистывают бурундуки, радостно заливаются птицы. Легко идти по такой тропинке, и мысли приходят легкие.
Пока Толя бежит по дорожке, мы успеем познакомиться с самой Марьей Ивановной**.
.
.
*Сашка Закаров, это собственно мой отец, Александр Иванович, которого прекрасно знают те, с кем я постоянно имею удовольствие ездить на охоту.
**Мария Ивановна, это моя бабушка, та которая лучше всех пекла пироги и разные вкусности, та которая воспитала своих детей, своих внуков и многих, многих в нашем поселке. Следующая глава будет про неё.
.
.
Главы из повести "Сень горькой звезды"
