Сизый шилохвость (Рассказ. Ч.3-4)
3.
Он медленно возвращался в свою баню. Вечер был умиротворенно тихий. Косые тени падали от леса на дорогу, и было как-то уж очень тягостно-печально. И Николай не знал, от чего это. Причин особых не было, и он подумал, что весной всегда так бывает в вечеру: земля будто устает за долгий солнечный день. Он и сам к вечеру устал: и от дневной ходьбы и от строительства шалаша.
А баня его встретила теплым уютом, запахом варева, и он успокоился, наконец разулся из длинных резиновых сапог, кинул их на полок в изголовье, а сверху накрыл тулупом.
Возле скамейки под березой он опрокинул на бок старый улей, голые ноги сунул в теплый прогретый мох внутри улья, а сверху как на стол поставил котелок. Ел он медленно, с удовольствием мясную картофельную похлебку под свист скворца на березе. Здесь за баней на скамеечке была уже тень, а скворец еще купался в солнце, ликовал. Потом был густой "дикий" чай с городскими пряниками. Николай выпил две кружки, блаженно откинулся на тын, закурил. Большего счастья он и не ожидал здесь. Он подумал о том, что дядина баня его приветила лучше чем родной дом. И, правда, здесь было как-то дальше от всех родственных смертей, обездоленности, сиротства...
После еды его потянуло в сон, на отдых. Он думал проверить лампешку на подоконнике, горит ли она, но не хотелось на ночь керосинить руки, да и сил уже не было. "А зачем она мне, еще будет коптить ночью, придется вставать, приувертывать фитиль, а фонарик у меня всегда в изголовье если потребуется?.."
Он прикрыл двери и залез на полок, в тепло. Было немного жарковато, но он подумал, что к утру выстынет и будет даже холодно: ведь топил он немного, не для мытья - паренья.
Лежал и думал, как завтра на озере еще затемно выставит три чучела и будет глядеть на них из шалаша, покрякивая в манок. "Места не пуганные, - мечтал он, - утки должны быть. Вот и вернулась моя детская мечта. Если будут лететь - просижу хоть до обеда. Куда мне спешить..."
С этим счастливым предощущением утра он и уснул.
А среди ночи явились те, что выжили его из родного дома. Он узнал их внутренним чутьем, самой душой - они это были, те самые. Только теперь их было больше, и были они сильнее и решительнее. Они нависали над ним в несколько ярусов, окружали со всех сторон, даже сверху, и надвигались все ближе и ближе... Выхода никакого не было, и душа сжималась от ужаса и омерзения... Они душили его, но душили не горло, а самую душу. И не спешили: приблизившись и ничего пока не сделав, отступали, потом надвигались еще яростнее. А в это время сзади их, как бы стоя в ветвях березы на воздухе начала появляться мать. Была она какая-то грустная, маленькая, в своей старенькой домашней кофте. Она ничего не говорила, а только доставала из правого кармана на посеревшем гайтане крестик, показывала и молча убирала. Потом опять доставала и снова прятала...
Николай ждал, когда она скажет ему что-нибудь, но они еще яростнее встали между ей и им и начали теснить ее от бани в глубь березовых ветвей. И когда им удалось это, они засмеялись, дрожа своими складчатыми, обвислыми кожами, какими-то темно-серыми смрадными и принялись наступать на него еще яростнее.
Николай хотел прочитать молитву и не мог выговорить ни одного слова, хотел перекреститься - и тоже не мог. А они наседали все наглее, упрямее, и он понял, что гибнет.Терпеть дальше было невозможно, Николай заворочался, через силу закричал и полетел куда-то в пропасть...
Очнулся он в сплошной темноте на полу. Поднявшись во весь рост, он нащупал в изголовье фонарь и кинулся из бани вон.
"Господи, зачем же я такой ад себе устроил?" - думал он, ходя по огороду и дыша. Наконец, сел и посветил в ночные ветви березы, но там никого не было. Вообще нигде и никого не было. Была сплошная ночь и тяжко везде. Не выпуская фонарик из рук, Николай посветил на часы - шел первый час - и направился к бане. На улье, где он вчера ужинал, белела пачка сигарет, он машинально взял ее и стал искать зажигалку. И тут вспомнил, что на нем та же кофта, что была на матери. С каким-то мистическим страхом он начал проверять карманы. Зажигалка была в левом кармане, а из правого он выволок какую-то тряпку, развернул ее на улье и в свете фонаря увидел старый носовой платок, а в нем пуговку и какую-то веревочку. Это и был гайтан, на котором белел старый алюминиевый крестик. А пуговица была та самая, которой не доставало на кофте. Николай бросил сигарету, перекрестился и надел на себя крест. Только тут он вспомнил, что свой крест он давно снял и не носил. Все только собирался...
И будто какая-то невидимая тяжесть спала с него. Он сидел как очумевший, не двигался, как-то сразу ослаб, глубоко судорожно вздохнул, и тихие слезы из глубины души подступили враз. Он не вытирал их, а только глубоко с облегчением дышал и повторял одно: "Мама, прости..." Но слов не получалось, а только прерывистое горловое скрипение.
Тут он вспомнил, что мать писала, просила приехать его, но он все тянул и приехал... лишь на похороны. "Да, я не смог, а ты вот и после смерти спасаешь меня. Прости меня..." Всплыли в памяти ее слова, которые слышал с детства: "Баня - за семь верст от дома, и погибнуть в ней можно шутя."Вот я чуть и не погиб."
Он сидел босой, в трусах, старой материной кофте и тихо облегчающе плакал. Он и сам не знал, почему. Он пятидесятипятилетний речной мужик, гроза грузчиков и крановщиков, знавший выход из любого положения в порту и дома, теперь был тих и покорен как ребенок.
Он не знал, что была великая ночь на Земле со страстной пятницы на субботу, что в эти дни 2000 лет назад стражники схватили Иисуса Христа и распяли. И Земля осталась без земного Бога. И поколебалась вера на Земле. О! Эти роковые часы... Даже апостолы не все выдержали.
Шел первый час ночи, и никакого света на небе, и ни единого огонька по всей округе. Спали поля, леса, осиротевшие деревни. Спала вся Россия. Наступала великая суббота. И некому было напомнить Николаю об этом, не было никого рядом. Раньше о всех праздниках предызвещала мать, а теперь ее не было...
Продрогнув, он разжег в банной печи огонь. Темные стены осветились, черно атласно заблестели, и блеск этот показался Николаю зловещим. Он хотел засветить и лампу, но в ней не было керосину. Среди ночи его охватил какой-то странный голод. Он погрел котелки, доел, допил, что в них оставалось, и немного пришел в себя. Ждать рассвета следовало еще часа два. Подбросив побольше в печь, чтобы тьма не сомкнулась совсем, Николай подложил под голову несколько поленьев и лег напротив жерла. "На свет они не полезут, побоятся..."
4.
Затемно подошел он к озеру. Было плохо видно, шалаш не сразу нашел, но остался этим доволен: так он был хорошо упрятан. Заглянул внутрь шалаша: "Нет ли их и тут". Потом удачно выставил три чучела на воду: два чирковых поближе и одно кряковое подальше. Постоял, послушал и очень тихо залез в шалаш. Здесь показалось спокойнее и как-то милее душе чем в своем доме и уж тем более в бане. Он привык к шалашам с детства, был рад, что ушел от этой страшной бани и ночи. Впереди было утро, чистота леса, свет, радость весенней зари. Он не мог надышаться хвойным настоем шалаша после этой кошмарной бани. Душой он был весь в ожидании предстоящей зари, а умом все никак не мог отойти от ночного омерзительного видения.
"Ведь могли и задушить, - думал он, - если бы не мать, не крестик..." У него до сих пор стояли перед глазами их неземные морды и отвратительные жидко-кожаные тела. "Нет, это был не сон, это были они..." Он не мало слыхал о них, кое-что читал, но до конца как-то все не верил, до этой самой ночи.
Утро выдалось пасмурное, без зари. На рассвете прилетела цапля, села в полузатопленные камыши и долго стояла как изваяние. Николай, прильнув к окошечку шалаша ругал ее, потом хотел стрельнуть старым патроном, чтобы проверить убойность заряда, но передумал, решил не выдавать себя выстрелом. И тут же был вознагражден: над вершинами просвистели крыльями утки. Развернувшись над лесом, они приводнились на самой середине озера. Это оказалась пара нырков, кажется гоголи... Николай обрадовался как ребенок. Стрелять показалось далеко, а они никуда не плыли, а оглядывались на месте. Потом начали нырять. Ныряли по очереди: когда одна оставалась под водой, вторая дежурила наверху. И тут же менялись. Поэтому подойти берегом было нельзя. Николай ждал, когда они заныряются и хоть одна из них приблизится на выстрел...
Наконец, он устал ждать, выстрелил по ближней, она вместе с выстрелом успела нырнуть, а из воды обе пошли на взлет.
Разгоряченный он сидел почти до обеда, но больше так никто и не прилетел.
Надо было идти на реку, в залив. Из предбанника он предусмотрительно захватил с собой обрывок сети. Он знал, что настоящие сети хранятся у дяди на сеновале, и мог бы достать их при желании, но дядя был слишком "причинный" до своего имущества. Хотя чужое без пригляда не оставлял. И Николай решил обойтись этим обрывком: "Может, и в него кто запутается... И украдут, так не жаль. А за целую сеть он голову с меня снимет".
Лед в заливе еще стоял. Николай, разогнув голенища сапог, скоро выставил свою сеть-коротышку в забереге и был свободен до следующего утра.
Возвращаясь в баню, он жалел, что не стрельнул по цапле: еды "в доме" не было почти никакой - две картошины, луковица да небольшой запас сухарей в мешочке. Он специально не стал много брать, рассчитывая на то, что кого-нибудь да подстрелит.
Коротая остаток дня, он опять сидел за ульем как за столом и мастерил из сырых прутьев ивы крестик. Он ободрал сочную кору, поперечины крепил капроновой нитью, отрезанной от сети. Белый крестик хорошо был виден в темном углу бани даже без света. Так Николай готовился к ночи. Он не хотел сдаваться перед "ними" и перед судьбой, он надеялся на удачу завтрашнего утра.
Спать он лег опять у жерла печи, но под утро замерз и залез все-таки на полок. Лежал, думал: "Сегодня что-то должно быть: или дичь, или рыба. Решающий день..."
Когда вышел из бани, то был удивлен: все вокруг и даже береза тонула в тумане. Было тепло, безветренно и как-то по-весеннему радостно. Только в это утро он почувствовал, наконец, что он на свободе, в объятиях весны и был уверен, что сегодня его ожидает удача.
Пришел он слишком рано, озеро и лес были погружены в ночной туман. В тишине выставил чучела, но даже и они едва были видны из шалаша. "Надо сходить в заводь, проверить сеть, пока ее не затопило совсем или не украли, - решил он. - Глядишь, и туман, может, поредеет..."
Вода в заводи, действительно, сильно прибыла, из реки несло в нее пену, кору, весь стопленный с берегов хлам. До сети он едва дотянулся, пока выдергивал притычь, в один сапог черпнул воды через край голенища, и, чертыхаясь, потянул всю сеть на берег. Не было ни единой рыбины, только кора и мусор. Николай скорее лег на спину, задрал ногу, чтобы вылить воду из сапога.
"Нечего было и ставить," - с досадой говорил он сам себе, ходя по берегу в одном сапоге и растягивая сеть, чтобы выбрать из нее мусор, - Только ногу замочил... Теперь в шалаше долго не просидишь, замерзнешь". Костер разводить было некогда, туман понемногу редел, и заметно светало. В рюкзаке нашлась старая газета, Николай обернул ею ногу, а сверху натянул голицу, напалок большого пальца пришлось отрезать. Потопал, примериваясь: "В шалаше сидеть можно, а ходить - пока не знаю". Сеть и мокрые носки привязал поверх рюкзака, чтобы сохло все, и скорее пошел к шалашу.
Он был уже недалеко от него, когда в тумане над вершинами просвистели утиные крылья. Николай тут же упал на землю и замер, прислушиваясь. Утки описали круг над туманным лесом и тихо плюхнулись на середину озера. Николай радовался и досадовал одновременно: "Эх, не надо было уходить, сели как раз напротив шалаша. Поползу..." И он, прячась за шалаш, стал приближаться к нему, очень медленно и осторожно. Туман немного скрывал его, но было уж очень тихо, чутко. Уток он еще не видел, а любопытство брало: "Не нырки ли вчерашние?.. От них толку мало..." Сзади за что-то задела сеть, он слегка потянул всем корпусом, но она не поддавалась. Тянуть сильнее боялся: если сучок, то хрупнет - стрельнет на весь лес. Полз он под уклон, и пятиться тоже было неловко. "Что же делать?" - лежал, думал, не спуская глаз с озера. И тут осенило: выпростался из лямок рюкзака, оставил его вместе с сетью, а сам пополз дальше. Он уже был недалеко, когда они выплыли из-за шалаша. На темной воде озера, окруженные туманом они показались ему огромными и белесыми будто гуси. Они не плыли, а царственно скользили среди тумана, головы на длинных шеях держали гордо, независимо. И Николаю показалось, что они его видят - видят всего, лежащего перед мрачной копной шалаша. Он боялся пошевельнуться. Стрелять было далеко, да и неудобно: ноги задрались выше головы, локти устали, и руки дрожали.
Чтобы не спугнуть их, он решили расслабиться, отдохнуть. Ткнулся лицом в игольчатый мох и медленно выдохнул в сырую землю. Кровь толчками ударяла в голову. Он понял, что до шалаша ему не доползти: теперь заметят. Поэтому осторожно стал взводить ружье. Оно было впереди головы в правой руке. Щелчок взвода хотя и был слаб, но они, еще выше подняли головы, стали озираться и отплывать друг от друга. А Николай хотел стрельнуть, когда они сплывутся вместе. Он лежал не шевелясь и надеялся, что они все же успокоятся и опять сплывутся. Но они тихо, будто во сне стали подыматься, чертя ногами по воде. Соединившись в лете, они развернулись и пошли прямо на Николая. Он узнал их, это были шилохвости, вскочил, выцелил заднего и, думая, только бы не сорвать спуск, медленно, плавно давил на крючок. Он хорошо видел снизу серо-мраморное брюхо селезня, белесое оперение его ног. И давил, давил на спуск... А выстрела все не было, не было... А они длинные, большие как два самолета шли круто вверх, чтобы перевалить через вершины сосен. "Сучок под спуск попал?!." - мелькнуло в сознании. Николай открыл зажмуренный левый глаз, скользнул сбоку под спусковую скобу - было чисто. И в это время они зашли за вершины сосен. Да, это были они, шилохвости! Длинные черные хвосты их убедили его в этом окончательно.
С великой горечью опустил он ружье, чтобы проверить спуск. Ружье стояло на предохранителе! "Но ведь я же не ставил на предохранитель! - с изумлением сказал он на весь лес. - Я же не ставил..." - повторил шепотом.
И в это время далеко за лесом ударили будто в колокол. Николай опустил ружье, вслушивался, не понимая: "Может, в мастерских совхоза колотит кто в тумане?" Ударили еще раз, потом еще... Николай поглядел на часы: доходил только четвертый час утра: "Рано для мастерских..."
А звон уже летел сплошным захлебывающимся трезвоном, он частил, метался над туманным лесом, будто катилась издали по вершинам его, дребезжала по серебряным рельсам звонкая вагонетка.
И Николай понял, наконец, что звонят в селе, в Нежитинской церкви. Он посчитал дни - было воскресенье. "Так сегодня же Пасха! Как же я забыл?.." А перезвоны все катились, катились над туманным лесом...
Николай снял шапку, перекрестился с раскаянием, от расстройства сел прямо на волглый игольчатый мох и отодвинул ружье подальше. Он вспомнил детство, свои охоты с братьями и как мать с сокрушением говорила на Пасху: "Хоть в эти дни не убивайте... Грех великой!.. Ведь всякая пташка славит Бога, а вы... Не будет вам счастья не на этом свете, не на том..."
Их было три брата и одно ружье на всех. Поэтому кто раньше успеет, тот и убегал на озеро первым. "Так вот оно почему не стрельнуло... Значит, опять она спасает меня, - подумал Николай, сидя на холодной земле. - Далеко, видно, я зашел... Если сказать кому, не поверят".
Было во всем этом что-то мистически-загадочное, непонятное. И надо было разобраться как следует, по порядку.
Опустошенный и обессиленный тащился он к своей бане полями. Он был в великом смятении души: "Не ставил я ружье на предохранитель, некогда было..." Он восстановил в памяти все подползание к шалашу: как задела сеть, как расплылись утки, стали взлетать... "Нет, не ставил, да на предохранителе и не взведется..." Память на ружье у него была крепкая, с детства. Особенно после того, как случилось два самострела, еще в отрочестве. Была какая-то загадка. "И это странное совпадение: их взлет, невыстрел, но удар колокола. И все в какие-то секунды!"
Впервые он встречал Пасху так. И ничего не хотелось ему больше. Утро только еще начиналось, яркое солнце взошло торжественно, разогнало остатки тумана над полями, была самая пора охоты, а он шел домой. "Все сегодня были в церкви, а я иду в свою бесовскую баню. У всех праздник праздников, а у меня одни сухари да вода... Зато ел свиную тушенку с картошкой в страстную пятницу. Вот еще и поэтому они душили меня. А ведь это были не простые ночи: в одну из этих ночей Петр отрекся от Христа. Интересно, как это было у них? Уж больно все буднично совершилось..." И он стал вспоминать Евангелие, события этих трех дней, которые он как раз и провел вот в этой бане...
Продолжение следует
