Утопыш

      Публикую рассказ, прочтенный мной давно в журнале "Охота и рыболовство в Кузбассе", №3, 1996г. Журнал я сохранил, и теперь переопубликовываю рассказ для охотничьей публики в новом, электронным уже виде. Такой рассказ должен жить дальше, моё мнение.

Автор рассказа Федор Абрамов, рассказ называется "Собачья гордость".

Лет двадцать назад кто не клял районную глубинку, когда надо было выбраться в большой мир!

   Северянин клял вдвойне.

   Зимой - недельная тряска на са­нях, в стужу, через кромешные ельники, чуть-чуть озаренные дале­кими мерцающими звездами. В засушливое лето тоже не лучше. Тихие, по северному медлительные речонки, перепаханные весенним половодьем, пересыхают. Парохо­дик, отмахивающий три - четыре километра в час, постоянно на мель: дрожит, трется деревянным днищем о песок, до хрипоты кричит на весь район, взывая о помощи. Хорошо, если поблизости деревня, - тогда мужики, сжалившись, рано или поздно сдернут веревками, а если кругом безлюдье... Потому-то северяне больше полагались на собственную тягу. Батог в руки, котомку за плечи - и бредут, и млад, лесным бездорожьем, благо и ночлег под каждым кустом, и даро­вая ягода в приправку к сухарю.

   Не то сейчас...

   Я люблю наши сельские аэро­дромы. Людно - пассажир валит валом; иной раз торчишь день и два, с бессильной завистью наблю­дая за вольным ястребом над пус­тынной площадкой летного поля: кружит себе, не связанный никаки­ми причудами местного расписа­ния...

   А все-таки хорошо! Пахнет лу­гом и лесом, бормочет река, в па­мяти полузабытые сказки детства...

Как-то раз. в ожидании самоле­та, бродил по травянистому берегу Пинеги, к которой приткнулся деревенский аэродром. День был теплый, солнечный. Пассажиры, великие в своем терпении, как ис­тые северяне, коротали время по старинке. Кто, растянувшись, дре­мал в тени под кустом, кто резался в "дурака", кто, расположившись табором, нажимал на анекдоты.

Вдруг меня окликнули. Я повер­нул голову и увидел человека в белой рубахе с расстегнутым воро­том. Он лежал, облокотившись, в траве, под маленьким кустиком ивы. и смотрел на меня какими-то тоскливыми, измученными глаза­ми.

- Не узнаешь?

Человек поднялся, смущенно оправил помятую рубаху. Бледное, не тронутое загаром лицо его было страшно изуродовано: нос раздав­лен, свернут в сторону, худые, впа­лые щеки, кое-где поросшие рыже­ватой щетиной, стянуты рубцами...

- Ну как же? Егора Тыркасова забыл...

Бог ты мой! Егор Тыркасов… Да. мне приходилось слышать, что его помяла медведица, но... Просто не верилось, что этот вот худой, облысевший, как-то весь пришиб­ленный человек - тот самый весель­чак Егор, первый охотник в районе, которому я отчаянно завидовал в школьные годы.

   Жил тогда Егор по одной речке, на глухом выселке, километров за девяносто от ближайшей деревни. Леса по этой речке, пока еще не были вырублены, кишмя кишели зверем и птицей, а сама речка была забита рыбой. Каждую зиму, обыч­но под Новый год, Егор выезжал из своего логова, как он любил выра­жаться, в большой свет, то есть в райцентр. Никогда, бывало, не зна­ешь, когда он нагрянет. Вечер ночь ли - вдруг грохот под окном: "Ставьте самовар!" - и вслед за тем в белом облаке заиндевевший, но неизменно улыбающийся Егор. И уезжал он так же неожиданно: загу­ляет, пропьется в пух и в прах - и поминай как звали. Только уж по­том кто-нибудь скажет: «Егора вашего видели, домой попадает».

- Да, брат, - сказал Егор, когда мы уселись под кустом, - с войны вернулся как стеклышко. Хоть бы царапнуло где. А тут медведица - будь она не ладна... А все из-за себя, по своей дурости. Подранил - хлопнуть бы еще вторым выстре­лом, а мне на ум шалости... Так вот, не играй со зверем! - коротко поды­тожил Егор, как бы исключая тем самым дальнейшие расспросы.

   Я понял, что ему до смерти на­доело рассказывать каждому встречному все одно и то же. и перевел разговор на нейтральную, но всегда близкую для северянина тему:

- Как со зверем нынче? Есть?

- Есть. Куда девался! Люди бьют. - Егор натянуто усмехнулся: - Для меня - то лес заказан. На замке.

Я понимающе закивал головой.

- Думаешь, из-за медведицы? Нет, после того еще десяток медве­дей свалил. Руки-ноги целы, а ро­жа... Что рожа? На медведя идти - не с девкой целоваться. Нет. па­рень. - Егор глубоко вздохнул. - Утопыш меня сразил. Так сразил... Хуже медведицы размял... Пес у меня был. - добавил он. - Утопышем назывался.

   Заинтригованный, я выжидающе смотрел на Егора.

- Лучше бы об этом не вспоми­нать. Беда моей жизни.

Но в конце концов, повздыхав и поморщившись, он уступил моей настойчивости.

- Ты на нашем-то выселке не бывал? Речку нашу знаешь? Рыбная река - даром что с камня на камень прыгает. Утром встанешь, пока баба то да се, ты уж с рыбой. Ну вот, лет, наверно, семь тому будет, я как-то вечером вдоль реки сетки ставил. А осень - темень, ничего не видно, дождь сверху сыплет. Ну иду и ладно, в угор надо подыматься, дом радом... Что за чемор, - Егор как человек, вы­росший в лесу, очень деликатно обращался в разговоре с водяным и прочей нечистью, - что за чемор? Плеск какой-то слышу у берега. Щучонок разыгрался или выдра за рыбой гоняется? Ну, для смеха и полоснул дробью. Нет, слышу опять: тяп-тяп. Ладно. Подошел, чиркнул спичкой. На, у самого бе­рега щенок болтается, никак на сушу выбраться не может. А загад­ка-то, оказывается, проста. У соседа сука щенилась - пятерых принесла. Ну, известно дело: одного, который побойчее, для себя, а остальных в воду. Я уж после это узнал, а тогда сжалился - больно эта коротыга за жизнь цеплялась! Дома, конечно, ноль внимания. Какой же из него пес? Я даже клички-то собачьей ему не дал. Митька-сынишка: “Утопыш”, и мы с женой. “Утопыш”, Иной раз даже пнешь, когда под ногами путается. И вот так-то - не помню, на охоту, ка­жись, торопился - занес на него ногу. А он - что бы ты думал? - цоп меня за валенок. Утопыш - и такой норов! Тут я, пожалуй, и разглядел его впервые. Сам маленький - со­плей перешибешь, а здесь ощети­нился, морда оскалена - чистый зверь. И опять же лапа широкая - подушкой, и грудь не по росту.

   "Дарья, - говорю, это женке-то - да ведь он настоящий медвежатник будет. Корми ты его хорошенько”.

    Ну, Дарья свое дело знает. К весне пес вымахал - загляденье! Только ухо одно опало - дробиной тогда хватило. А у меня в ту пору медвежонок приведись - для забавы парню оставил. Сам знаешь, на выселке пять домов - ребенку толь­ко и радость, когда отец с охоты придет. Ну вот, вижу, как-то, Мить­ка медвежонка дразнит, палкой тычет. У меня голова-то и зарабо­тала. Давай псу живуто науку на звере показывать. У самого сердце заходится - зверь беззащитный, на привязи, а раз надо - так надо. И до того я натаскал пса - лютее зверя стал, люди не подходи... Да, этот пес меня озолотил. Десять медведей с ним добыл. Пойду, бывало, в лес - у ж если есть зверь, не уйдет. Баш­кой к тебе или грудиной поставит - вот до чего умный пес был! И еще бы сколько зверя с ним добыл да сам дурак, пса загубил...

- Эх, винище все!.. - вдруг яро­стно выругался Егор. - Баба иной раз скажет: «Что уж, говорит, Егор, ученые люди до всего додумались, к звездам лететь собираются, а такого не придумают, чтобы мужи­ка на водку не тянуло».

   Понимаешь, поставил я зимой капкан на медве­дя. Из берлоги пестун вышел, а может, шатун какой. Бывают такие медведи. Жиру летом из-за глиста, верно, не наберут и всю зиму ша­таются. Да в том году все не так было: считай, и медведь-то по- настоящему не ложился. Ну, поста­вил. и ладно. Утром, думаю, пока баба обряжается, сбегаю, проверю капкан. Куда там. Еще с вечера на другую тропу наладился. Вишь ты, вечером соседка с лесопункта прие­хала. На лесопункте, говорит, вино дают. А лесопункт от нас рукой подать - километров двенадцать. Как услыхал про вино - шабаш. Места себе не найду. Месяца три, наверно, во рту не было. Баба глаз с меня не спускает - при ней соседка говорила. Знает своего благоверно­го. Слава богу, четвертый десято к заламываем. Как бы, думаю, сде­лать так, чтобы без ругани! И бабу обидеть тоже не хочется. А бес, он голову мутит, всякие хитрости под­сказывает: “Что, говорю, женка, брюхо у меня разболелось. Эк ур­чит - хоть бы до двора добежать». Ну, вышел на крыльцо. Мороз, небо вызвездило. Да без шапки в одной рубаке и почесал. А баба дома в переживаньях: «С надворья долго нету, заболел, видно”. Это она уж после мне рассказывала. Вышла, говорит на крыльцо: “Егор, Егор!..” А Егор чешет по лесу - только елки мелькают. Ладно, думаю, двена­дцать верст не дорога, часов за пять- обернусь. Ноги-то по морозцу сами несут. Ну, а обратно привезли... Дорвался до винища, нашлись дружки-приятели, день и ночь гу­лял. Баба на санях приехала, суд навела. Я как выпью - смирнее ягненка делаюсь. Ну, баба в то время и наживается, славно счета предъявляет. А когда тверезый - тут по моим законам. Языком вхоло­стую поработает, а чтоб до рук дойти - нет. “Я, говорит, пьяного- то, Егор, не тебя бью, а тело твое поганое”. Ну, а тогда обработала, назавтра встал - себя не узнаю. Ино, может, и дружки-приятели подсобили. Ладно, встал - смотрю, а в избе как пусто. Все на месте, а пусто... Дале вспомнил: где у меня Утопыш-то? А так пес завсегда при мне.

   «Дарья, говорю, где пес-то?»

   «За тобой, наверно, ушел. Как сбежал ты со двора, он тут повыл-повыл ночью, а утром пропал».

   Тут меня как громом стукнуло. Вспомнил, ведь у меня капкан по­ставлен! Бегу, сколько есть мочи, а у самого все в глазах мутится. Сле­дов не видать - пороша выпала. Ну, а дальше плохо и помню... Подбе­жал к капкану, а в капкане заместо зверя мой Утопыш сидит... Вишь ты, ночью-то он хватился меня: нету. Повыл-повыл и побежал ра­зыскивать.    

   А где разыскивать? Собака худа о хозяине не подумает. Разве ей может прийти такая под­лость, чтобы хозяина у водки ис­кать? Она труженица вечная и о хозяине так же думает. Ну, а след- то у меня к капкану свежий. Она, конечно, туда... Увидел пса в кап­кане, зашатался, упал на снег, за­выл. Ползу к нему навстречу...

“Ешь, говорю, меня, сукина сы­на, Утопыш...”

   А он лежит у капкана - нога пе­редняя переломлена, промеж зубьев зажата и вся в крови оледенела. А я тебе говорил: пес у меня зверее зверя был, на людей кидался. Баба и та боялась еду давать. Зимой и летом на веревке держал и забыл тебе сказать: я ведь в тот вечер, когда гули-то подкатили, тоже на веревку его посадил. Так он веревку ту перегрыз, ушел, а капкан, конеч­но, не перегрыз...

   Ну, приполз к нему. “Загрызай, пес! Сам погубил те­бя».

   А он знаешь, что сделал! Руку стал мне лизать... Заплакал я тут. Вижу - и у него из глаз слезы.

   «Что, говорю, я наделал-то, друг, с тобой?»

   А он и в самом деле первый друг мне был. Сколько раз из беды выручал, от верной смерти спасал! А уж работящий-то! Иной раз расхлебенишься, на охоту не выйдешь - сам за тебя план выполнит. То зайца загонит, то лису ущемит. А то как-то у нас волк овцу утащил. Три дня пропадал. Пришел - вся шкура в клочьях - меня за штаны: пойдем, обидчик наказан. Вот какой пес у меня был, и такого-то пса сам загу­бил. Кабы он на меня тогда зары­чал, бросился - все бы не так обид­но. Стерпел бы какую угодно боль. А тут собака - и еще слезы надо мной проливает... Видно, она меня умнее, дурака, была - даром что речь не дадена. По уму-то мне бы собакой быть, а псу как раз наобо­рот. Уж он бы меня сохранил, до такой беды не допустил. Ну, вынул его из капкана, поднял на руки, понес… Что - нога зажила, а не собака. Раньше на людей кидался, а тут сидит у крыльца, морду задерет кверху и все о чем-то думает. Я уж и привязывать не стал...

    Ну, а у меня задание - план вы­полнять надо. Охотник - не по сво­ей воле живу. Что делать? Купил я на стороне заместителя. Ладный песик попался, хоть и не медвежат­ник. Но белку и боровую дичь брал хорошо, это я знал. И вот тут-то и вышла история... Привел нового пса домой, стал собираться в лес. Вышел на крыльцо. “Ну, старина, - говорю это Утопышу-то, - отдыхай. Больше ты на­ходился на охоту”.

    Молчит, как всегда. Морда кверху задрана. И только стал ухо­дить с новым псом со двора, он как кинется вслед за мной. У меня все в глазах завертелось. Гляжу, а новый- то песик уж хрипит - горло переку­шено... Знаешь, не вынес он - гор­дый пес был. Как это чужая собака с его хозяином на охоту пойдет! Не знаю, денег мне жалко стало - пять­сот рублей за песика уплатил - или обида взяла, только ударил Утопыша ногой. Ударил, да и теперь себе простить не могу. Опрокинулся пес. потом встал на ноги, похромыкал от меня прочь. А через две недели подох. Жрать перестал...

    Не знаю, может, жилу какую ему повредил, когда пнул, да не должно быть. Здоровенный пес был - что ему какой-то пинок? Бывало, сколько раз под медведем лежал, а тут от пинка. Нет. Это, я так думаю, через гордость он свою подох. Не перенес! Видно, он так рассуждал: «Что же ты, сукин сын, меня в кап­кан словил, да меня же и бьешь? Сам кругом виноватый, а на мне злобу вымещаешь. Ну. так ты меня попомнишь! Попомнишь мою соба­чью гордость! Навек накажу». И наказал...

    Когда умер, так уже больше со­баки не заводил. И с охотой распрощался. Без собаки какая охота, а завести другую не могу. Не могу, да и только. Баба ругается: “С ума ты, мужик, сошел. Без охоты чем жить будем?” А я не могу. Да, дело дошло до того, что дома лишился. Выйду на крыльцо, а мне все пес видится. По ночам вой его слышу. Проснусь: воет.

   “Дарья, - тычу ее в бок-то, - чу­ешь ли?» - “Нет», - говорит.

    А у меня в ушах до утра вой, и до утра глаза не закрываются. Стал сохнуть, с лица почернел. Ну, баба видит такое дело - надо мужика спасать. Дом на выселках продали, в деревню большую переехали. А я вот, - Егор развел руками, - рыбок у рыбзавода караулить подрядился.

    Он снова закурил.

    Напрасно только баба старалась. Тоска одна с этими рыбками. Рыб­ки... Разве рыбки заменят охотнику лес? А в лес ступить не могу. Утопыш перед глазами стоит. Так вот и мучаюсь... В прошлом году в Ар­хангельск к профессору ездил. Куда там! Все проверил, ринген наводил, анализы все снял. «Здоров”, - гово­рит. По-ихнему здоров, а я жизни лишился... Вот теперь к старичку одному - под Пинегой живет - со­брался. Слово, говорят, такое знает - от всего лечит...

    Егор замолчал, отвел глаза в сторону.

- Как думаешь, поможет? - спро­сил он меня.

Я пожал плечами. Да и что я мог ответить ему, жаждущему не­медленного исцеления?