Ночь в болоте В Скубенко окончание
III
По счастью, через несколько минут дождь прекратился. До самого рассвета я продолжал дрожать как исступленный и уже думал, что схватил тиф.
Холодный туманный рассвет окутывал меня со всех сторон; обрывки густого белого пара уже явственно заволакивали все окружающее. Но я уже так закостенел, что даже голос не шел у меня из груди.
«Долго ли еще такая пытка?» — заволновался я, но сейчас же снова почувствовал какое-то жуткое оцепенение, точно все тело мое парализовалось и кровь вот-вот должна была остановиться. Даже казалось, что и мысль как-то замирает и приостанавливается... Сначала она была сильно взвинчена, а потом что-то странное и даже хаотическое стало тяготеть над нею. Помню, что я уже терял самообладание; воля моя куда-то уплывала, находилась под чьей-то не объяснимой никакими словами, неведомой мне властью... Организм у меня был крепкий, но, мне кажется, и этого не вполне достаточно, чтобы выдержать «такую ночь». Очевидно, держала больше волевая энергия, самый дух. И теперь я это более, чем когда-либо прежде, уясняю себе. Но и напряжение энергии имеет свои предельные пункты, хотя и творит чудеса... Последним моим сознанием было, что надо кричать. И я собрался кричать — и не мог... И горло, и грудь отказывались издать какой-либо звук. Их точно что защемило... Силы покидали меня; я буквально-таки застывал; мир действительности окончательно стал куда-то уплывать, и что-то необъяснимое, странное схватывало мою душу в свои объятия... Помню, было такое состояние, точно душа моя повисла над замирающим телом и смотрела, смотрела на него с каким-то ужасным, жадным и вопрошающим любопытством. Этого странного, выходящего за пределы понимания, созерцания нельзя забыть и до сих пор. Тогда же оно проявлялось с такой необыкновенной яркостью, что все существо мое испытывало какие-то нечеловеческие потрясающие мучения. Я бы сказал: муки разлучения души с телом.
И не знаю, что дальше происходило бы со мной, если бы не случилось нечто неожиданное.
Раскатистый ружейный выстрел грохнул по лесу, и вслед за ним сейчас же зазвенел металлический пронзительный звук рожка...
«Владимир! — с потрясающей радостью зажглась во мне мысль.— Спасение!.. Скоро!»
И от этой надежды, этой радости я едва не потерял последних сил. Но кризис этот был к лучшему. Радостная надежда окрылила меня, и я закричал как только мог...
Звук вырвался слабый; горло точно зажимало что. Тогда я повторил... Вырвалось сильней...
— Сюда-а!.. Гоп-гоп-гоп!.. Сюда-а!..
И с каждым новым вскриком голос мой креп и креп.
— Гоп-гоп-гоп!.. — загремело и прокатилось мне в ответ.
— Сюда-а!..
И наконец мы скричались.
Стало едва брезжить тусклое осеннее утро...
Крик мой привел Владимира к самому болоту. Мы перекидывались с ним словами.
Взять меня из болота было возможным только при помощи челна. Челн же этот был на Дегтярном озере — почти с версту от нас. Владимиру приходилось возвращаться назад к сторожке, запрячь лошадь в телегу и ехать за челном, что он и сделал, а я все это время снова терпел едва уже выносимые пытки стужи и онемения всех членов.
Не раньше как через час приехал наконец Владимир с челном и веревками.
Подъехав на челне, он подхватил меня веревкой под руки, а сам снова отъехал к берегу и зацепил эту веревку за крепкий сук ближайшего дерева. Потом он стал тянуть.
Вначале все это выходило неудачно. Тина и грязь так крепко засосали меня, что в течение получаса все старания наши были почти напрасны.
Пришлось вторично подъезжать Владимиру и отжимать веслом тину, окружавшую меня со всех сторон.
В каждый из таких моментов я делал усилие вырваться из охвативших меня объятий, схватывался за натянутый канат и напрягал до крайности все свои уцелевшие силы.
Несколько таких тяжких потуг позволили мне понемногу выкарабкаться и как бы лечь грудью на тину... Ноги же все не отпускало...
Немало времени прошло, прежде чем я освободил их. Только после неоднократных попыток наконец я почувствовал, что они поехали кверху... И — увы! — без сапог. Вечная память им! Они навсегда остались в трясине.
* * *
Иногда в осеннюю пору мне особенно ярко вспоминается этот скверный случай, и я тогда словно переношусь к своей юной, обильной охотничьими приключениями, поре...
— А что же гусь? — спросите вы, дорогой читатель.
Да так и канул в этом трясинном, непроходимом болоте. Должно быть, когда стало подмораживать, хорошо позавтракала им лесная кумушка. Много подранков выживало до самых заморозков, и тогда кумушки работали на славу. Зачастую приходилось натыкаться на такие трапезные: укромное местечко и вокруг в изобилии нащипанные пух и перья.
Что же касается до меня, то, выбравшись из трясины, я изрядно хватил из фляги Владимира водки-перцовки, и все сопело великолепно. Никаких болезней не насело; собака же моя, изрезав все ноги о спицы поломанного острого камыша, выбралась где-то далеко от меня (так думаю) и, к удивлению моему, направилась к сторожке Владимира. Там она, вероятно, забралась в один из сараев на сено и преспокойно дремала до утра. Утром нее стала визжать и царапаться в двери.
Относительно же моего охотничьего пыла надо вам сказать, что он нисколько не остыл.
На другой же день я уже шел со стариком, так называемым «волчьим дедом», подвывать волков. Подвыли хорошо; разузнали все ходы и через три дня, по проверке, учинили облаву. На мою долю пришлась матерая волчица.
Выпело в цепи больше двенадцати волков, но стрелки прямо-таки из рук вон плохо стреляли. Мой сосед справа (на сорок от меня шагов), уже пожилой и немало охотившийся, тоже закатил два знатных пуделя по двум матерым волкам. Взяли всего четырех.
Неудачники же стрелки учинили «велие возлияние» за столом у помещика и долго толковали об облаве...
