Зовущие пространства
1
- Ку-у-зьмич!.. - сквозь шорохи широких охотничьих лыж доносится сзади голос таёжного напарника Саши. - Ты вчера по городской программе фильм «Кинг-Конг» смотрел?
- Сма-а-трел,- откликается тайга.
Эти двое вот уже несколько часов бороздят глубокие снега скудной лиственничной тайги приполярного уголка Вилюйского плато Средне-Сибирского плоскогорья близ крошечного городка Удачный. Через пару сопок они уже перевалили, впереди ждёт третья, за которой в сотне шагов от ручья – сейчас он, конечно, невидим, потому как промёрз до дна и спрятан под метровым слоем снега – на тесной полянке средь лиственничной чащобы стоит небольшая избушка – зимовье, завершающая цель их нынешнего перехода. Использованная под таёжный домик площадка образовалась естественным путём – наружу из земли очень кстати выглядывал ровный пласт гранита, на котором, как известно, деревья селятся весьма неохотно. Но для избушки – самое то, вот и была она на постамент гранитный посажена как очень важная в тайге персона. Вечная мерзлота под избой, случается, от тепла протаивает и домик тонет, а выход скального грунта оказался надёжной опорой срубу и гарантией, что мерзлота избушку не проглотит. Кузьмич утонувшую зимовье встречал однажды в тайге: по крышу в землю ушло, а вокруг озеро небольшое образовалось…
По зимовью, если не был в нём хотя бы неделю, прямо-таки тоску испытываешь! И комфорта-то ноль: спать на нарах жёстких приходится, ещё и без простыни да прочего квартирного постельного баловства, с рюкзаком или фуфайкой под головой; дрова на морозе в снегу глубоком заготавливать... Чай, суп сварить – так котелки не раз снегом набьёшь и растопишь, пока ёмкость водицей талой наполнится – тоже морока ведь. От печки, перекачегаришь если, жара несносная – дверь приходится распахивать, а прогорят дровишки в буржуйке – холодно… Но тянет, тянет в эту первобытную жизнь охотничье племя! Редкие, конечно, это особи рода человеческого, изучены наукой пока плохо, мало кто «устройство» их внутреннее понимает, так что эффективных средств борьбы со случаями врождённого пристрастия к охоте и тягой к глухим углам пока не разработано. Выходит: коль уродились по накарябанной судьбе со странностями, видимыми со стороны многим, да что там – большинству люда, такими и обратно, в небытие уйдут. Не переплавишь, не перемастеришь… Потому – терпите, горемыки, кому на роду испытание такое вышло с ними бок о бок ютиться: не лечится беда эта в течение всего жизненного пути! И не их это вина. Судьба такая! А постороннему от братии таёжной народцу, так тем вообще – не чихвостить бы с «зелёными» об руку плеяду бродячую по чём зря, а радоваться: коль уж повелось издревле, с пещерных дней, что обязательно должен кто-то на земле дела охотничьи двигать – значит, хорошо, что люди для того на свет сами же и родятся. Не будь самородков этих, кто знает – а вдруг лично к вам заявится некий распорядитель с самого Верха, дескать, в тайге никто давненько с ружьецом и понягой не хаживал, зверьё дикое людей обличье забыло почти: старые-то помнят смутно, а молодь – в глаза чудовищ двуногих не зрила, звереть без них совсем не умеет. Учиться-то не у кого. И помыкать требованием примется: с дивана, мол, поднимайтесь да по графику, по общей очереди в снега по уши, в болота с непобедимыми комариными полчищами для вредной демонстрации перед зверьём шагом марш дефилировать… И так до тех пор маршировать по тайге обяжут, пока исчезнувшая популяция охотничья не возродится хотя бы на небольших территориях, хотя бы в специально организованных для них воспроизводственных заповедниках. Как перспективочка-то? Потому, не корите охотников – «зелёные»-то за это «мани» зелёные из-за границы гребут, почему в действительности и «зелёными» именуются, а лежите себе спокойненько дома, на диване, перед телевизором… По нему сейчас всё-всё-всё показывать наловчились – что угодно и увидеть, и рассмотреть в деталях можно!.. На любой изыск. А если переключить канальчик потребуется – пультик удобный под боком, вставать нужды нет. Да и кнопочки на нём специально предусмотрены не тугие даже для сильно ослабленного и подорванного диваном организма…
Из-за болтливости, где не надо, прессы – уже не скрыть, что на охотничьей тропе, да и вообще в тайге – бывают разные опасности: их видели, с ними встречались – факт установленный и отрицать его глупо. Но не многие знают – из околонаучных кругов весть эта жуткая совсем недавно к широким народным умам просочилась – будто другие тайные опасности косяком теперь уже в квартирный комфорт потянулись-повалили… И таятся они по догадкам учёных где-то в пространстве именно между диваном и телевизором. Одно независимое и незаинтересованное, но солидное печатное издание, говорят, даже сенсационный материал успело малым тиражом тиснуть - «Диван, телевизор – и нет человека!..» называлось. На честных и независимых газетчиков тут же цикнули телевизионщики да диванные воротилы! Независимость смелого издания поколебать, конечно же, не удалось, но незаинтересованность его несколько отрегулировали, малость поубавили… И в итоге: проблему «диван-телевизор…» пресса замолчала! Акулы диванно-телевизионного бизнеса из-за боязни падения спроса на их антинародную по сути продукцию лишили людей и другой чрезвычайно важной информации: с бурным развитием человеческой цивилизации таёжная звериная тропа сделалась менее опасной, чем современные городские бетонные джунгли!.. И что кое-кто из прозорливых городских обитателей уже ищет в тайге, в других безлюдных местах самого Крайнего Севера безопасное от соплеменников убежище… Кузьмич с напарником таких людей в сопках встречали: кто туристом месяцами прикидывается - а что в тайге такого городским рассматривать-то? Деревья да медведей? Их изнеженные горожане обычно по картине известной в музейном тепле культурненько изучают. Раз вгляделся - навсегда заучил. Кто – рыбаком представляется, но этой рыбы в любом магазине завались! Опять же подозрительно: всего и надо-то купюры пальчиками кассиру отшуршать - и твоя без затей, хоть сколько килограмм уноси! Значит - не в рыбе, а в чём-то другом заковыка? А в последнее время некоторые решились даже под геологов в тайге откровенно косить - уже и с такой легендой на «северах» организованные группы беглецов из столиц теперь встретить можно! Но все ж знают, что геология отечественная уж лет двадцать как вымерла. Неужто ожила? А если и так, то не потому ли воскресла, что наиболее сообразительные городские обитатели теперь под любым предлогом готовы с асфальта подальше утечь, пока целы?! Вот как в джунглях городских, стало быть, поприжало!..
- Ну и как тебе… эта обезьяна огроменная? - спрашивает Саша.
- Не к ночи бы… о ней в тайге вспоминать… - отшучивается Кузьмич. – Спать будет страшно!
- Да уж. Исхитрились… громилу изобразить! Как настоящая… - Саша, как и Кузьмич, по речи чувствуется, переходом притомлён: не по паркету охотники прогуливаются, а по мягкому, что весьма плохо, глубокому – в пояс, полотну путь прокладывают. Вязнут лыжи в «пуху». Со стороны кажется, будто на коленках человек укороченный по поверхности снежной сам собой плывёт.
Идти ещё часа два и столько же лыжню новую по целине взмылено тропить, потому как одним путём и набитой лыжнёй в зимовье в снежное время мужики не ходят, хоть было бы и легче, и быстрее. Об этом условились сразу, как только вместе затаёжничали. А причина усложнения проста: проторишь приметную тропу – жди по ней непрошенных гостей! И ладно бы людьми нормальными судьба одарила: пацанва безбашенная прознает – напакостит росомахой непременно, а то ещё и спалит избу. Пробивались к ней, как сегодня, сквозь снега весь световой день, добрались в темени, взмокшие и уставшие, а вместо избушки и спасительного тепла - головешки чёрные, траурные в морозной ночи... Похожее не раз в ближней округе приключалось. А поскольку, как подметили наблюдательные инопланетяне: «Незваный гость – чаще Гагарина!» - «дорожку» для «неприличных» гостей охотники всякий раз намеренно путают: там лыжню закольцуют, будто охотились и обратно развернулись; в другом месте разойдутся на пару сотен метров – загон, дескать, делали, дичь окружали... И путают след так искусно, что даже бывалый таёжник Саша как-то признался поначалу: «Вот иду я за твоей спиной, Кузьмич, не вижу ни фига впереди, а доведись одному зимушку нашу искать – без лыжни ведь не найду!..» Саша в тайге на напарника полностью в ориентировании полагается: компас под курткой, висящий на шее Кузьмича, и знание схемы местности никогда за много лет хождения по незнакомым местам к «блуду» в сопках сдвойку охотничью не приводили.
Начало последней декабрьской недели выдалось маломорозным, градусов тридцать всего, по тутошним меркам - выше обычного. Думалось уж, что по тайге в теплынь такую пару предстоящих выходных дней играючи прогуляются. Но колотун, который неизвестно куда из поселка молчком на неделю отлучался, вечером вчера вдруг объявился. И не один вернулся – опять притащил с собой спутника своего закадычного: мутного и клокасто-неопрятного – туман за морозом бомжом приволокся. Заполз по-тихому из распадка сначала на край одного из поселков в составе городка, где Кузьмич жил вот уже несколько лет, потом, осмелев и освоившись, захватил территорию полностью, заполонив бесцеремонно собой всё и вся… «Ползучий захват» приём этот называется. Рейдерство нынешнее в сфере бизнеса примерно отсюда, по этой схеме обучилось и выросло. А туман зимой – верный признак, что столбик термометра за минус сорок опустился. Стыло на улице сделалось, хотя и до этого не было желания по ней в лёгкой одежонке как в «Сочах» пофестивалиться!
Захолодало, но на сопках солнечно, и зависи мглистой за посёлком нет! Снег в это время хлопьями не валит; если и покажется на глаза, то уж таким мелким и редким, что замечаешь его лишь при поблескивании снежной пыли на солнце. А иной раз его зимняя радуга выдает: она в пору эту покороче летней в распадке повисает, не коромыслом только, а столбом вверх топорщится и всегда бледнее. Ярило же после зимнего солнцеворота хоть и поползло в гору, но ещё не так, чтобы очень… Пока чуть больше половины диска из-за сопок высунуто, будто по неглубокой траншее в горизонте специально назначенная огнестойкая обслуга его перекатывает. Из МЧС, скорее всего, жаропрочные работнички незаметно-секретные те. Шойгунавты! А солнце – малиновое такое, и всё его пребывание над горизонтом, весь блистающий от чистого и яркого зимнего убранства короткий день – одна сплошная заря с утра и до вечера. Даже в полдень колесо огненное и весь горизонт вокруг него полыхают ярко-малиновым заревом, и чёрными фигурками на фоне сём выделяются заснеженные с макушки до низа, будто вырезанные из картона лиственничные силуэты…
- А сегодня, Сань, морозяка приличный разгулялся. Не знаешь сколько? - останавливаясь и повернувшись к напарнику, спрашивает Кузьмич.
Приятель предстаёт в белом маскхалате с натянутым на голову капюшоном. И лицо напарника, и капюшон, и одежда, варежки шерстяные – всё покрыто густым инеем! Выдыхаемый воздух – будто дымное облако у курильщика лицо застилает. Так же выглядит и Кузьмич.
- Шёл мимо фабрики – на табле… таблу… на табло… тьфу ты: короче – на приборе том допотопном минус сорок четыре высвечивалось. Вроде и не надо бы в холод наползающий далеко топать, да ведь выходные пропадут, а в тайге целую неделю уже не были… Может, ещё спадёт трескун?
- Может и спадёт… к июлю; только, думается мне, пока он сатанеет! Хорошо, что без палок лыжных идём, с ними руки мигом застывают. Казалось бы: руками работаешь – согреваться должны, ан нет – мёрзнут! Замечал?
- А как же, в согнутых руках и кистях сжатых кровь хуже циркулирует. Да и толку-то от палок: обопрись на них – ручки "подпорок" этих сейчас же на уровне колен окажутся, сквозь снег до мерзлоты провалившись. Упал как-то – перину собой до земли прошиб, а ноги вверху зависли... К лыжам будто подвешен оказался. Пока от них не отцепился – встать невозможно! Еле отвязался навису, с рюкзаком-то оттягивающим… Ну, что, дальше потопали?
- Пошли, не так уж и много осталось: на хребет сопки взберёмся, а там – вниз, полегче станет.
Пробираются охотники как два Деда Мороза с мешками-станкачами за спиной по не измаранной, нетронутой ничьим следом пушистой снеговой перине. Тайга беззвучна, ничто не шелохнётся - будто декорации неживые на сцене театральной. Лиственницы, кое-где ёлки в полурост листвянкам – всё под бременем холодно мерцающего серебренного изобилия тужится. Снег скрыл ветки полностью, их не видно; кажется, что деревья искусно изваяны исключительно из белого пушистого материала. Объясняется просто – ветров сюда «не кличут» и лежит-полёживает каждая снежинка на той ветке или том месте, которое себе спервоначала с высоты облюбовала. Кое-где идеальная пластичность пейзажа всё же нарушена: свалившиеся с деревьев комья проделали в ровной белой поверхности кратеры, внутренние тени которых сине-фиолетовыми пятнами выделяются средь идеально сверкающей белизны.
Перевалив за гребень сопки – из череды ивовых кустов выпугнули табун белых куропаток. Они снимаются с шумом, часто взмахивая крыльями, но потом недолго планируют и через сотню метров прямого полёта садятся.
- Поохотимся, Кузьмич? - доносится предложение напарника.
- Давай… До таёжки-то дошли, считай.
Расчехляются ружья, вкладываются куда надо патроны. Чехлы – на прежнее место, за спину. Двое в белом молча расходятся и фронтом направляются к табунку. Несколько десятков шагов и вот – смазанная лунка от приземления, а от неё – свежий пунктир куропачьих следов… В минуты такие, замечал за собой Кузьмич, как-то весь собираешься; напряжение и готовность действовать настолько велики, что мгновенно реагируешь на любой звук, любое движение... Руки размещаются на ружье однообразно-привычно сами собой, кажется – без команды мозга, будто имеют собственные глаза, уши и голову… Да, во второй половине охотничьего сезона ты далеко не тот, что в начале. Организм из множества предшествующих повторений на тропах охотничьей страды раз от раза подсознательно отбирал и запоминал набор результативных движений рук, глаз, искомое и найденное для удачного выстрела соотношение охотника, ружья и цели. И теперь в тебе безупречно действует созданная всей предшествующей жизнью и обновлённая сезонным опытом, чуткая и великолепно отлаженная программа. Но ты не просто добытчик, ты – охотник, потому что настроенная программа не помыкает рыскать ненасытно и в безрассудном азарте по округе за любой живой целью, не включается произвольно, а управляема холодной головой; потому что берёшь в тайге не всё, что подвернулось, а то, что необходимо и разумно допустимо. И ещё потому, что мир, в котором программа сия действует, изумительно прекрасен, бесконечен в разнообразии и красе своей в любой миг, близок и дорог тебе. И, познавая его, сознаёшь с горечью: как много ты не видишь и не знаешь, человек, залёживаясь дома, и как легко окружающему миру этому ты, человек, выходя из «окружения» напролом, можешь всё возрастающей мощью свой навредить. Собственно – вредишь давно и по всякому: бессознательно и сознательно, но всё чаще – непоправимо… А из окружения-плена этого и выходить-то не надо бы никогда.
И вот он взлёт четырёх белых птиц с несколькими чёрными перьями в хвосте. Потом поднимаются ещё… Взлёт веером, с широким размахом. Взлёт ожидаемый, но всё равно внезапный, шумный, стремительный… И такой же быстрый взгляд цепко ухватывает одну из отделившихся белых диковин, молниеносный подъём ружья, короткая упреждающая поводка стволами… И куропатка, сложив после выстрела крылья, уже не удаляется к горизонту, а комком и почти отвесно, не по своей воле устремляется к пушистому седому одеянию промёрзшей северной земли… А взгляд Кузьмича уже вцепился в другую, отделившуюся от стайки белую птицу, ту, что метнулась в противоположную сторону, влево. Мгновенный перенос ружья на новую цель, поводка с обгоном и сразу выстрел – и опять скрывается светлый ком в снегу. Две оставшиеся куропатки, приняв, наверное, падение птиц за посадку, тоже садятся, едва отлетев от сбитых десятка на четыре метров. Но мохнолапых северянок изначально было больше, только остальные не уместились в секторе Кузьмичего зрительного контроля…
Стрелял и напарник.
- Как у тебя, Саш? - кричит невидимому за листвянками приятелю Кузьмич.
- Две.
- И у меня две.
Люди в белом выискивают сбитых птиц, извлекают их из глубоких сыпучих кратеров, потом сходятся для обсуждения дальнейшего плана. Добыча с подвёрнутыми под крыло головами укладывается в рюкзаки.
- Я двух засёк, поблизости сели, - докладывает Кузьмич.
- И я несколько штучек засёк.
Охотники вновь расходятся по своим направлениям; долгим эхом отдаются, перекликаются по гряде сопок выстрелы, единственные на всю затаившуюся, обмороженную окрестную тайгу. И вот ещё по паре белоснежных и весьма увесистых трофеев оказывается в рюкзаках.
- А мы, Саш, почти пришли, - осматриваясь, заключает Кузьмич, когда охотники сближаются. - На марёшку вышли, под нами ручей; значит – в сторону, к лесу из кустарника сместимся и краем русла вверх пойдём. Тут где-то она, рядышком, заждалица наша. А-а, точно: вон на краю мари огромная сухая лиственница обломанными ветками в небе одиноко растопырилась – там избушка-то.
2
К зимовью выходили сзади, и по мере приближения к нему что-то подспудно не нравилось Кузьмичу в округе всё больше и больше. Какие-то глубокие и крупные, незнакомые прежде следы в снегу рассыпчатом попадаться стали; не олень и не волк. Вон и домик приземистый, одиннадцать венцов, завиднелся пухлой снежной шапкой на плоской крыше средь плотной стайки лиственничного молодняка. Снег вокруг зимовья оказался едва ли не утрамбован, будто в диком танце специально утаптывали его чьи-то явно босые ноги… Зашли к избушке спереди – дверь нараспашку, а была надёжно приткнута снаружи приличным обрезком тонкомера. Клеёнчатая обшивка с неё наполовину содрана, висит рваным ухом, обнажив утеплитель из старых ватных фуфаек. Заглянули внутрь – и там кавардак: маленький столик на коротких ножках, который из-за отсутствия площади на полу ставили на нары – сброшен вниз; с полок, что под потолком на стене, сметены запасы провианта – супы и каши в пакетах, коробки с быстрорастворимым сахаром, пачки печенья. Некоторые из них неизвестный бандит надорвал и надкусил…
- Медведь, что ли, обыск учинил? - в недоумении произносит Кузьмич.
Медведи забредают сюда крайне редко с юга Якутии и только те, кого бойкие сородичи изгнали из ареала обитания: немощные и совсем старые – всё как в человечьих отношениях в лихие нынешние времена: пайку старикам для выживания не шибко государство спешит с действительной и заслуженной потребностью сравнять. Не накопив жировых запасов на зиму, лохматые бедолаги не ложатся в спячку, становятся шатунами и их непременно уничтожают, поскольку блуждающий в округе зимой огромный голодный зверь смертельно сообществу людскому опасен. Крупную и прыткую дичь изгнаннику уже не добыть, и скрадывание человека становится для косолапого единственным шансом обеспечить себе пропитание и не умереть с голоду в новых ещё более бедных и оттого более жёстких условиях, чем до изгнания. Гонят всегда не к лучшей жизни, а порой и не к жизни вообще… Нормальный человек, замечено, тоже не любит являться объектом серьёзной на него охоты. Одно дело – комар местный, свой, считай, за кровушкой людской со скромным жалостливым зудом на лоб нежненько присел, в коже человечьей шурф к еде аккуратно, шахтёрик малый, самовольно пробурил, из скважины скромненько пару раз меньше самой малой капли – ничего, считай – сглотнул, но всё равно тут же на лобном месте и пришиблен был... Что и правильно – не бури чужое без спроса! Кроху-кровопийца местного не потерпели, не пожалели, а уж совсем другое – чужой, приблудный с Вилюя медведь не просто каплю аккуратно с тарелки слизнуть побирушкой боязливой на мусорку в гости прикосолапил, а за самой жизнью человеческой чёрти откуда непрошено с немытыми лапами и отродясь нестриженными когтищами хамом хозяйничать припёрся!.. Кто ж такого в собственном ареале людского обитания потерпит? Свои прогнали, а людям такой «нахлебник» и вовсе не ко двору. Последний шатун забрёл сюда лет двадцать назад и вне всякой очереди сразу обрёл от заботливой руки человеческой, верного его глаза вечный покой и долгую память… Не за всем, как выяснилось, в человеческом обществе сильно длинные очереди хвостятся, как некогда десятилетиями трепались на глобусе о стране нашей недобрые чужеземные языки! Есть подвижки, есть!.. А долгая память по изгнаннику тому действительно осталась и выразилась в расстеленной для показательного обозрения у дивана ноской медвежьей шкуре под ногами в каминном зале у одного из тутошних хранителей памяти о медведях-шатунах.
- Не похоже на медведя, Кузьмич, - раздумывает Саша. - Росомаха это, её почерк. И след меньше медвежьего. Редкий очень зверь, но коль забрела, зараза, теперь по всем окрестным зимушкам разбой учинит. Ни одной не пропустит, каждую найдёт. Она и притоптала снег вокруг, потому как долго с бревном, дверь припирающим, справиться не могла – другой лаз в избу искала. Медведь тут мигом всё разворотил бы – столько мощи дурной... Хотя и она не слабенькая – килограмм двадцать, почти, весит. На медвежонка похожа, но сама из куньих будет. Встречался я с ними на Урале... Ладно, порядок надо наводить да оттапливаться, а то вон завечереет скоро. Дрова-то у нас есть, кажется?
- Ночёвки на три хватит. Но надо бы впрок, на «потом» как всегда заготовить, коль время позволяет.
- Ты, Кузьмич, давай зимовьем занимайся, а я сушин натаскаю, потом распилим вместе.
Саша вешает ружьё перед входом на гвоздь прикладом вверх, чтобы снег с крыши ненароком в стволы не засыпался, заносит и кладёт на нары рюкзак, встаёт на лыжи и уходит за дровами. Кузьмич свои лыжи положил на жерди, торчащие с зимушки над головой, дабы не мешали в хлопотах по хозяйству. Ружьё и рюкзак разместил в углу на нарах, растопил привычно и быстро печь, набил снегом два котелка, поставил на плоскую плиту буржуйки и занялся приборкой учинённого росомахой погрома.
Зимовье это Кузьмич срубил сам из сухих лиственничных стволов. Не для промысла - для отдохновения от цивилизации и восстановления на воле души. Дичи в этом краю наперечёт негусто: зайцы, куропатки, глухари, а остальное - совсем редко даже следом на снегу. Якуты характеризуют здешнюю тайгу весьма определенно: охоты тут нет! Имеется ввиду - на серьёзного килограммами или ценного зверя. Место для избы Кузьмич намеренно выбрал отдалённое, с расчётом добираться пешком весь день и попутно охотиться. Строил не один, с другим напарником, но тот вскоре с Севера съехал, и Кузьмич подыскал себе нового, тоже трезвого, покладистого характером и надёжного компаньона. В глуши сопок да ещё на вечной мерзлоте выживать вернее вдвоём: беспечность и пренебрежительное отношение к себе ни тайга, ни мерзлота людям не прощают. Подвернёшь ногу где-нибудь в камнях, в буреломе или в кочкарнике на мари в нескольких часах пешего хода до жилья, пусть даже не в морозы, а летом - ещё неизвестно, выживешь ли в одиночку, обездвиженный, под открытым небом на сырой и ледяной земле ещё и в безвыигрышных сражениях с несметными голодными дивизиями комаров да мошек… Казалось бы: июль, жара за тридцать, а рубанёшь топором под ногами на полтора вершка всего – и зазвенело лезвие о мерзлую твердь! А зимовье с печкой, какой бы не казалась таёжка «игрушечной» – защита жизни человеческой надёжная. Для выходных переночёвок и выстроил Кузьмич скромное, но уютное пристанище на четыре небольших шага в каждую сторону. У дальней стенки нары на двоих из жердей, застланные войлоком, только и уместились. Справа от входа - буржуйка из бочки столитровой, на бок положенной. Верх её округлый автогеном срезан, а плоский, чтобы котелки не съезжали, взамен приварен. Лавка при входе, она слева, небольшая, как-то к стенке прилепилась да пятачок «свободы» у двери – одному войти и раздеться – вот и все площади с «мебелишкой таёжных хором»! Даже стол на постоянно приткнуть негде: его сколотили на коротких ножках и выставляют при необходимости поперёк нар в середине, разделяя их на две зоны, как раз по числу обитателей. Жизнь в избушке, собственно, на нарах этих и проходит: днём, если время нашлось, - по разные стороны от стола обеденно-журнального, а точнее, шахматного, поскольку весьма часто и подолгу на нём фигурки манёвры проводят. На ночь столик вешается в дальнем углу на стену, и нары используются по прямому назначению, для сна. Но в малых формах есть и свои прелести: домушка в любую стужу протапливается за полчаса, не требует много дров, а с нар из центра до любой точки зимовья можно запросто дотянуться с колен за понадобившейся вещью.
Покрыли избушку не вполне удачно, в один накат жердей и два слоя рубероида, но рассудили так: лето короткое, дождей мало – перебьёмся. Дефект, однако, проявился и по зиме: снаружи по задней стене потекла из-под нахлобученной на балок пышной белой шапки талая вода. Плоскую, односкатную крышу надо было делать с навесом над стенами, чтобы потоки воды сруб не заливали. Так изначально и рассчитывали: рубероид по первому настилу жердей планировали положить с загибом на сруб, чтобы меньше тепла из избушки уходило; а второй накат жердей следовало положить поперек первого и так, чтобы он со всех сторон над стенами нависал. Но на второй слой рубероида не хватило, притащить же на спине ещё один рулон в такую даль да по бездорожью – работа нелегкая и не быстрая, потому пришлось довольствоваться тем, что получилось. А в результате – вот и сегодня: отогрелась избушка – стенка задняя снаружи стала сплошь ледяной… Ну и ладно – тепло в избушке целей будет, а зимой в Якутии дерево не гниет.
- Натаскал я сушин, Кузьмич, - вваливаясь в зимовье с морозным воздухом, сообщает Саша. - Пошли, перепилим… А тут теплынь уже!
- Пилу нашёл?
Пилу-двуручку прятали за зимовьем в условленном месте.
- Принёс.
- Приду сейчас.
Для распиловки дров рядом с домиком устроены специальные козлы; на них Кузьмичёв напарник уже накидал несколько не толстых, местами заснеженных лесин. Тут же, меж двух лиственниц, для случаев, когда кашеварят не в зимовье, а в тайге – обустроено постоянное костровое место. Над ним с прибитой к стволам на высоте вытянутой руки жерди свисают два конца нихромовой проволоки; к каждому привязана короткая палка с выступающим внизу сучком-крючком. На сучки эти подвешиваются над костром по котелку: очень удобно – легко подцепить сучком дужку, легко котелок с огня снять, отведя в сторону за палку.
- Слушай, Кузьмич, - интересуется напарник, ритмично по другую сторону козлов потягивая поперечку на себя, - а что ты с усами-то ходишь? На тебя, когда в зимушку пришли, посмотрел – они заледенели, сосульки по краям с них длинные свисают, как клыки у Кинг-Конга… Ты сосульки стаскиваешь, а они не даются – вмёрзли… Неудобно, небось!
- Мужчина без усов – что женщина с усами!.. - Кузьмич лукаво смотрит на безусого напарника. - А сосульки – так и за достоинства мужские, как вообще за всё, тоже платёж взимается... Сосульки – платёж и есть. Не обидел тебя, уважаемый?
- Нет, - улыбается Саша. - Я ж истины этой не знал. А звучит убедительно. Теперь и сам с усами ходить буду – с сегодняшнего дня даже. Чего ждать, когда отрастут: клок из овчины в зимушке ножом выхвачу и под нос проволокой нихромовой, петли из которой на зайцев мастерим, примотаю… Представляешь, когда с охоты в таком виде по поселку гордо пойду!? Ружьё, рюкзак, лыжи подмышкой – и я вышагиваю степенно, величаво, с закрученными вверх длинными, не то что у тебя, меховыми усищами… Прям, Чапай!
- Не Чапай, хлеще – настоящий получится грузовой таракан… Нет, слова с мыслями тайными перепутал – джигит, однако, будешь настоящий! Но я лучше приотстану тогда, чтобы собой картину изящества твоего не портить. Думаю, поймают тебя быстро другие охотники в белом… На машине с красным крестом. Опять, что ли, не обиделся?
- Обиделся.
- Ты меня не обманываешь?
- Обманываю!
- Вот обманываешь меня, а я доволен! Хороший у тебя напарник, Саш. Я бы здесь на зиму и бороду отпустил – подбородок от стужи защитить, да на службе не дозволяют. А на «материке» даже усы запрещали, правда, не высшее руководство, а мелкота недалёкая, но при полномочиях стукача. На совещании как-то один штабной, доносчик по натуре, генералу о результатах проверки подразделения докладывал и про командира для большего обвинительного эффекта говорит: «А он, товарищ генерал, ещё и с усами!..». Все затихли – разнесёт сейчас генерал, суров был. Тот строго так: «С усами?! - а потом усмехнулся. - Ладно, может они когда-нибудь для чего-нибудь и пригодятся ему!..». Все засмеялись. И тот, кто доносил – заулыбался тоже, закивал: да, дескать, нужны, пригодятся, пусть носит... До чего ж противны эти двуличные! Поэт французский Поль Валери хорошо сказал: «Если вам лижут подошвы – скорее прижмите его ногой, пока он не начал кусаться!..». Опасна обманчивостью двуликость: не распознав, принимаешь за одного, а он – другой; и при случае в выгоде своей – нож тебе в спину по самую рукоятку без сомнений и переживаний… Что уж такого в усах и бороде вредного для службы узрели? Ну состригите тогда все волосы с военных вообще отовсюду… Боеспособность от этого поднимется? Посмотришь на фотографии дореволюционного русского офицерства – все как один, почти, с этой мужской атрибутикой. И битвы выигрывали, ещё какие!.. Не мешали предкам бороды и усы побеждать ни на каких фронтах. Как и танцорам способным никакие… хирургические усовершенствования в организме для исключительного овладения высотами искусства не потребны.
- Кузьмич, а двуликость в спокойной повседневности распознать не просто, другой раз только по "взъерошенному" чрезвычайностью случаю и разберёшься.
- Да, по случаю. И когда опыта житейского достаточно нахватаешься. Мы с тобой во второй половине срок отведённый отсчитываем, и то недогляды досадные как удары, случается, пропускаем...
- Кузьмич – у меня первая половина жизни пока.
- Да-а? Плетёшься, стало быть, еле… Ну и я наперёд тебя забегать тоже не стану, одного, без напарника в ужасе современном на произвол судьбины не кину…
3
Перепилены, снесены в зимовье и уложены под нары дрова, съеден суп, разлит по кружкам горячий чай, в угоду мозговой потребности расставлены на шахматной доске боевые фигуры и пешки… Две свечи закреплены в пустых консервных банках на столике и плачут осторожно сползающими каплями, сгорая… В печурке потрескивают дрова, лаская слух; под потолком в горячем воздухе на натянутой проволоке развешены для просушки пропотевшие свитера, куртки, рубашки… Уставшим людям с мороза эта неказистая, скромная метрами протопленная домушка средь опустившейся на безмолвные, угрюмые сопки ночной тьмы и стужи кажется благодатным, райским приютом, желанной наградой за преодолённый путь.
- Вот ты, Кузьмич, - двигая на шахматном поле фигуру, заводит разговор Саша, - про двуликого штабиста говорил, а я как-то одной кладовщице на работе, Марь Иванне, историю поучительную в опровержение позиции её рассказал. Она демонстративно трепалась, что про любовь фильмы не смотрит, потому как там секс. И она его принципиально не переносит. Весь мир любит, а эта, исключительная, поди ж ты, нет!
- Сколько ей годов-то?
- За шестьдесят.
- Позади, считай, активная жизнь. Фригидной, несчастная, провековала. Что ж, очень даже такое обделение могло приключиться. Пожалеть только и остаётся – чувство-то очень сильное и ни с чем не сравнимое, а бабёнка его напрочь лишена. Не хватило ей любви при дележе: последней, раззява, выходит, у окошка с соответствующей раздачей оказалась. Как птица карга. Тогда наверняка в чём-то другом перебор норматива отпуска в одни руки получился, что опять же не есть хорошо: недоделали – плохо, и переделали – тоже, считай, вещь испортили.
- Да какой там, фригидная, Кузьмич! Замужем официально три раза была, двух мужиков из семьи увела, рожала дважды… А сколько меж этими официальными неофициальных было?.. Кто-нибудь поверит, что такая охочая до регистраций упускала возможность «неофициального» прохожего с улицы в угол «светлицы» к подушкам заманить? Сейчас, вон, годов столько, а нынешнего своего, на склад к ней как заявится, к каждой юбке ревнует. Отслеживает ретиво. Ну и чтоб ей нервничать, если сама атрофирована извечно? Не фригидная, а двуликая она, ханжа!
- Слушай, вот ты говоришь – нескольких мужиков сменила. А если тут другая причина: мужики ей в хозяйстве только для работы тяжёлой нужны. Рабы! Или пленные! Один износился – она другого покладистого мерина подыскивает и на двор к коновязи тянет?..
- Наверное и так, но бабы на работе рассказывали, что шибко любит она про мужиков темы щекотливые со знанием дела помусолить. Я полюбопытствовал у дочери её потом, та к мамане любовью огромной не пылает: «Не просто, - говорю, - наверное, с разными сменными дядьками при матери расти было?». Она мне: «Да уж, порезвилась мамуля всласть, когда помоложе была!..» Мужу последнему, официальному, как-то нарочно девки на работе посочувствовали: не повезло, дескать, тебе, Петрович, восемнадцать лет при Марь Иванне от утех любовных отлучённым горемычить, коль она их не уважает!? А он так лукаво взглянул, головёнку на бочок смирную склонил и весело в ответ: «А я бы не сказал, что не любит!..»
- О двуличных в старину так говорили: ладанка на вороту, а чёрт на шее. Никогда и нигде их не привечали, а сторонились. Небось, по всякому случаю мнение её всегда, как говорят, истина в последней инстанции?
- А как же!.. Надменная из себя, а в действительности пи-петка! Везде нос сунет, всем указания ненужные даст…
- Пипетка, это тощая и коротышка?
- Нет, не тощая, наоборот. Но не в обличье суть, главное – примитивная, как трубка стеклянная с резинкой, и пустая внутри изначально… По всей длине и сути!
- Да это ж совершеннейшее устройство, ничего лишнего: вход и сразу задний проход. По принципу крупорушки смонтирована: сверху зерно засыпал – на выходе тут же готовый продукт переработки получи! Почти нечему ломаться! Так, наверное, вечный двигатель должен быть устроен. Для определенной операции надёжный механизм. Но специализация уж очень узка...
- Да. Ну, вот, я ей в пику и рассказал: бабка с просьбой к мужику-гинекологу пришла, дескать, доктор, умирать пора подбирается, а замуж не ходила, в девках прожила, и жизни настоящей бабьей так и не испытала. Может, вы как-то поможете?.. А тот – нет, не положено нам, да и насмотрелся на работе… Не тянет, в общем! А бабка настаивает: не хочется, мол, из жизни, не испробовав дела этого земного, на небо улетучиваться: столько бабы прелюбопытного в последние годы понарассказали!.. По молодости-то похождения скрывали. А я, выходит, всё мимо, да мимо!.. Заплачу, дескать, хорошо; нисколько не жалко! Врач проникся и вспомнил: слушай, говорит, бабуль, у нас студенты из мединститута на практике; денег у них вечно нет, голодные, а народец любознательный весьма… Я приглашу одного, а ты сама договаривайся. Ну, позвал – сошлись они с бабкой за тысячу рублей… А где? Бабка врача уговорила за ширму в кабинете на полчасика пустить. Врач ушёл, заболтался с месёстрами и вернулся аж через час. Заходит – студент за столом довольный сидит, нога на ногу, сигареты дорогие курит, пивко потягивает… Врач за ширму – никого! Спрашивает студента: а бабка-то где? А тот, кольцо в потолок пустил, и небрежно так: «Да за третьей тысячей старая побежала…».
- Нормально, из жизни анекдот. В лобяшник ей: не умничай, Марь Иванна!
- Из жизни. И что уж тут такого: мужик бабище матёрой историю житейскую вполне приличными словами поведал? Нет запретных для разговора тем, есть неприличные формы их подачи. Или не так?
- Правильно! Иначе получилось бы: событие есть, а поведать о нём нельзя. Вот следователи намучились бы: только к сути преступления с протоколом подобрались – а описывать явление не смей, поскольку воровать, к примеру, дурно, потому и говорить о плохом должно быть совестно.
- Ну так вот, а эта выслушала, брови одну о другую шибанула и на полном серьёзе с нотацией и сталью в голосе: «И тебе не стыдно мне об этом рассказывать?!» Мамаша, блин, нашлась: ей седьмой десяток, мне шестой гонит, одиннадцать лет разница – мы одного с ней поколения. Сама же ведь и начала… Кузьмич, а тебе, между прочим, мат! Перехаживать будешь?
- Это ты специально меня анекдотом отвлёк. Конечно же, буду, дровишек только в печурку пару подброшу.
Кузьмич снимает с гвоздя за тесёмки подвешенные под потолком, прожаренные горячим воздухом унты, сует в них ноги, спускается на гранитный пол; из-под нар извлекается полено, скрипит печная дверца… И вот ожил, загудел весело бойкий огонёк в буржуйке! За бревенчатой стеной холодина злой, стынь да мрак угрюмый… Будто выстрелы, с раскатистым треском лопаются от якутского лютеня стволы лиственниц у избушки, да и венцы её иной раз тоже ощутимо перетряхивает: подмокла древесина от потёков снеговой воды с крыши, и лишь чуть ослабла внутри избы жара – суровый сибирский краснощёкий Дед сразу же и затрещал лопнувшим на срубе льдом, зашевелил, задёргал во тьме углами... От бессилия, видно, что не получается у него над людишками во владениях его северных да в глухомани таёжной свирепо пошутковать, волю живых сковывая и мольбы выдавливая. Тепло в таёжке, сухо; две длинные стеариновые свечки колеблющимися солнечными язычками изгнали мглу, создали уют, отбрасывают совсем не страшные живые тени поселян на кругляки венцов…
- Да, Саш, несчастный она, по сути, человек, - возвращаясь и усаживаясь на нары, продолжает разговор Кузьмич. - В любом случае – с редкой суровостью судьбой наказана: хоть холодная, хоть двуличная – обделена жизнью и так, и эдак. Для неё даже весна не весна, потому как свойства бабёнка чрезвычайно важного лишена. Основополагающего для полноценной жизни – влечения к иному полу: вон как весной всё живое по парам непременно разделяется!.. А не лишена если, рисуется только – кто ж всерьёз уродством таким гордится? Разумные неспособность не выпячивают. Да и в ситуации не ориентируется, а нормально развитому надо бы понимать: одно дело – внучку десятилетнему с бабкиной выси в целях воспитательных сказать: «А не стыдно тебе, голубчик, бабушке-то старенькой про этакое молвить?..» - а другое – деду упрёк за общеизвестное в возрасте их ляпнуть… Фальшивая. И нечестная: выходит – ей своё утверждать позволительно, а другому иное мнение по ею же поднятой, стало быть – волнующей её житейской теме – отстаивать нельзя! Считай – над головёнкой особенной вашей «леди поселковой» лампочка красная засигналила: не всё благополучно в «Датском» королевстве! Как, говоришь, зовут её, Мария Ивановна?
- Да.
- Правильнее было бы Марь Ивановичем величать…
- В смысле: ни баба, ни мужик? Полубаба?
- Ну да: ни то, ни сё. Но лучше сказать – недобаба, поскольку с недохватом она по весьма важному женскому делу. Саш, а ты ружьё на улице оставил – не забыл?
- Нет, специально оставил. Оно же отпотеет тут в тепле.
- Сразу надо было занести, когда в избушке холодно было. Да и сейчас не поздно: на улице его зачехли и заноси – в чехле здесь прогреется не резко и конденсата не будет.
- У нас на Урале так не принято было.
- О-о, вспомнил: времена-то как изменялись с тех пор! Неизвестно кого на искры из трубы нашей – они метра на два, небось, столбом огненным в ночную высь летят – занести может, а ты им сам в руки ружьё снаружи у входа: нате вам, пожалуйста! Грабьте нас, убивайте!
- Да кто в глушь такую ночью глаза колоть по тайге попрётся?
- А когда рассветёт, если продрыхнем завтра?
- Да ладно тебе, Кузьмич, ничего не будет. Ходи, давай, не волынь!
- А ты не торопи, дай вот чайку горяченького, горячий пока, хлебнуть… - Кузьмич тянется с нар к печке, снимает с края её чёрный от копоти – сколько над кострами повисеть пришлось – котелок, наливает в кружку густой парящий чай, тянется в другую сторону к открытой коробке рафинада на полке под потолком, достаёт сахарный брикетик, откусывает, осторожным глотком запивает. - Ты Витька Костюка знаешь? - говорит он шепелявя.
- Знаю, работали с ним неподалёку.
- Приходит как-то ко мне, ночью почти, а мы с ним тайги много сотен вёрст пёхом перемерили... Напуган, сам не свой: «Кузьмич, - говорит, - я, кажется, сегодня человека в тайге убил…». И рассказывает: припозднился он из зимушки, кстати – недалеко тут, по Киенгу руслом домой в сумерках возвращался. Полпути уже прошёл, устал здорово, и вдруг видит за марью по над ручьём кто-то параллельно низом другой сопки крадётся. Говорит: «Я остановлюсь – и он останавливается. Я идти начинаю – и он идёт!». А склоны-то всё ближе сходятся... На Витька жуть напала: преследуют его молчком явно не для хорошего!.. А он же предприятием тогда собственным строительным заведовал и кое с кем не в ладах был, потому основания остерегаться серьёзные имелись. Я, говорит, остановился и вижу - тот тоже тенью на опушке замер, притаился. Обозлился вконец, ору через марь: «Чего надо, мужик? Выходи!» Тот чернеет зловеще и всё также молчит. А вокруг не улицы освещённые – тайга глухая, скоро совсем стемнеет... И до посёлка пять часов хода по снегам… У Витька МЦшка, пятизарядка, и он тогда по мужику тому картечью девятимиллиметровой с испугу, упредить чтоб преследователя недоброго, и шуганул… «Вижу, - говорит, - пятно тёмное на снегу расползлось, больше обозначилось – завалил, значит, мужика!» Подходить ближе не стал, лыжами чтобы не наследить, а быстрее домой…
- Ничего себе, ну Витёк!? - удивляется Саша.
Шахматный поединок охотников приостановился.
- Домой-то пришёл, а места себе в одиночестве не находит… И – ко мне за юридической и товарищеской поддержкой. А я в каком положении оказываюсь? По службе обязан доложить. И маховик следственный закрутится... Сидеть тогда Витьку не на таких вот нарах, как мы сейчас. Убийство же! Но он не за этим пришёл. Не докладывать если?.. А как на следствии он себя, если что, поведёт? Я смолчу, а он потом вдруг меня же и заложит: приходил, дескать, он, Витёк, ко мне, советовался, и я ему что-то там незаконное нарекомендовал; вот из-за меня он от правосудия и скрывался вместо честного, как всегда хотел, отбытия срока… Теперь бы, дескать, вон сколько уже отмотал бы!.. В таком случае ещё и надо мной недонесение о преступлении и уголовная ответственность ни с того, ни с сего нависают... А вычислить-то стрелка не так уж и сложно. Пропавшего через день-два хватятся - примутся искать. Север-то Крайний!.. К тому ж, место тут охотниками часто посещаемое, на ходу, – обнаружится труп и без специального поиска быстро. След лыжный в пушистом снегу продавлен глубокий, долго сохранится, – пройдут вспять до зимовья, а там отпечатков и следов всяких других Витька хоть пруд пруди… Узнать у охотников, кто в зимовье то ходит – тоже проще простого! Да и гильзу пятизарядка его выбросила, найти не сложно – место стрельбы на лыжне обозначено: Витёк же перед выстрелом разворачивался, топтался…
- Так его за это дело замели? - вспомнил что-то Саша. - Я слышал, что он по ком-то стрелял.
- Вот и думай – как в такой ситуации поступить? Ладно, говорю, Витёк, иди спать, а я взвешу всё и завтра к вечеру скажу. Он ушёл, а я назавтра, выходной как раз был, ружьё, рюкзак, бинокль – и на Киенг другим следом… Куропаток по пути хорошо пострелял - полный рюкзак набил. На сопку ту пришёл, повыше только и в сторонке чуть, в бинокль стал издали место осматривать – марь-то как на ладони, видна хорошо. Вот он Витька след, вот Витёк на лыжах поворачивался, звездочку на снегу ими натоптал. Но на другой-то стороне никаких следов вообще нет! Чисто, не тронута целина! Повнимательней когда всмотрелся – нашёл по чему Витёк бабахнул: по наклонённому обломку дерева! Картечью с него шапку снежную с корой смахнуло, отчего на фоне белом черноты и добавилось, вот и показалось в сумерках Витьку, что человека завалил. Он же ещё и поддатый был; ко мне заявился когда – мозгами-то прохмелел, но перегар не растратил. Я к чему тебе это всё – нельзя оружие за зимушкой оставлять! Кто только по тайге не шастает…
- Погоди, Кузьмич, но я же слышал, что он в кого-то на самом деле стрелял?
- Стрелял. Друган его наклюкался, и отдубасить Витька в его же квартире за непонравившийся денежный делёж на предприятии вознамерился. Дескать – плати ему столько же, сколько и себе. А Витёк дверь не открыл. Так друган в окно полез: стекло разбил и протискиваться внутрь стал - явно не по головке погладить возжелал. Витёк из той же пятизарядки по пьяной "товарищеской" физиономии в проёме оконном пулей и шарахнул… Фуражку, правда, только с башки скинул, прострелил. Приятель с испугу с окна – первый этаж высокий – свалился и в милицию прямоходом заковылял… А она – рядом! Повязали Витька тут же, но потом разобрались и в возбуждении уголовного дела отказали: необходимой обороной стрельбу признали.
- А ты ему про пенёк-то рассказал?
- Рассказал. Обрадовался он здорово. Сам-то сходить страшился: придёт, а его там вдруг засада ждёт и в каталажку… Ну что, Сань, спать?
- Давай укладываться. Ты, как всегда, с краю?
- Ну да.
Саша снимает с гвоздя фуфайку, не раздеваясь, укладывается на спину у стены, набрасывает фуфайку на себя. Кузьмич же, наоборот, раздевается, остаётся на нарах в трусах и футболке с коротким рукавом.
- Саш, а зацепила тебя бабёнка пустая та своей неумной фразой, - замечает Кузьмич, осматривая напоследок зимовье – не надо ли что перед отходом ко сну завершить?
- Сам я себя зацепил, - глухо отзывается товарищ. - Не распознал, балбес, что в тупость нежданно уткнусь. Казалось же – с нормальным и умудрённым годами и житейским опытом человеком говорю. То и гнетёт, что распознать пустышку оказался неспособным. Она ж потом ещё и разнесла по округе, что я-де ужасные непристойности как брёвна тяжеленные на ветхость не искушённую её наворотил, скромное и непорочное старушечье ухо испоганил… Испортил анекдотом развалину в третьем замужестве…
- О, ещё как развратил!.. Тысячи, интересно, сама не копит теперь?.. Гляди, кабы к тебе, одумавшись да спохватившись, не заявилась с просьбой, коль падкая прежде была.
- Ладно, чёрт с ней, Кузьмич, ты вот скажи: а ты б его сдал?.. - неожиданно вернулся к прежней теме приятель.
- Кого, Витька? Нет, конечно. Давнишние напарники - люди в жизни не случайные, свои. Своих не сдают. Ситуацию правовую изучил бы и подсказал, как обойтись минимальной бедой. А если б он меня заложил – отказался бы от разговора. Мы ж один на один были. Помнишь у Высоцкого песню про голую правду и чистую ложь? Голая правда там, по песне, «слюни пускала и разулыбалась во сне…» И её облапошили! Так вот, слюни пускать, если предают, я считаю, неправильным. Ну, а ложь? Она ведь разная бывает. Есть ложь во вред другим, а есть ложь безвредная. В моём случае она была бы и безвредной - Витьку от неё никакого ущерба - а ещё вынужденной и оправданной. Для самозащиты от предательства. Свечку гашу, Саш?
- Гаси, - отзывается напарник.
Многолетняя таёжная практика ночёвок в зимовье приучила Кузьмича спать раздетым и на краю нар: дрова в буржуйке через два часа прогорают, становится весьма прохладно, тогда Кузьмич автоматически просыпается, открывает дверцу печки – там ещё остаются тлеющие угли. Подбрасывает на них – печка-то без колосников – одно сухое полено по центру и три сырых вокруг, закрывает дверцу и снимает пустую консервную банку с выступающего патрубка поддувала… С притоком воздуха сухое полено на раздуваемых протяжкой углях скоро вспыхивает. Кузьмич выжидает пяток минут, когда огонь в печи уверенно забьётся и загудит, возвращает на трубу поддувала консервную банку, чтоб уменьшить тягу, и два часа таёжные скитальцы в удовольствии спят... Если же двухчасовой момент пропустить – углей тлеющих в печке уже нет, и растопку приходится начинать с нуля. А это значит: глухой ночью и в холодрыге найти под нарами и непослушными руками уложить в печь бумагу или сухой мох, потом – щепу или мелкие сухие ветки, затем – мелкие поленья, подождать, когда всё это в буржуйке надёжно займётся пламенем… Времени в таком случае затрачивается много больше! Потому уж лучше привычно подниматься раздетым и без дрожи каждые два часа самому, чем перестукивать челюстями в выстуженном зимовье и ждать, когда от возрожденного очага вновь наберётся тепло, растерянное средь холода и ночи по вине проспавшего или упустившего из-за лени критический топочный момент разгильдяя-дежурного.
- Саш, ты Володю Коновалова знаешь? - в темноте уже спрашивает Кузьмич.
- Взводного с дивизиона охраны алмазной фабрики?
- Да. Так вот, рассказал как-то мне: в прошлом году в самые морозы – как мы с тобой сейчас – отважился он ещё с одним охотником в зимовье на Далдын пойти. В верховья его. В двенадцать ночи бежали потом оттуда!.. Повезло, что по луне. Оказалось – очень холодно даже в избушке коротать время в столь жёсткий мороз. За пятьдесят тогда существенно зашкалило. Печку разогнали докрасна, но нет тепла, чтоб на нары залечь! На корточках возле буржуйки ещё как-то получается лицевой стороной со стужей бороться, только спать-то в положении таком не сказать удобно... Не куры ж на насесте. Чуть отодвинулся – лютует стынь, будто за стенами на воле. Да и бегство с Далдына проблемным оказалось: осматривали то и дело один другого с фонариком и места обмороженные оттирали…
- Что ж за зимовье такое дырявое?
- А не только в этом дело. Ещё важно печка какая? Если объём её малый, а зимовье большое – пользы тоже не очень-то жди, хоть до красна буржуйку раскочегарь. Иголку, вон, добела накали, а избу не прогреешь! И это не всё. Мы свою печку установили когда – натопили, спать легли, а перед этим кипяченую воду в банку стеклянную перелили и на пол под печь поставили. Потом слышим – треск, банка лопнула! Замёрзла вода на полу, хоть в избушке и жара. Думаю – почему? Знаешь, почему?
- Почему?
- К печке ножки длинные приварили, сантиметров по сорок, чтобы нагибаться к дверце экономней. Так вот, под печью снег не тает! Зимовье прогревается поверху лишь до уровня дна буржуйки. Мы тогда срочно ножки до минимума отпилили – сразу «другой коленкор». Вот так-то, потому сейчас и не на корточках с тобой ручонки у буржуйки отогреваем, а как белые люди – на нарах без дрожи лежим!
- Да-да, кое-кто даже в трусах.
- А кое-кому, хоть и в одежде, но без унтов в постельке всю приполярную ночь беспросыпно нежиться посчастливилось...
- А вообще-то, Кузьмич, при столь низкой температуре, за минус пятьдесят, когда нагрузки долгие и серьёзные, – можно лёгкие запросто обморозить изнутри. Воздух, вдыхаемый быстро и полной грудью, прогреваться не успевает… Так что на обратном пути, если не потеплеет, надо будет шарф на нос напустить, чтоб согретым воздухом дышать. Неудобно, конечно, отпотевает и обмерзает шарф снаружи, ворс в рот лезет, но… бережёного бог бережёт. И вот ещё что думаю, Кузьмич, а то забуду потом: нам бы как-нибудь по теплу сходить на ручей, что с сорок первого километра Айхальской трассы влево, к Мархе бежит. Там скальная гряда по широте легла – от северных ветров долина защищена, солнцем прогревается хорошо и потому микроклимат в ней особый. Рассказывали, что там малины много, кислицы, брусники, даже морошка есть! Тут-то у нас совсем бедно...
- Вот уж куда не надо бы!
- Это почему? - удивляется напарник.
- С «камазистом» одним как-то по зимнику подъезжал, а у него такие же, как и у нас, интересы. И я его про ручей этот – называется он, помнится, Чукока – спросил. К нему я тоже приглядывался раньше. Мужик, оказывается, был на нём. Несколько километров от трассы, говорит, отошёл – набрёл на палатку шатровую. Подумал сначала, что буровики тут где-то обитать должны. Позвал, пошумел – никого. Да и гула буровой не слышно. В палатку заглянул – а в ней трубки стеклянные гнутые, колбы, несколько комплектов химзащиты военной… Ну, походил, посмотрел, дальше вдоль ручья по маршруту своему отправился. И морошку по пути собирал, и малину, и смородину красную, грибы… Всё действительно в распадке том есть. До Мархи часов за пятнадцать добрался, там зимовье на берегу… Утром – в обратный путь. Палатка та по-прежнему пустая. Он в ней даже переночевал. Утром чай из ручья вскипятил… Говорит, не удержался, скрысятничал: взял домой несколько трубок гнутых стеклянных с колбой, комплект один химзащиты. А потом мужики в автобазе рассказали ему: в том месте взрыв подземный ядерный был, и он наружу вырвался. Военные тогда всё побросали и смылись. Танкетку даже в тайге кинули, дезактивировать не сочли безопасным... Её потом шустро местные бесстрашные ребятки оприходовали. Не знаю, живы ли они, или сгинули уже?.. Там и сейчас на скважине 700 микрорентген при максимально допустимой норме 20 в час. Пойдёшь туда?
- Ни-и-че-го себе! - удивляется Саша. - Вот так попьёшь чайку со стронцием или цезием из ручейка прозрачного, будто безобидного… А потом и не догадаешься, отчего чахнешь.
- Ну, что, отбой?
- Отбой.
Саша отвернулся к стене и вскоре засопел – уснул. А Кузьмич какое-то время лежал и размышлял: до чего ж, порой, в причудливые и противоречивые формы облачает природа человеческую натуру. Вот сказал Саша – не в обличье суть человеческая. Правильно очень сказал. Иной, смотришь со стороны, ну так уж мужичок не удался внешне, ну до того уж неказист: и росточком-то не вышел, и скроен грубо, будто наспех его из обрезков и отходов чужих кое-как сляпали... А сойдёшься ближе – таким теплом тебя охватит, такое добро и свет душевный он, оказывается, источает!.. И не замечаешь уже невзрачности внешней, а думаешь: ну как человеку повезло, как много ему от природы мудрой досталось, как щедро он одарён ей! И как повезло тем, кому с ним рядом дорогой жизненной идти посчастливилось… А у другого напоказ-то всё при всём, ну – просто краса ненаглядная, а такой помойкой изнутри, вдруг зачуешь, нанесёт!.. Потому что пуста душа, есть только видимость её обманчивая. Поохает притворно обладатель иллюзией человеческой «за компанию» с другими, если не так что приключилось с кем-то, посочувствует как бы, как у людей открытых принято, а истинное-то нутро иное… Гниль. И от окружающих она двуличием старательно замаскирована. Но люди к фальши чувствительны. Бывает – нет, вроде бы, видимого повода настороженно относиться, но что-то предостерегает: нельзя доверять! Наверное, как от добра энергия солнечная лучится и ощущается, так и зло заранее, не только через уже сотворённые ей гадости почувствовать можно. Скрытый – как и радиация губительная – критический потенциал скопившейся рядом мерзости под обличьем привлекательной стати, глядишь, уже распознали и регистрируют, будто специальные чуткие приборы, близкие: мужья, жёны, дети, внуки, сослуживцы, соседи… Тогда сворачиваются до минимума контакты: «Да, нет», - вот и всё общение, если от высунувшейся отторгающей чужеродности совсем отгородиться нельзя. Пустодушные угнетают окружение и паразитируют на соседствующих жизнях. А готовность с высоты собственного самодовольства и мнимого превосходства напоганить тем, кто будто бы внизу – зависит вовсе не от предшествующих действий «под ним» стоящих, а от скопившейся на данный момент у атакующей двуликости запаса гадости… Выработалось её много, вот и выплескивает излишки на всё презираемое окружение только потому, что мешок с ядом сделался обременительно переполненным... Облегчается.
4
Ночи зимой в приполярье долгие – Кузьмич, озябнув, не однажды привычно поднимался по кочегарным делам: зажигал свечу на прикреплённом у двери для дежурных целей подсвечнике из консервной банки, подбрасывал в печь дровишек… Как-то, наскоро и налегке, – лишь сунул голые ноги в унты – выскочил из зимовья по нужде. Напарник тогда даже приподнял от нар голову и вполглаза посмотрел на странно одетого Кузьмича: в футболке, трусах и унтах!? Тут же заснул, но вскоре стал дёргаться и стонать. «Жутик приснился", - подумал Кузьмич, не успевший придремать, и толкнул напарника в бок:
- Ты живой там, Саш?
Тот промычал что-то нераздельное, повертелся, укладываясь удобнее, затих.
Утром, сев на нары и потянувшись в матовом свете, проникающем через затянутое толстым полиэтиленом оконце в верхних венцах сруба, Саша первым делом спросил:
- Кузьмич, ты ночью во двор выходил?
- Выходил.
- Раздетым?
- Ну да. Без носков и тюбетейки. А что такое? - Кузьмич тоже сел, свесив босые ноги за край лежанки.
- А меня будил?
- Ширнул в бок – стонал ты во сне сильно. Подумал: спасать срочно парня надо… Неужто вовремя не подоспел и тебя коварный волк из «Красной шапочки» сожрал?
- Понимаешь, какая ерунда приснилась, - Саша повернулся к Кузьмичу, отодвинувшись на нарах в дальний угол. - Пришли мы будто с тобой в это зимовье, а его кто-то снаружи как начал ворочать!.. Избушка ходуном ходит, трещит! Ты в унты прыг и на улицу… Я за тобой. А ты там уже у обезьяны той из фильма, у Кинг-Конга, - это он избушку крушил - вырываешься... Зад твой бледный в трусах просторных в воздухе дрыгается... Ноги, голяки тонкие, волосёнками не утеплённые, в унтах над листвяками сиротски и беспомощно мельтешат… Снег у зимовья чудищем будто асфальт натоптан… Я ору: «Держись, Кузьмич, я сейчас…» - сам к ружью своему... Оно ж, слава богу, у зимушки висеть так снаружи и осталось. А его там нет! Кинг-Конг же на голос мой повернулся и запрыгал, гад, ко мне, хоть и боком, по обезьяньи, но шустро так… Тебя лапой когтистой подмышкой у себя прижал, а лапищей другой он и меня, наверно, заграбастать дополнительно удумал. Чтоб обоих съесть. Но тут остолбенел он вдруг, в сугроб тебя бросил, взвыл, пальцем на меня показывает, ручищами волосатыми за голову свою огромную схватился и через чащу, не оглядываясь, не разбирая пути, с такой прытью завидной прочь с треском по тайге понёсся!.. Минуты не прошло – за дальней сопкой уже пятками босыми замелькал, а мы с тобой туда полдня плелись бы… Я не пойму в чём дело: меня-то чего обезьяне громадной бояться? Оборачиваюсь – а за мной… «Ледя», как ты говорил, поселковая наша, Марь Иваныч, – возле стены зимовушки с ружьём моим, через руку стволами вниз перекинутым, преспокойненько стоит!.. С виду строгая, но в халатике зазывном - с разрезами по бёдрам, губищи накрашены, причёска рыжая – девятый вал, решительная вся... А в другой руке пачку баксов держит и мне протягивает... Как та старуха из понравившегося, видно, ей анекдота. Ну, у гинеколога которая… Понял я, что надо ей, ору: «Не хочу, не буду!..». А она ухмыляется издевательски, стволы угрожающе ниже пояса мне навела, и вкрадчиво так, с угрозой ласкающей: «Будешь, голубчик, будешь…». И головёнкой приказывающе кивает в подтверждение. Дальше ничего не помню, провал… Сознательность потерял… Стрельнула, гадюка ненасытная, наверно, куда целила… Поверить себя спросонья теперь боюсь... И вот думаю, Кузьмич: коль громила так старуху испугался, выходит – знавали они с Марь Иванычем друг друга прежде, пересекались в небытие сна моего где-то?.. Не ружьишко же в трепет привело – оно горилле как слону дробинка, коль избушка наша – как рафинада пачка… Ружьём-то она меня принудить хотела. Пригрезилось, но ведь не моей задумкой канва сна столь связано сложена. ...Да-а, так по сопкам лохматый шарахнулся... Даже тебя, добычу свою вкусную, в страхе кинуть пришлось... - Саша в удивлении повёл головой. - Смертельно опасна, выходит, Марь Иваныч в интимных делах - таков напрашивается вывод! Потому и обряжается в нелюбовь, заманиха прожжённая.
- Костлявую добычу зверь кинул, Саш, - поправляет Кузьмич. - Вкусная добыча ты, килограммов в тебе лакомых больше. Но не стреляла бабка точно, я б в сугробе сна твоего услышал. Так что успокойся, можешь пока не утруждаться и целостность свою не проверять... Но, что ни говори, а лишний раз опять настаиваю: оружие нельзя снаружи оставлять! Видишь, к чему приводит! Я про Марь Иваныча: баба не каратистка, но вертикалкой твоей завладела запросто! А ты ж у нас мастер спорта по борьбе! А я, Саш, вечером предупреждал!..
- Нельзя, конечно! - потягиваясь, легко соглашается Саша. - Как перемешалось-то всё: и кино, и о чём говорили вчера, и росомахой снег утоптанный, и как избушка от мороза трещит, и ружьё моё на улице, и пипетка эта – Марь Иваныч… Надо же: разные темы, а ловко так увязались в одну логичную и новую картину! Специально придумать вознамеришься – ведь не вот и получится! А тут – за секунды!.. Умный я, что ли, очень? Даже когда собой не управляю и то ведь заметно, да?
- Ну нечем возразить! – улыбаясь, поддакивает Кузьмич. – На зависть организм в автоматическом режиме даже при неуправляемых мозгах действовать научился! Рефлексы, выходит, уверенно в отсутствии сознания тобою рулят...
- Ладно, - резко меняет тему напарник, - в обратную дорогу потихоньку собираться будем, уважаемый! По пути поохотимся… Давай, одевайся, освобождай мне в одевалке место...
Вечером заиндевевшие путники вошли в посёлок. Табло на фабрике высвечивало минус пятьдесят, но пришельцы знали, что более низкую температуру фабричный вещун за всё время его службы никогда не обнародовал… Начальство, что ли, побаивался: наглядное оповещение всех о стылом запределе дирекцию актировать наружные работы против собственной же воли понудит...
На автобусной станции – Саша живёт в соседнем посёлке – провожая напарника у открытой двери маршрутки, Кузьмич спросил:
- В следующие выходные что планировать будем?
- То же... - и приятель, «рогатясь» в проходе лыжами, полез в заурчавший автобус.
