Робинзоны (Сень горькой звезды. А.П. Захаров)
От тяжелого забытья мальчишек пробудило надсадное воронье карканье: две серые разбойницы отважно пикировали на мутную прибойную волну, стараясь ухватить из нее что-то съедобное. При близком рассмотрении обнаружилось, что мертвая зыбь раскачала слабо воткнутые ребятами тычки одной из сетей и волна прибила ее к берегу, на утешение голодным робинзонам. В сети оказалась рыба, и именно ее пытались выудить из воды вороны.
– Бог есть и все видит! – пошутил Анатолий и, вынув из-за голяшки нож, принялся на лопасти весла пластать для посола рыбу. Толстопузые язи только в посол и годятся: тонкие многочисленные косточки в соленой и вяленой рыбе бесследно исчезают, мясо от жира становится янтарным и даже чуть прозрачным. Хорошо просоленный и провяленный язь – объедение. А для изголодавшихся за двое суток сойдет и малосольный сырок – по-хантыйски «патанка». Видел бы Станислав Андреевич, как мальчишки уплетают полусырую рыбу и бездумно хохочут, вспоминая его.
Станислав Андреевич Пластун, фельдшер здравпункта, тридцатилетний красавец и всеобщий любимец, в поселке именовался не иначе как «доктор». Не очень обремененный лечебной практикой, он откровенно скучал, штудировал медицинскую литературу, играл в шахматы со школьным завхозом Серафимом Адамовичем и выпускал «Медицинский бюллетень», который никто не читал. Зато если ему случалось вскрыть фурункул или вырвать зуб, то операцию он делал вдохновенно и мастерски, давая поселку пищу для пересудов по крайней мере на месяц. Выполнив раз в году курс предписанных прививок, Пластун опять надолго оставался без дела, потому что, при всем уважении к симпатичному «доктору», сельчане продолжали по привычке лечиться от поноса черникой и кровохлебкой, а от простуды мать-и-мачехой и баней. Однако райздрав не устраивала статистика заболеваемости в сфере деятельности здравпункта: зарождалось сомнение в достаточном усердии его заведующего, у которого за месяц не набиралось и десятка больных. «Займитесь медицинским просвещением населения, – приказало заботливое начальство, – и вы увидите, как больные хлынут к вам потоком. Термин «сибирское здоровье» глубоко антинаучен, поскольку большинство наших потенциальных пациентов из-за недостаточной пропаганды доживают до глубокой старости и умирают, так и не узнав, что всю свою долгую жизнь были неизлечимо больны. Не следует лишать людей радости исцеления, даже если они и считают себя здоровыми!» Пришлось Станиславу призадуматься.
Ужасные эпидемии дизентерии и гриппа до берегов Неги не доходили, зачахнув в пути, случаев туберкулеза и сифилиса тоже не предвиделось, последний случай трахомы, говорят, был изжит еще до войны, и Станислав Андреевич со всей силой своего обаяния обрушился на опистрохоз, коварный паразит которого вместе с полусырой рыбой проникает в рыбацкие организмы, чтобы поселиться в печенке. Его и избрал Пластун темой для своих публичных лекций и доверительных бесед с населением. Женщины, слушая его, вздыхали: «Ишь ты, ужасти какие! Внутри нас черви сидят!» И немедленно за домашними хлопотами позабывали об описторхе. А мужики, «трахнув по маленькой» и закусывая мороженой строганиной, храбрились: «Не от его помрем! Из наших дедов от писторхоза никто не умер, а патанку и строганину все ели...» При этом Карым не забывал продемонстрировать дохлого дождевого червя на дне бутылки от водки: «Вон какой толстый, а от водки сдох. Пистрохоза глазом не видать – неужто против водки выстоит? Главное, запить его вовремя: все болезни от недопивания». Так и делали. Районная потребкооперация, очевидно от души желая помочь фельдшеру в заботах о народном здоровье, стала завозить в поселковый магазин спиртное в количествах, достаточных для умерщвления не одного только описторха, но и его носителей, желающих освободиться от паразита таким способом.
Убедившись в полной бесполезности медицинской пропаганды среди консервативных взрослых, фельдшер взялся за обработку впечатлительной молодежи и в этом почти преуспел. Что и подтверждают Анатолий с Андреем, закончившие свой завтрак. Не умирать же с голоду, чтобы не заболеть!
Подсоленую рыбу спрятали под обласом, а распутанную сеть вброд поставили на внутреннем озере, где под прикрытием кустов ветер не ощущался. В юности все нипочем. Чтоб хоть немного согреться, мальчишки припустили вперегонки по знакомой с вечера тропинке и, выбежав на широкую поляну, едва не столкнулись с перепуганной лосихой, «на махах» мчавшейся навстречу. Лосиха шарахнулась от внезапно возникших впереди людей, но не повернула назад и не свернула по обычаю сохатых в заросли, а бросилась с крутого берега в реку. Мальчики посвистели ей вдогонку, посмотрели, как мелькает в волнах ее безрогая голова, и побежали трусцой дальше по острову, не особо задумываясь над причиной испуга лосихи и исчезновением лосенка.
Еле приметная тропинка вывела сквозь осинник к зеленому бугру, в одном из склонов которого оказалась просторная полуземлянка. По разбитым бакенам и обломкам керосиновых фонарей вокруг можно было догадаться, что некогда в ней хозяйничал бакенщик. Дерновое покрытие на стянутом скобами бревенчатом потолочном накате, узкая окопная прорезь, четыре венца бревен над землей, жестяная труба и плотно подогнанная толстенная дверь без ручки, которую открыли с помощью топора. Внутри – ворох старого сена на широких нарах и обгоревшая жестяная печурка. Пока Андрей осматривался, Анатолий шарил по всем углам. Кроме ржавой двуручной пилы ему ничего найти не удалось.
– Степняки несчастные! – выругался он. – Если не хватило ума консервов или сухарей оставить, то хотя бы пару спичек с коробком положили.
Толя был возмущен. Разве в лесу так живут? Избушка в тайге – можно сказать, промысел божий во спасение заблудшей души. А душу и кормить и греть надо. На этот случай и оставляют в избушке немного продуктов, растопку и спички. А эти кочевники все подмели, кроме старого сена вонючего. Он с раздражением столкнул с нар охапку – и вздрогнул от неожиданности: на нарах заблестела латунная ружейная гильза. Даже не гильза, а снаряженный патрон двенадцатого калибра. Повертев в руках бесполезную находку, Анатолий швырнул ее в угол и принялся перерывать сено, все еще надеясь отыскать спички. Андрей поднял патрон и повертел его в руках. В городе, среди дворовой шпаны, он считался авторитетом по пиротехническим эффектам и по гильзе определил, что заряду не больше двух лет и можно попробовать выстрелить. Только вот из чего? Пошарив вокруг землянки, Андрей нашел обломок доски с большим гвоздем. Расколов ее топором, он добыл гвоздь и выпрямил его на пороге. Затем этим же гвоздем расковырял патрон и добрался до пороха. Черный дымарь оказался сухим, и в глубине поблескивал гремучей ртутью исправный капсюль.
– Ты зачем балуешься? – хотел остановить Андрея Толя.
– Не боись, мы счас огонь добудем, – успокоил его тот.
С помощью веревочной закрутки патрон накрепко зажали между двумя дощечками и положили на место кружка на печке. Топку печи наполнили сухим сеном, щепками и растопкой. Андрей надергал из пазов между бревнами сухого, как трут, мха и заменил им пыж. Теперь, если разбить капсюль, воспламенится порох и мох, а от них сено.
– Попытка – не пытка, – уверил Андрей, наставляя на капсюль гвоздь. Толя тихонько тюкнул по головке гвоздя обухом топора, и сумрак землянки озарила пороховая вспышка. Сено мгновенно занялось пламенем, воспламенились щепки, и в трубе загудело. Дымок из нее, радуя глаз, расстилался по земле. Поржавевшая пила получила шанс снова стать блестящей: на случай дождя надо заготовить побольше сухих дров, да и пообедать бы не мешало. Договорились, что Толя останется рубить дрова, а Андрей сбегает к обласу за котелком и рыбой. Вместе уходить нельзя: без присмотра огонь погаснет.
Знакомая дорога всегда короче. Весело насвистывая песенку Роберта, Андрей добежал до обласа за какой-нибудь час. Столкав все имущество в мешок, он взвалил его на спину и пошел назад, к землянке. Но вот что странно: прежней радости от удачно добытого огня он уже не испытывал. Не утешила и мысль о горячей ухе. Почему-то заколотилось в смутном предчувствии беды сердце, непонятная тревога овладела Андреем. Закралось ощущение, что на острове они не одни, есть еще кто-то, тайно наблюдающий издалека. Стараясь держаться открытого пространства, чтобы не быть застигнутым врасплох, Андрей не пошел прежней дорогой, а, поравнявшись с зарослями черемухи, над которыми стрекотали сороки, свернул с натоптанной тропинки и, сделав солидную петлю, обошел заросли лугом, не спуская глаз с черемошника. Дважды ему показалось, что нижние ветки едва заметно заколебались: наблюдатель менял позицию, чтобы не упустить Андрея из вида. Затылком почувствовав чужой тяжелый взгляд, Андрей непроизвольно прибавил шагу и к избушке выбежал изрядно вспотевшим. Странное ему предстало зрелище: его друг шагах в десяти от входа складывал огромный костер. Вздрогнув от пыхтения и шагов Андрея, он обрадованно поспешил навстречу и затараторил:
– Ну наконец-то! Никак не дождусь тебя, весь извелся: медведь по острову бродит... Когда ты ушел, я дров подкинул и пошел вдоль озера, гнезд поискать. Гляжу: между кочек воронье раскаркалось, клюют что-то, дерутся. Подошел поближе: мать честна! На кочках клочья шерсти, кровь еще не засохшая – лосенка медведь задрал и сожрал с костями вместе, одна головенка полуобглоданная лежит. Шибко голодный зверюга был, даже проквашивать, как обычно, не стал. Вот отчего лосиха как шальная на нас летела. Как мне ни жутко было, а по следам я прошел. Мишка лосенка из засады взял. Подсмотрел, где лоси к изгороди ходят, и залег в кустах у тропки.
Лосиху догнать на двух с половиной не смог, а лосенка свалил. Сейчас отдыхает, наверное. Но скоро проголодается. Вот на этот случай костер готовлю. Крышу на избушке ему не раскатать – скобами стянута, а вот дверь слабовата.
– Вряд ли он к нам полезет, говорят, он человека избегает...
– Я же сказал тебе, что это не простой медведь, а «два с половиной» – раненый зверь. Я его следы хорошо разглядел: две передние лапы четко отпечатались, левая задняя на половину стопы (видно, больно ему на нее ступать), а правого заднего следа совсем нет. Помнишь, Карым рассказывал, что геологи с «блохи» на реке зверя подранили? Так видно, этот и есть. Повезло нам с соседом, того и гляди, задерет за чужие грехи.
– Перспектива, конечно, не из приятных, но, похоже, погода меняется и, может быть, завтра удастся домой вернуться.
Извечный спутник человеческого жилья – крапива густо зеленела вокруг. Закипающую уху погуще заправили ее мелко нарезанными листьями и полевым луком. После полусырой латанки горячая уха, вареная рыба и чай из смородины – это уже жизнь!
На ночь устроились в избушке.
Ветер с реки расстилает дым от пылающего у дверей костра по прибрежным зарослям. Внутри избушки гудят печурка и комары. Разморенные теплом и сытостью друзья нежатся на нарах под пологом. Но не дает уснуть возбуждение от сознания близкой опасности. Где-то поблизости бродит раненый зверь, для которого мальчишки – единственная возможная добыча. От раскаленной печи в избушке не продохнуть, но боязнь лишиться огня сильнее жара. Из-за духоты Толя садится на нарах по-татарски и, не проявляя ни малейшего желания спать, пристает к Андрею с разговорами:
– Ты знаешь, чья это избушка?
– Калмыцкая, – сонно ответил Андрей.
– Вот и ошибаешься. – Толя, видимо, решил проболтать всю ночь. – Это Михайлова избушка.
– Отца Зойки Михайловой? – окончательно отбросил надежду подремать и Андрей. – Это который зимой в тайге застрелился?
Если верить молве, зимой Алеха Михайлов отправился проверять заячьи петли, да во время внезапного снегопада заблудился и побрел наугад в надежде куда-нибудь выбраться. В темноте он не заметил спусковой веревки поставленного на лосиной тропе самострела и попал под пулю. Вернувшаяся собака всполошила родных, и после долгих поисков удалось найти труп. А вот владельца ружья-самострела определить не удалось: совсем новая была одностволка. Не иначе, из приезжих кто самострел поставил: местный мужик новое ружье пожалеет, да и не в обычае такая охота. Проще лося по осени во время гона подвабить. К тому же у местных в мясе особой нужды нет: по осени каждый хозяин скотину режет. А в разгар зимы по глубокому снегу на своем горбу мясо из тайги вытаскивать и окоченевшую тушу разделывать кому охота? Только тому, у кого в мясе крайняя нужда имеется. По всем признакам сходилось, что к экспедиции следок тянется. Да не пойман – не вор. Их ружья кто знает? Пойди угадай, у кого есть, у кого нет, а у кого и два ружья под матрацем спрятаны. Вызвали милицию. Через полмесяца следователь приехал и первым делом в конторе комнату занял, а потом давай мужиков по одному таскать. Сам молодой, усатый, и все с угрозами: «Вот вам повестка! Распишитесь в протоколе! Дайте подписку о невыезде!» Как будто среди зимы можно куда-то из поселка выехать, кроме как за сеном. Совсем мужиков запугал. Который, может, о чем и догадывался, да со страху на всякий случай и замолчал. Алеху, мол, не вернуть, а с таким начальником горя хватишь. Так и уехал милицейский ни с чем.
Другое дело, если бы участковый Лыткин приехал, может, что бы и вызнал. Народ ему доверяет. Несколько годов назад собаки из тайги лося прямо к старику Проломкину в огород загнали. Дед из-за зрения промышлять давно уже бросил, а тут такое везение! Вышел он на крылечко, не спеша прицелился и на виду у всех уложил сохатого. Потом не торопясь освежевал и мясо в лабаз повесил. Слух об этом дошел до начальников. Начальство участковому выговаривает: «Что это у тебя, лейтенант, браконьеры распоясались: средь бела дня посреди поселка лосей стреляют. Разберись и привлеки». Ну, и приехал Лыткин. Заходит в избу злостного браконьера, смотрит: нищета. Старик ханты один живет, чем только кормится, колхозной пенсии ему на хлеб едва хватает. Удочки под лед ставит, сети вяжет. Тем и живет. Кого тут штрафовать и привлекать! Пригласил участковый соседей да и составил акт, что лось был больной, со сломанной ногой, и не убил его Проломкин, а добил. Шкуру, понятно, изъяли. Потом собрал вместе депутата сельсовета Пашку Нулевого и председателя Котова: «Где у вас советская власть! Почему человек с голода пухнет? Если вы старику не поможете, я найду к вам ключики, будьте уверены». Зачесался председатель, собрал правление. Тогда и решили пристроить Проломкина лисиц стеречь и кормить. Большой авторитет после того случая Лыткин заимел.
– Не Михайлова, а Михайлы, – поправил Анатолий. – Здесь кругом богатейшие угодья рыбные. В избушке раньше Михайла-рыбак жил. В деревне рыбаку прокормиться трудно, до промысловых мест далеко – вот и старался народ поближе к угодьям селиться. Моторов на лодках нет, а на веслах далеко не уплывешь: пока до места добрался – глядишь, и день прошел, пока рыбу выпутал – и ночь прошла. А надо еще и обработать: выпотрошить, засолить, завялить. Если промысел далеко, то и довезти не успеешь, как у нее брюхо вздуется. Вот и жили люди каждый на своих угодьях сам и берегли их. Однако детей учить надо, а в интернат отдавать жалко: отвыкают они от родителей, от хозяйства, от промысла и уезжают из дома навсегда. Верь не верь, а из-за школы много деревень вдоль Оби исчезло. В деревушке на семь дворов кто школу строить будет? Вот из-за желания своих детей выучить и из семьи не потерять стаж съезжаться семьи с обжитых мест в большие села. Так исчезли Смольная и Погорельская деревни, хиреет Некрысово, да разве одни они!
И у Михайлы два сына в большое село уехали и дома увезли. Остался Михайла со старухой в этой избушке бакена зажигать. Рассказывают, раньше на Север много варнаков ссылали: раскулаченных, спецпереселенцев, а то и просто бандитов. Неспокойно от них было. Некоторые, по приезду, смирялись и начинали обживаться и строиться, а некоторые все злобой кипели, не работали, вредили и пытались бежать. Однажды весной, накануне ледохода, когда Михайла отправил свою Дарью к сыну на Вату, где собиралась снова рожать невестка, и один готовился к весенней путине, к нему на остров по набухшему ноздреватому льду переправились трое нездешних, «Идем в Некрысово, – они пояснили, – да боимся уйти под лед, он уже иглами пошел, сплошные майны. Мы у тебя переждем до открытой воды, а потом ты нас на лодке переправишь». Михайла и рад, что не одному скучать. Не было случая, чтобы сибиряк путнику в беде не помог, не накормил и не обогрел. И Михайла пригрел их, не допытывая: что захотят, гости сами расскажут, а если молчат – значит, так и надо. Михайла сам неговорлив был, может, потому и не стал допытывать, что за люди к нему пожаловали, а за себя не боялся, потому что жил беднее бедного, да и стар уже был. Не догадался, что лихой человек и у нищего найдет что отнять.
Едва пронесло по Оби последние льдины и зажелтела на буграх мать-и-мачеха, трое подступили к Михайле, перебиравшему в избе сети. По сумрачным лицам и топору в руке все понял старик и упал на колени: «Ребята, берите все как есть, только не убивайте – дайте внучонка повидать!..»
Не рассчитывали убивцы, что Михайла не только рыбак был, но и бакенщик. Когда обстановочный пароход привез Михайле керосин и продукты, забежавший в избушку матрос наткнулся на свежий труп. Ни ружей, ни сетей, ни лодок не оказалось.
Толя замолчал. В сумерках избушки блики пламени из буржуйки трепетали на земляном полу кровавыми пятнами. Чтобы нарушить тягостное молчание, Андрей спросил:
– А дальше?
– А дальше: с парохода дали знать во все села, что варнаки Михайлу убили. В селах сходы собрали, народ огороды копать бросил: все за ружья взялись. У Михайлы две лодки украли: большую, бакенскую, на которой далеко не уедешь, и обласок легонький, на котором хоть куда, пойди поймай. Тех двоих, что на большой лодке поплыли, мужики вскоре перехватили. Одного застрелили, и он из лодки в воду упал, так и не нашли. Второго ранили, и он в больнице умер. Следователь потом страшно ругался: «Живьем надо было брать!» Какой умник. Сам бы и брал, когда они с лодки стреляют. Умирать никому не охота. Стал следователь допытывать, кто бандитов убил, да все без толку: много народа стреляло, а чья пуля попала – пойди угадай. Может, варнаки сами себя ухлопали... Тот, что в больнице умер, беглый арестант оказался, а кто другие двое, так и не узнали: один утонул, а того, который на обласке уплыл, так и не нашли. Где его найдешь по таким разливам. А может, тоже утонул или свои убили: хуже медведя звери...
Андрею стало обидно за мишку: причем тут он? По сравнению с человеком вполне безобидный зверь. В столкновениях с ним так или иначе, но всегда человек виноват: либо с лежки спугнул зимой и медведь шатуном стал, либо к медвежатам неосторожно приблизился, либо вслед пальнул и подранил. Есть множество способов лишить мишку шубы. Прадедовская рогатина, уравновешивавшая шансы медведя и охотника, давно забыта. Чем больше мельчали охотники, тем хитроумнее становилась охотничья снасть: ружье, винтовка, страшный медвежий капкан, кулемы из тяжеленых бревен, западня-живоловка – чего только не напридумано. Живоловка похожа на длинный узкий ящик из бревен, в передней стенке – отверстие, сзади – западня. Залезет мишка в ящик, дернет за крюк с куском мяса, выдернет колышек-насторожку, западня за ним и захлопнется. В тесной ловушке не развернуться, дверь не выломать, вот и лежит он, как «живая консерва», ждет охотника.
– Похоронили Михайлу здесь же, на острове, – продолжил Анатолий, – где-то и могила должна быть рядом, если река ее не подмыла: течение прямо в яр бьет, скоро и избушку смоет,
– Выходит, мы на Могильном острове?
– Нет, на Могильном старое хантыйское кладбище, потому он так и называется. Ханты своих по-чудному хоронят, не так, как русские. Над могилой постройку делают вроде домика. Под крышей отверстие круглое – покойника кормить. Внутрь вещи умершего кладут: посуду, сети, когда и ружье, чтобы на том свете он прокормиться мог. Страшно на хантыйском кладбище. На Половинном озере ягоды полно, но наши бабы туда не ходят: боятся мимо хантыйского кладбища, говорят – там маячит.
Андрей припомнил, что бабушка в разговоре с лесником Батурином тоже упоминала: «Маячит на Половинном озере...»
«Маячит». Слово это на Севере имеет значение, от привычного нам совершенно отличное. Своими корнями оно восходит скорее к слову «маять», а не к слову «маяк». Стоит кому заплутать в лесу, о нем скажут: лешак замаячил. Надоедливому собеседнику могут сказать: ты мне голову замаячил. Есть на Оби даже остров Маячный. Никаким маяком на нем никогда и не пахло, но происходили; по преданиям, возле него всякие странности. Скажем, идут кони по зимнику нормально, а возле Маячного или станут, или понесут, а то и вовсе распрягутся. «Шайтан маячит!» – объясняли ямщики. Так и стал остров Маячным.
В наступившей тишине стало слышно, как потрескивают в печке дрова, посвистывает в трубе ветер да неугомонные волны изредка обрушивают куски берега. Среди этой симфонии чуткое ухо Анатолия вдруг уловило постороннюю ноту. Бесшумно, как это умеют делать таежники, он спрыгнул с нар, пружинистой кошачьей походкой прокрался к двери и надолго прильнул к круглому отверстию от дверной ручки. Затем, сделав рукой знак молчать и не шевелиться, так же бесшумно перешел к оконцу в стене. Спустя некоторое время он облегченно вздохнул и полез обратно на нары, коротко пояснив: «Маячит».
– Покойнички мерещатся? – не упустил случая поддеть друга Андрей.
– Похуже, – серьезно ответил тот. – Показалось мне, что медведь рядом взрюхал. Когда его поминают – он приходит. Не зря ханты его называют: старик, хозяин, он, дедушка. Они медведя за своего предка считают. Мне лет девять-десять было, когда мы с отцом в Егане у знакомых хантов гостили. Еган – поселок в шесть юрт. Как раз они медведя убили и по этому случаю праздник затеяли. Отцу моему сказали: «Тебе смотреть нельзя, ты русский, чужой. Пока мы Медведя празднуем, погуляй в тайге. А сына можешь оставить: он еще не русский, а мальчик, ребенок. Еще неизвестно, может, из него хант вырастет «. Они потому отцу так сказали, что я сызмальства с хантами дружу, с Кыкиным в приятельстве, – язык их хорошо понимаю и говорить умею. Отец не обиделся: в чужой монастырь со своим уставом суйся. К тому же у него в тайге свои дела были и я ему руки связывал. В общем, он уехал, а в юртах представление началось, чисто театр с песнями и плясками на целых пять ночей. Разделали ханты зверя, лишь голову да лапы передние не тронули. Шкуру так свернули, будто медведь спит и голову на лапы положил. К морде ему угощение поставили и даже выпивку. К вечеру в избу народ собрался: всех водой обливают, хохочут. Потом пляски начались. Один хант в берестяной маске заходит в избу и давай изображать, как медведь по лесу ходил, как он ягоды собирал, по деревьям лазил, как охотник к медведю подобрался, выцелил и убил его. А другой, тоже в маске, поет: «Ты, дедушка, не сердись на нас, мы тебя не убивали – это русский ружье давал, это русский патрон давал, тебя русское ружье убило, а не мы...»
– А потом?
– Ну а потом мясо съели, праздник кончился и за мной отец приехал.
– Слушай, Толя, а чего это ты за топор хватался? Неужели взаправду думал от медведя топором оборониться?
– А что, был такой случай, на Расовой. Игорь Сегилетов с матерью за морошкой поехали. Набрали один туес полный, парень его в лодку понес. Ставит он туес в лодку и слышит: кто-то сопит за спиной. Осторожно скосил глаз – на лешак! Позади шагах в трех медведь на дыбах стоит, слюни роняет! Дрогни он, закричи – тут бы ему и конец пришел. Однако Игорь не растерялся: как стоял согнувшись, так и стоит, а сам в носу лодки топор нашаривает. Не случаен у нас обычай топор и ружье в самый нос лодки класть. Нащупал топор, перехватил обеими руками да и с разворота что есть мочи трахнул медведя по башке! Из того и дух вон. А у парня слезы на глазах навернулись: оказалось пришиб медведицу. К ней медвежонок уж большенький побежал, носом тычется, ничего не поймет, скулит. Игорь его в Новосибирский зоопарк увез, чтоб не подох без матери. Худо дело, да медведю не докажешь, что ты без ружья по ягоды пришел, у него своя логика – звериная. Лучше не попадаться ему на дороге. Однако ты прав: этим топором от медведя не отобьешься. Как он к тебе попал?
– У бабушки под крыльцом взял, когда собирались.
– Мне кажется, я у Тягунова его видел. Приметный топорик: топорище короткое и с сучком, и расклинено не по-нашему – двумя клиньями накрест. Только на медведя с таким и ходить.
Андрею разговор о топоре не понравился. Он почувствовал себя так, словно его уличали в краже, и потому постарался прервать неприятные речи:
– Знаешь, Толя, кончай про медведей, он ведь около нас шатается, «на липовой ноге, на березовой клюке». Того и гляди, накличем на свою голову – заявится. Мне, честно говоря, не по себе: все кажется, что он в осиннике ходит.
Толя снова покинул нары, подошел к оконцу и долго изучал окрестные кусты.
– Не иначе как тебе померещилось, – заметил он. – Видишь: сороки спокойно сидят, не стрекочут, значит, не видят никого поблизости. Можно выходить.
И уверенно распахнул дверь избушки.
Солнце уже поднималось над разливом. Ветер зашел по течению, ослаб, потеплел и уже не раскачивал зыбучую волну – она стала гладкой и пологой. Прежде чем собираться домой, не мешало позавтракать, и Андрей с котелком сбежал к реке зачерпнуть воды. У кромки берега он увидел такое, от чего его приподнятое по случаю возвращения домой настроение немедленно улетучилось: по песку вдоль берега протянулась прерывистая цепочка когтистых следов. Это «два с половиной» под прикрытием обрыва подкрался к самой землянке, слушал разговоры мальчишек, временами рычал от злобы, и только костер у входа помешал ему испробовать прочность двери. Расплескивая воду, пулей вылетел Андрей на яр, к землянке:
– Надо сматывать удочки!
Анатолий все понял.
Хозяином жил в урмане медведь: ел себе муравьев, разорял бурундучиные кладовые, выкапывал мышиные гнезда, искал съедобные корешки, собирал ягоды, обтрясал кедры, изредка баловался лосятиной – словом, жил в свое удовольствие, жирок нагуливал и людям на глаза старался не попадаться. Но вдруг затрещала тайга моторами, заухала, задрожала от подземных взрывов земля, загудели над головой вертолеты, и жутко стало зверюге в родных местах. Зарыскал, заметался он по тайге в поисках покоя, пока не попал на обскую пойму. Но и на реке настигли его жестокие и глупые люди, неуязвимые на стальном борту катера, и в жажде убийства бестолково изранили зверя, обрекая его на мучительные страдания, злобное одинокое шатание и медленную неминуемую смерть от истощения.
Теперь этот кровожадный зверюга, одержимый ненавистью и жаждой мщения, крадется по следам ни в чем не повинных ребят или залег и ждет их в засаде. Скорей, скорей бежать с этого опасного острова!
Поминутно озираясь и далеко обходя заросли, выбирая только открытые места, спешили мальчишки к своему обласу, который давно поджидал их на Журавлином Носу, чтобы унести из негостеприимных мест.
– На открытом месте хромоногому нас не настигнуть, – пояснил товарищу Толя. – Если он за нами охотится, то, наверное, залег в засаду где-нибудь в узком месте...
– Пусть бы с ним состязались те, кто его поранил! – пожелал, запыхаясь на бегу, Андрей.
Ровная луговина между рекой и озером, по которой спешили к лодке ребята, хорошо просматривалась и не предвещала опасности. Перешеек между рекой и озером сужался «на клин», оканчиваясь длинным и узким мысом, свободным от растительности, симметрично которому через неширокий исток протянулся густо покрытый смородиной и шиповником берег. Все! Теперь, когда весь остров позади, можно не спешить и слегка расслабиться. Скоро и лодка. Пропади он пропадом, этот невезучий остров! Андрей оглянулся на прощание и похолодел: в сотне шагов позади, по противоположному берегу истока, под прикрытием редких кустарников, за ними крался медведь. Заметив, как остановились мальчишки, он понял, что обнаружен и, демонстративно рявкнув, подковылял к воде, показывая, что намеревается форсировать исток. Ребята, сами того не подозревая, попали в природой созданную западню-живоловку: длинный и узкий мыс, с трех сторон отрезанный водой, которую не переплыть, не перепрыгнуть. Если же повернуть назад, к избушке, – зверь одним махом преодолеет узкую водную преграду и встретит беглецов нос к носу. Раз обратную дорогу медведь отрезал – вся надежда на облас. Надо успеть столкнуть его на воду раньше, чем подоспеет хищник. Да и на воде следует развить достаточную скорость, чтобы ускользнуть от превосходно плавающего зверя. Толя мгновенно оценил обстановку:
– Резвее бежим, Андрюха! Если он нас настигнет и мы растеряемся – тогда нам обоим хана! Бросай ему мешок в морду, а я топором хряпну – может, и отобьемся'
Андрея уговаривать не надо, и так бежит что есть мочи, даже в глазах темно и во рту пересохло.
Увидев, что добыча бросилась наутек, медведь почти не проявил беспокойства, не попытался переплыть исток, а деловито потрусил вдогонку по своему берегу. Несомненно, зверь загонял ребят к оконечности мыса, откуда можно сбежать лишь на лодке. Лодка для ребят сейчас единственная надежда. Вот и она. Перевернуть ее и скорее на воду! Мальчишки одновременно ухватились за борт обласка, чтобы опрокинуть его на днище и замерли: вдоль истертого за долгие годы днища раззмеилась широкая свежая трещина, а на тонком и хрупком борту отпечатались борозды от медвежьих когтей. Страшная догадка пронзила обоих: потому и не спешил медведь, что гнал их в ловушку! Оцепеневшие от страха, ребята безучастно смотрели, как, отрезая им последний путь к спасению, с противоположного берега в воду свалилась бурая туша и, наискосок пересекая устье истока и раздвигая мордой плавучий хлам, направлялась в их сторону, где между торчащими из воды кустами у берега имелась прогалина, поперек которой плавало большое бревно.
Если и есть среди животных тайги хорошие пловцы, то это медведи!..
