Андрей Карпов "Семнадцать минут из жизни охотника"
Семнадцать минут из жизни охотника
Скрип двери зимовья и кричащий шепот отца: «Медведь!» — мгновенно подбросил тело с жестких нар и заставил забыть о внезапно разболевшейся голове. Нырнуть в низкий дверной проём — дело нескольких секунд. Ещё быстрее – сорвать со стенки зимовья висящий на гвозде карабин и лишь тогда включить мозг для оценки ситуации.
Коротко, как выстрел:
— Где?...
— Вон там вышел, — почти спокойно произносит Петрович, вскинув руку в сторону противоположного берега речки, при этом внимательно и озабоченно вслушиваясь в заглушаемый перекатом гомон лаек.
— Собаки?
— Вулкан переплыл, остальные – не видел, — произнёс уже с явным нетерпением, как на матче спортивном — забьют - не забьют; а здесь: остановят или нет?
Сомнения, конечно, есть. Если косолапый видел человека и хватил чутьём людского духу, то его никакой сворой не остановить, а бегать за ним по тайге — занятие неблагодарное. Но, накатывающийся волнами, то слышимый хорошо, а то не очень, собачий гам не умолкал.
— Однако встал! — и с этой фразой вмиг наступившее облегчение от неопределенности: все колебания побоку, и остаётся лишь осознание того, что каждая секунда теперь работает против тебя.
Мысли – чётко и быстро: «Главное, оружие!»
В магазине карабина пять патронов. Всего пять!
«Мало. А вдруг?..»
«Ружьё отцу для подстраховки! «Белку» не берём. Лучше — двустволку двадцать восьмого».
Сдёрнул с гвоздя.
«Проверить!»
Переломил. Пусто!
«Чё-о-о-рт! Патроны! Где патроны?»
Прыжок к нераспакованному, накрытому брезентом бутару.
«Вот он, рюкзак с боеприпасом».
Четыре пулевых — из патронташа вон. Два в стволы, два в карман. Пачку карабинных — туда же.
«Готов!»
Петрович тоже. Лодка уже на воде, и он с шестом в один момент оттолкнуться.
Ширина речки пятнадцать метров – четыре толчка в полтечения опытной рукой.
Нет времени на собак смотреть — всё вниманье залому. Здесь, под ногами, опасность главная, но краем глаза уловил, что вверх по речке картинка поменялась. Вон Вулкан! — флажком рыжим за кустами мечется, как раз супротив того места, где пушники старые на подпевках стоят – солиста поддерживают.
«Но Загря! Где Загря? — и быстрый внимательный взгляд по всему обозримому пространству. — Вон он! Всё же прыгнул!» — мелькает его чёрная голова в кипи порога – то появится, то исчезнет.
«Дур-рак! Что наделал! Пропал кобелишка!»
Хозяину ему не помочь, но есть шанс малюсенький, что пронесёт его мимо залома и ниже на косу выкинет.
«Ну, чего смотреть, как погибнет твоя собака! Давай ко второй – тому тоже несладко!»
Вперёд, только вперёд.
Но что это? По ходу, метров в тридцати, ближе к концу залома, там, где самая стремнина вбивает в него с пеной летящую воду, вдруг вынырнула Загрина голова, и он с ходу лапами ловится за осклизлое бревно. Но не таков поток бурный, чтобы добычу свою просто так выпустить – он собаку под бревна, хвостом вперёд тянет – топит, топит, в пучину засасывает. И видно, что из последних сил кобель уже держится, дрожит весь, голову вытягивает и к лапам её жмёт.
«Сорвался!» — и, кажется, долго его над водой нет, так долго, что вроде и счёт на минуты уже пошел, и сердце сжалось от безвозвратной потери. Но вынырнул вдруг почти там же и снова на абордаж залома. И с тем же успехом.
«Что ты стоишь?! Помоги ему!» — лишь эта мысль выводит из ступора и бросает вперёд. Но помощь не требуется – вновь, долго-долго пробыв под водой, Загря появляется чуть ближе, с ходу цепляется лапами за бревно, подтягивается, как заправский гимнаст, и через секунду уже наверху.
И рванул, семеня, с бревна на бревно, на ходу пытаясь сбросить с себя лишнюю воду.
«Молодец! Вот сейчас там начнётся настоящий концерт! Теперь они спляшут-споют дуэтом так, что Мишке мало не покажется!» — и от этих мыслей пришло даже успокоение.
--*--
Загря тоже солист каких поискать, но партия у него своя, от многих отличная. Он зверю в морду не лезет, головы косулячьим подранкам по-вулкановски не откручивает. Он у всех… промежность рвёт! Шкурка там у зверя мягонькая, волосатость слабая — этим и пользуется. А кто с промежностью выдранной, наследства лишенный, бегать может долго? Да никто! И не припомнится даже, скольких подранков разных он за свою жизнь отпустил, а вот скольких положил, так и не счесть. С ним одна лишь проблема была — позволял он себе всегда нажраться до отвала тем, кого положит.
Прямую кишку, нутряным салом оплывшую, как самое вкусное в любой животине, по мнению понимающих монголов и бурят, отдай ему — в заслугу – не греши, а если долго не появишься, так он сам возьмёт — не побрезгует и ещё печёночкой закусит, учучкавшись кровью с ног до головы.
Но прощалось ему это.
--*--
И вот почти конец залома — лишь два бревна впереди, но кинул взгляд вдоль берега, туда, где идёт первобытный танец в исполнении одного медведя и двух собак. И увидел их во всей красе — в захватывающей дикой карусели.
«О боже! Это же не Мишка, а сам Потап — отец евоный, ежели не дед!»
Подскакивая на дыбы, сотрясая жирным студенисто трясущимся телом, с разворотом то в одну, то в другую стороны, в попытке поймать хоть одного из кобелей, крутился огромный медведь размером с небольшого бегемота.
Но ушли все из прогала – теперь уже и не видно.
«Вперёд!»
Но вскоре взгляд в другой прогал, а там всё изменилось. Загнал Топтыгин свой зад в кусты, лишив чёрную бестию её прерогативы, и только против рыжего теперь работает короткими выпадами, бросая быстрые взгляды в сторону Загри, ждущего удобный для атаки момент.
Но вдруг увидел медведь основного противника, стоящего с карабином на бревне, всем нутром своим ощутив главную угрозу. И вмиг собаки превратились для него лишь в назойливых мух, надоедающих своим жужжанием.
«Увидел! Меня увидел!»
Но только голова косолапого торчит – большая, лобастая, повёрнута в эту сторону. Сверлят маленькие бездонные глазёнки — изучают врага своего.
«Стреляй! Сейчас пойдёт – собаки не остановят!» — это трезвый голос рассудка.
«Куда же стрелять? Куда? Башку одну и видать, а ведь лоб не прошибёшь! Нету тела! Нету – деревьями и кустами закрыто!» — истерично вопит голосочек второго я.
«Стреляй, пока стоит!» — заткнул рассудок второго.
И всё — решенье есть! «Понеслась!..»
Ещё один взгляд на медведя:
«Расстояние: семьдесят – семьдесят пять».
Взгляд на целик:
«Постоянный — хорошо».
Дыхание:
«Дыши глубже, глубже».
«Ноги шире!» — упёрся правой в другое бревно.
Поднял карабин.
Предохранитель:
«Спущен!»
С сожалением:
«Хоть бы палку для упора! Хоть бы палку! С руки – самый сложный выстрел! Ну да ладно!»
«Снизу подводи. Снизу. Чуть ниже носа. Аккуратно. Вот так!»
«Вдохни. Теперь выдыхай и тяни спуск. Ак-ку-рат-но тя-я-ни!»
Бах! – толчок отдачи заслоняет стволом мишень, но медлить нельзя, и он быстро передёргивает затвор.
«Ко второму выстрелу готов!»
Принимает ту же позу, что и при первом, и она настолько точна, что мушка сама ложится на цель.
«Но что это?»
Не смотрит уже Потап на него. Не смотрит! Теперь он в профиль – голову поднял и вверх её тянет, в небо, в небо самое.
«В ухо подводи. Чуть ниже. В ухо. Выдыхай. Тяни. Ак-ку-рат-но».
Но исчезает вмиг голова с мушки, словно её не бывало. И тянет ещё палец спусковой крючок, не подчиняясь мозгу, который уже команду отменил.
Бах! – уходит пуля в то место, где долю секунды назад было ухо зверя.
Бежит он через кусты и слышит, что рвут они его, бедного, рвут. Без лая, с одним звериным рычанием и неистовством, от которого мороз по коже. С умопомешательством, присущим лайкам.
Подскочил, ещё остерегаясь, с готовым к выстрелу карабином у плеча.
Лежит Топтыгин в приямке на спине, лапы с чесалками мощными в разные стороны разбросав. Чёрный между задних ног у него – морда и манишка белая уже в крови вся, а рыжий шею разгрызает, шерстью отплёвывается.
— Фу-у-у, сволочи! Фу, гады! Нельзя-а-а!!!
Но плевать им на него — это их добыча, ими повергнутая.
— Пошел отсюда! – он откидывает обезумевшего Загрю сапогом и замахивается на него прикладом. Но всегда послушный и ласковый пёс, не обращая на это внимания, вновь со звериным рыком вгрызается в медвежью плоть.
«Что делать? Что? Как их остановить?» — палками по хребтам у них не принято!
Оглянулся вкруг.
«Ага! Вот сюда их!»
Положив карабин, хватает Загрю одной рукой за шкирку, другой сгребает шкуру у крестца и в два прыжка — к ближайшей яме с водой. Вскидывает его над собой – тот только лапами по воздуху сучит, и в воду, с полного размаха — брызги в разные стороны. Но не повлияло это на него – рванул он между ног опять к медведю.
«Но нет, дружок! Иди сюда!» — ловит его и снова в воду — теперь уже топит, удерживая сапогом.
Но жалко его, жалко — тот бьётся, бедный, под ногой, но безумия его надо лишить, в чувство привести.
Выдернув из воды, глянул в глаза – добрыми стали, такими, как всегда. Потрепал за ухом, похлопал по боку и отпустил.
Теперь ко второму — ванну от бешенства устроить! Но с этим сложнее, у него характер такой, что и хапнуть в этом состоянии может.
«Но ничего! Справимся!»
Он уже выкупал Вулкана, когда заметил подходившего, с ружьём наизготовку, отца.
Собаки, так до конца и не унявшись, теперь уже спокойно, как на чужого, брехали в сторону медведя.
— О! Так он добрый, а мне небольшим глянулся, — говорит Петрович, обходя добычу.
Сергей начинает внимательно разглядывать поверженного Хозяина Тайги. И замечает, что грудная клетка у него ходит! От дыхания ходит! Спокойного, как во сне дыхания!
«О боже! Грех-то какой! Грех!»
— Папа, дай нож.
— Нож? – растерянно спохватывается отец: — А я не взял! Топор вот.
«Грех-то какой! Грех!» — щемит сердце оттого, что сразу зверя не добил, хотя и понимает, что душа того давно уже на небесах.
— Ружьё!
Протягивает руку к отцу, берёт у него ружьё, спускает предохранитель, прикладывается и стреляет в спокойно бьющееся сердце.
После выстрела собаки замолкают, отходят, устраивают себе лёжки и, как ни в чём ни бывало, принимаются вылизывать себя.
Вот агония кончилась – медведь отошел.
Петрович подходит к голове, поворачивает её носком сапога и начинает внимательно разглядывать что-то. Потом ставит ногу на голову как на мяч, с усилием её перекатывает и только после этого произносит:
— Ладно ударил – точно между глаз. Пуля, однако, срикошетила, но череп хрустит — развалился.
Сергей подходит к медведю, встаёт на одно колено и, похлопывая его по груди, просит и за собак и за себя:
— Прости нас, дедушка Амикан!