Звень.. звень!
Этой осенью я охотился с Матвеичем. В его теплую и опрятную избу мы добрались в полной темноте и, как
говорится, чуть живые. Лисица – будь она трижды проклята – увела нашу гончую с половины дня через топкую
согру за моховое болото. Не бросать же обазартившегося выжлеца, и мы шли, шли, шли, прислушиваясь к уда-
ляюшемуся гону. В сутемках оказались у лисьей норы, далеко от дома. Зашипели голые вершины берёз, пошёл
дождь со снежной крупой, хлёсткий, ледяной, споркий. Мы сразу промокли и в темноте уж не шли, брели, волоча
ноги, к дому.
Ужин собирала жена Матвеича Паня:
- Ешьте, мужики. Намаялись по такой погоде. Отдохните.
Она живая, приветливая, порядочно моложе его, красивая, но не в типе наших новгородских – смуглая, с глазами
большими и тёмными. Был, наверное, в роду цыганский грех.
Переоделись в сухое, поужинали убитым вчера глухарём, картошкой и груздями со сметаной. Блаженствовали. Я
на диване, Матвеич на кровати. Тут он и сказал:
- Пристал маленько? И я. Да это еще не сила. Вот прошлую зиму был попавши…
- Расскажи?
- Долгая песня.
- Давай, давай. Спать рано.
- Скажешь: «Может ли быть?»
- Не скажу.
Матвеич встал, приставил к кровати стул, разложил на нём кисет, спички, жестяную коробочку-пепельницу, свер-
нул цигарку, лёг и долго молчал. Перед рассказом хмыкнул, будто смешное вспомнил:
- Тебе не говорить, с волком плохо, особенно в тот год было: перетравили ядом на корень. Нормально бы – пой-
мал два-три, и план, и премия, и лицензия на лося. А тут за всю зиму один след и тот проходной. Такое дело. Тут
еще Панька зудит: «Плохая твоя работа – зверей ловить да шкуры снимать. Гляди, все в город подаются: кто в Ле-
нинград, кто в Чудово. Брат на пожарке устроился, жена – в детдом. Не пыльно. Одни в деревне останемся. Поедем
– проживем не хуже людей». Толкую ей, что пушнина то же золото. Не слушает. Ясно – она помоложе, ей к людям,
а мне город, что тюрьма.
В тот год шишки не было, белка ушла, за ней – куница. Год сухой: в ручьях мало воды, норка в большие реки
сошла. На лисицах парша. Поймал одну, у ней и меха нет – одна кожа. Там и закопал.
Одно к одному так сошлось: и дело не идёт, и Панька. Заскучал. С леса домой неохота, с дома в лес ни к чему.
Зимусь уже ходил за куницей, гляжу – пойми, как обрадовался! – у Кругли волками нахожено. У Кругли – пом-
нишь, поляна, где ты из-под Чудика зайца убил! Вот-вот. Я следом, следом, туда, сюда – пожалте, лось заваленный.
Бык о шести отрастелях. Еден мало. Я поворот и к дому.
Железа у меня в сараюшке, чтобы жилым не пахло, в холщовом мешке, в хвое выварены, в сосновой, - она ду-
ховитей еловой, лучше запах отбивает. Поставил на подходах, жду. На пятый день гляжу – у волков через реку (По-
листь) на ту сторону идёно. Я туда. Правят к Кругле. Не доходя еще, встречный след – волк капкан волочит.
Теперь мой! Хоть и не рано было, знаю – к концу дня доберусь. С собой ружьишко, восемь патронов на поясе,
рыбника краюха, табак, спички. Морозишко небольшой, снегу не так толсто: можно без лыж. Принял след. Лапа
большая, давненько такой не встречал. Идёт, вперёд себя капкан мечет, другой ногой косит.
Скоро почуял, что за ним идут, ходу прибавил, оторвался, конечно. Беги, беги, куды ты денешься! Я не тороплюсь.
Километров за восемь, около Гажей рёлки, осмеркся. Домой в темках плохо идти, волка притомил, завтра скоро
доберу – ночую.
Рядом брошенная поленница, старой заготовки, хоть и опревши – горят хорошо, кидай не хочу. Лапника наломал,
костёр распалил, портянки просушил, ушанку подвязал: спал, как дома на печке.
Утром позавтракал, по чаю поскучал, покурил и на след. Скоро на лёжку напал. Зверь лежал долго: снег протая-
вши до лета; капкан вперёд себя положен, от лапы капельки крови. Близко не пустил, сошёл, я и не слышал. Иду
теперь уже тороплюсь. Следу конца нет. И надо же – всё от дома! И не по чистому идёт – самыми заразистыми
местами: пищугой, молодняком, горельниками. Сбить, что ли, железа хочет? Может, и соображает зверь, они ушлые,
волки те. И верно, капкан не стянул, потаск сдёрнул – была у меня на цепи чурбашка прикреплёна.
Круг полудня выхожу на поляну. Тучи разошлись, солнце разыгралось. Посреди бугор – еловая островина: есть и
старые деревья, есть и подсед, густо. След туда, я обходить. Еще ружья с плеч не снял, как он выскочит! Мчит по
открытому. Громадный волчина, как телок, и светлый, чуть не белый. Снегом выше башки пылит. Я внакидку с пра-
вого: чёс! С левого: чёс! Хоть бы что – ушёл в лядину. Подхожу – картечь ладно на след легла, да, видно, обзадил.
Ладно. Ходу ему прибавил, скорее притомится. Еще углядел – дужки высоко на лапе севши, не вырвет, не отгрызёт.
Не уйдёт – так и так насдогоню.
Посидел, вспыхнул, остатний кусок рыбника съел, покурил. Вспомнил, еще бабка моя рассказывала, что есть вол-
ки-князики, вожаки, светлой шерсти или белые, очень большие. Их так не взять. Надо патрон заряжать с наго-
вором и не пакляным пыжом запыживать – шерстью молодой волчицы. И то еще ненадёжно – может князик
кошкой или собакой обернуться и жалость просить. Дурость, конечно.
Пошагал следом. Волчина своим путём, я сзаду. Иду, располагаю – такого не было. Сколько их переловил, либо
сразу, либо на второй день достигну, а тут… Не может того быть. Волк есть волк, это так, да с капканом, а я сво-
бодный. Только так подумал, слышу впереди: звень! звень! Это цепочка у капкана. Аккуратнее пошёл, ружьё в ру-
ки, поглядываю строго. Утихло, след всё напрямую, поди знай куда. Через мало времени опять: звень! звень! На-
жал, чуть не бегом, - стихло. Значит, и он ходу прибавил.
Солнце за лес. Цепочку чуть не всё время слышу, волка не вижу. Огляделся – родима матушка! – куда занесло!
Знаешь старые пожни в верхотине Тёмного ручья? От нашей деревни километров двадцать. Надо табориться, да
пораньше. Топора нет – сушин наломать; ночь долгая, морозит, скучно без костра, зазябнешь, как овца стриженая.
Сухоподстойных ольшин наломал, натаскал лапнику потолще. Ладно. Бежавши-то употел, пить – смертельно. Ни
котелка, ни чайника. Ножиком берёсты надрал, ковшиком свернул, держу над огнём – толку мало. Тает снег, холод-
ная вода по рукам бежит, языком ловлю, как телок под маткой. Чёрт с тобой!
Плохо спал. Костёр прогорел, не хватило до утра. Зазяб, зубами стучу, цигаркой греюсь, табаку на две завёртки.
Злоба взяла и на волка и на себя. Погоди, вражина, я тебя достану обязательно. Обожди, зайду домой, здесь тебя
никто не тронет, харчей захвачу, топор, котелок, курить и вернусь. Так и решил, чуть посерело – пошёл. Надо посмо-
треть, куда он, проклёнутый, направление держит.
С полверсты прошёл – лёжка. Не так далеко лежал. С лёжки ход назад к дому. Понимаешь? Мечтаю – подсветило:
чего самостоятельно идти – нам по дороге. И пошло-поехало – волк с капканом, я за ним. Ближе к своей деревне
сошёл со следа, иду прямиком к дому, а он как дразнит – то и дело след поперёк моего хода. До деревни толь-
ко Долгая гать и выруб, там уже поле. Слышу: звень! звень! Ну, рядом! Ах ты, нечистая сила, сечас кончу. Побежал
к нему. В низину сошёл, он на высоком, весь на виду. Лапами на кочке, назад оглядывается – а я-то сбоку. Краса-
вец! Полюбовал на него, думаю: есть две пули, жакан и круглая, может, достанет? Спробую круглой. Выцелил повы-
ше холки: чёс! Он прыгнул на месте, как лисица, когда мышь ловит, и ходом. Есть еще сила! Пуля ниже его по
снегу черкнула. Ходом он, ходом, только не к нашей деревне – к Опочивалову. Стой! Думаю, не насдогнать, так
вперёд заскочу. В ту сторону рядом меня лесовозка наезженная, идти легко, он – целиком. Я вприпрыжку по лесо-
возке к Опочивалову, по ней на елову гриву – там у волков завсегда ход. Прибежал, за большую выскеть спрятал-
ся, жду.
Долго сидел – часок, больше. Раз показалось, впереди хрустнуло и цепочка. Зазяб бесполезно, нет волка. Куда дел-
ся? Пошёл проверить, скоро на след – и надо же! Мало до еловой гривы не дошёл, свернул. Очуял или что? Отвер-
нул к опочиваловскому полю, - оно рядом, и я тут. Прикинул: волк обязательно стомился, третий день на ходу и
не ест; ночую у шурина в Опочивалове, утром, большое дело – за день доберу. Это уж верно. Надо – сколь время
загубил! – бросить близ деревни. И к людям выйду, возьму табак, спички, топор, поем, посплю толком. Шурину ска-
жу, пусть по почтарихе передаст, если жена приехала, что я на деле. Втапоры Панька уехавши была на Урал к
сестре погостить.
Так и попал не в свой дом, в Опочивалово. Шурин: «Откуда тебя чёрт?». Я грю: «За волком». – «В железах?» -
«Ага». – «Это дело». Он хоть и не охотник, понимает. Поужинали. Маленькая у него была. Славно. Шурин после
войны хворый, спит на печке. Я портянки и рукавицы в печурку и за ним – погреться надо. Он полежал, полежал,
слез на кровать: не могу, грит, с тобой, от тебя костровым дымом смердит, сил нет.
Утром собираюсь. Шурин дал топор, хлеба буханку, спички, пачку сигарет. Котелка у него нет, чайник, шкурёха, не
дал, грит, сожжёшь на костре ручку. Патронов не спрашивай – в заводе нет.
Солнце не встало, через опочиваловское поле режу мелоча. День ясный, снег ночью не летел, след как вчера
был. Тянется к Эстонским хуторам. Знаешь ты, знаешь. Жилого там нет, покосишки вроде ничьи. Ладно. С километр
прошагал – мать дорогая! Три следа! Два волка подошли – и за моим. Этих приятелев знаю. Почуят на следу кровь,
догонят, сожрут до шерстинки. Рукой пощупал – свежо идёно, только-только. Нет, обожди, не отдам. Заревел, загре-
мел, что голосу было. Ружьё с плеч: чёс! чёс! – в небо. И опять бегу, кричу. Верно, близко были – с Каменного ручья
отстали, прыжками в сторону, услышали. Мой прямо идёт, тихо, равномерно. Подожди, вражина! Я-то подзаправился,
а тебе с железами живинки не достать поесть.
Однако смотрю, чуть привернул и в омежке в снегу порылся: стары кости. И, скажи пожалуйста, принялся по
ухоронкам ходить. То череп выроет лосиный, то ногу или хребтины кусок – всё зелёное и дочиста обглоданное.
Не поживишься.
Через часок направился напрямую – видать, услышал. И опять мы у Гажей рёлки, и впереди в гущарке: звень!
звень! Смотрю, мельтешит в кустах, показывается. Всё! Теперь мой, пристрелю. Подумал, забеспокоился – три патрона
оставши, из них одна пуля. Надо аккуратно, наверняка. Не тороплюсь, равномерно иду. На след смотреть не надо –
часто вижу. И он меня видит, ходу не прибавляет, только бочит. Другой раз сбоку иду, только далёконько. Вдвоём
идём в одну сторону. Достать картечью можно, да верного нет.
Время к полудню. Зимний день короче воробьиного носа. Так не пойдёт, надо кончать. Втапоры он по одной
стороне речки (Полисти), я по другой. Хорошо видать. Вдоль берега идёт: тяжело, тошно ему, снег зубами хватает,
на капкан наступает, спотыкается. Надо заскочить. Наддал так, что спина мокрая, обогнал и тихоматом к берегу. Не
провалиться бы! Нет – морозишки не первый день, с первозимья лёд крепкий, должен держать. Бог ли чёрт
надоумил – спички под шапку. С берега ступил – трещит, держит; на середину вышел – и разом на дно стал, вода
по грудь. Ой! Холодно! Выскочил – беда, не до волка. Мороз немалый, надо сушиться, не то пропадёшь по-глупому.
Одежонка, обувка враз колом. Лес хламной, сушняку нарубил, лапник под ноги, огонь до неба. У костра голый
прыгаю, одежонку сушу: что поразвесил, что на руках грею. Схватился про сигареты – в пачке табачная каша. Я её
на берёстину и к огню, сам сушусь, табак сушу.
Пить еще больше охота. До речки голому никак, с уголка ватника отожму и в рот, невкусная вода, чёрная. Сколь
времени прошло, и не помню, долго канителился. Свечерело, я всё сушу. Перво рубаху натянул, потом кальсоны. С
портянками незадача – недоглядел, спалил одну. Что осталось разрезал пополам, ничего: пятки голые, носки в
тепле. Хуже всего ватная фуфайка и брюки: считай, за полночь провозился, всё равно – где сухо, где сыро. Спать
почти не пришлось, подремал мало время. Мешок брезентовый за спиной был, не промок. Хлеб сухой, главное, в
газетину обёрнут: на цигарку пойдёт. Хлеб оттаял, поел всухомятку, табак из сигарет свернул. Всё хорошо.
Зорька впрозелень, студёная, с одной стороны туча заходит. Развиделось, тронулся. Погоди, бандит, сегодня тебе
конец будет! Думал, лёжка близко – нет, далеко ушёл, пока я канителился, сушился. И откуда у него будто сил
прибавилось – понять не могу. Прихожу к лёжке – он на остожье устроился, снег до сена разгрёб, - вижу, сошёл, на
следу что-то чернеет. Посмотрел – кало! Вот оно что – значит, достал поесть на ухоронках. Это хуже.
От лёжки он пошёл в пойму речки. Там густо. Я на крутик берега. Слышу: звень! звень! Рядом. Вот и он. На
чистое вышел. Идёт, не оглядывается, капкан вперёд себя бросает. Опять потерялся в кустах. Забрели мы с ним в
такую пищугу в такую густотень. Кочки по пояс, тростник, ивняжник – не отмахаешься. С веток за ворот, в голенища
– снег, в карманах фуфайки хрустит. Чёрт с тобой, думаю, выберусь из ивняги, обойду – толковее будет. Только из
крайнего куста на чистинку – вижу его след, а за ним у человека идёно… Ест твою маненьку! Принимай
товарища, Василий Матвеич! Шкура и премия на двоих, труды побоку. Расстроился, конечно, однако делать нечего –
обычай. Мало ли мои железа, зверь-то живой, не пойманный.
Поближе подошёл, разглядываю: верно – человек, сапоги резиновы, подошва с насечкой ёлочкой, на каблуке
кружком. Будь ты проклят! Это же мой след! Дальше больше, по его следу иду, на свой выхожу. Значит, крутит. Как
его с гущары выжить? Звень, звень! – то ближе, то дальше.
И вот тут я, Лёня, в первый раз испугался. Говорил, что с утра еще туча заходила? По щеке хлоп! – как укусило.
По руке хлоп! – вторая снежинка. Голову вздынул – снег летит. Поначалу реденько, солнце видно, потом гуще, гуще.
Такая падара закутила – помилуй Бог! Засыплет, закроет след, тогда и рядом не найти. Прибавил шагу, местами
бегу. След на глазах хуже. Где лапы ставит, уже не видать, только лунки или борозда от капкана, и то под
деревьями, на открытом ровно замело. И не слышно ничего: понизу метель метёт, поверху вьюга крутит. Уйдёт!
Уйдёт! Нечистая сила!
И вот суди, Лёня, когда и надёжи нет – вдруг поманило, да как поманило! Шейный платок до глаз накрутил,
ушанку подвязал, иду, скрючившись, от ветра отворотясь, - иначе нельзя: лошадь на что скотинка привычная и та
от ветру морду воротит. Смотрю под ноги, поволоку выглядываю. Разок на ветер глянул – стоит! Рядом, ну метров
десять, не больше. На меня смотрит, уши прижанул, одно рваное. Здоровущий волчина. И так сивый, тут весь сне-
говой, белый. Ружьё с плеча тяну постепенно. Снял. Стоит некретимо. Курки были вздынуты, подвожу под лопатку
точно, жму: кряк! Осечка. Со второго: хлюп! Неполный выстрел, картечь на снег. Может, которая и долетела, так без
силы. Ему хоть бы что. Он, веришь ли, стоит и вроде улыбается. Потихоньку ружьё открываю – пуля-то еще
осталась. Он тут как улыбнулся-ощерился во все зубы, прыг в кусты – и нет. Мне что плакать, что смеяться.
Матвеич замолчал надолго, на меня поглядывал, словно ждал, что я что-нибудь скажу. Не дождался, крякнул
досадливо, заметил:
- Тут, я думал, скажешь: «Может ли быть?»
- Что?
- Зверь рядом, и в один раз осечка, и затяжной. А было, было.
Нисколько не усомнившись, я не ответил. Матвеич продолжал:
- Потерял след, вовсе потерял. Пурга сильнее и сильнее. Ни за волком, ни к дому. И места не узнаю. Пошёл
наугад по склону вверх, прибрёл в старый ельник, в нём овраг. Там потише. Затаборился, забился, как медведь в
берлогу. Топор с собой, дров сколь хошь – ночевать можно. Хлеб еще есть, курево тяну как могу терпеть, только
жажда. До того пить хочется! И скажи, удумал в пустой гильзе кипятить. Вырезал ножом ухватик, чтобы руке не
горячо, держу над огнём, кусочки снега подкидываю. Закипело. Раза три вылил, потом пил. Перво губы ожёг о
медяшку, ничего, приспособился. Порохом пахнет, пить худо. Дай, думаю, чай заварю. Вырыл из-под снега два
листика, вроде берёзовые, сунул в гильзу, прокипятил. Пью – еще хуже, дурью пахнет. Как-никак напился, поел и
спать.
Устроился у сосны-ветровалины. Как занялось – подкладывать не надо. И, скажи, как спал. Проснулся – морде
жарко, ногам тесно: это лапник на себя навалил, его толсто снегом закутило. Свету еще не было. Половину хлеба,
что остался, съел, чаем из гильзы запил. Жду света. Надо к дому подаваться. Дело не вышло. Подождал, как идти
можно, тронулся. Бело кругом. Снегу вершка на два подбросило или больше. Солнце взошло, заискрило, глазам
больно. Огляделся, узнал. Знаешь, где было? Старые казённые выруба. Не так далеко – километров за десять.
И обидно, и радуюсь: надокучило без еды, на холоду. Одикарел, ноги отерпли, руки в цыпках. Панька вряд ли
приехала – рано, если дома – расскажу: волк, считай, в руках был, в пургу потерялся. И капкан пропал – не найдёшь,
хороший, самый уловистый. Взглянет на меня, скажет: «Христос небесный! На что похож – грязный, отощал». И
прибатулечкой: «В работе Бог волён, а тела не рони». Скорей баню топить. После бани – она с городу, наверно,
принесла – само меньше маленькую.
Иду, бреду, не сказать бойко – пристал. Который день на хлебе, и того не вдосталь. Смекнул, легче крюка дать,
зато километров восемь по Московскому шоссе, не по снегу. Оно неподалёку, машины гудят. Близко большака
слышу – люди кричат. И что?! «Волк! Волк! Он с капканом! Заходи! Забегай!»
Так вот он где! Нет, голубчики, не отдам, мой, не ваш. Наддал ходу. Близко не близко, на шоссе выхожу – никого.
Две машины встреч носами стоят. Конный подъезжает, объездчик знакомый, машется:
«Матвеич, давай сюда! Знал, что ты. Побежали с обоих машин. Мне кричали: «Скачи вдогон, от лошади не
уйдёт». Я резонил: «Бросьте, ребята, у волка хозяин. Видишь, капкан? Это как замок на двери – нельзя». Куды там!
Понеслись дуром чертогоны, нечистый дух!»
Я сразу на след. Объездчик мне:
«Погодь, Матвеич, вспыхни. Им не взять. Давно гонишь?»
Я постоял, дух перевёл, говорю:
«Шестой день. Закурить есть?»
Он порылся, пачку «Шипки» вытащил, там три сигареты, сам не закурил, мне отдал.
«Спасибо, - говорю, - через Опочивалово поедешь, скажи шурину, что жив, здоров и на деле», - сказал и пошёл
следом.
С дороги по полю, с поля не сошёл, вся шайка встречь, пять человек. Бросили. Я стороной: не хотел и говорить
со сволочами, прохиндеями. К речке спустился, это уже с километр-полтора от большака. На той стороне по угору
только у волка идёно. Здесь они и бросили. Лёд крепкий, ни разу не треснул, выбрался наверх, лес рядом, и там:
звень! звень! Знакома музыка!
Сошёл на опушку, с большого пня снег скинул, сел, закурил и, знаешь, задумался. Чёрт с тобой и с твоей шкурой,
пропади пропадом! За что такое наказанье? Вот так надокучило. Не евши, не пивши который день, и впереди две
сигареты и хлеба чуть. Однако сколь времени потерял уже, и волку худо, гляди, к дороге, к людям тычется, страху
нет. Возьмут, да не я. Обязательно возьмут. Ну и чёрт с ним, пусть… Сидел, всяко прикидывал, пока не зазяб.
И тут – скажи, пожалуйста, Лёня, - такое меня взяло, не могу и пояснить, не могу. Не нужен он мне со своей
шкурой и премией, - да неужели он дюжее? Поклялся, что доберу – и ему спасу нет, и мне не спасенье. Вот такая
мутеляга в голову. Встал и пошёл. След напрямую от дороги в такие места, где и люди-то не ходят, и я за ним..
С улицы вошла Паня:
- Мужики! Ох и накурили! Дымище. Дверь открою. Вставайте, вставайте. Постелю. Поспите, отдохните. Я в кино.
Говорят, хорошее привезли: не про войну, про любовь.
Паня ушла. Мы с Матвеичем, уже раздетые, лежали под одеялами на своих местах. В избе было тепло и пахло
опрятным, домашним. Непонятно откуда еле слышно доносилась музыка: то ли не совсем выключен репродуктор,
то ли телевизор у соседей. Собственно, не музыка: от неё слышались только редкие попискивания флейт и
вскрики саксофонов, и непрерывно барабан: трум-тум-тум! Трум-тум-тум! Хорошо, что тихо.
Матвеич молчал, даже заключил: «Теперь спать». Видно, думал, что рассказал самое главное – про то, как
окончательно решил. А мне было интересно, что дальше, как кончилось. Так и спросил. Долго-долго не было
ответа, я подумал, что уснул Матвеич, но скрипнула кровать, вспыхнула спичка, засветился огонёк папиросы и
сквозь кашель голос:
- Я ж тебе сказал, что накатило и пошёл. С тех пор не так много времени, а эти два дня помню плохо, кусками.
Прошла к волку злоба. Перво всё ругал: «Подожди, бандюга, постой, вражина». После как решился, пошёл от
дороги, вроде он, волк-то, и не враг. Места пустые, на километры вокруг живой души нет, лес, дичь, он да я. Он
хитрит, и я хитрю. Вроде одинаковые мы.
Повезло волку: у рыся кабанчик был задавленный, не дожрала. За сто шагов учуял, привернул прямо к падали.
Всё убрал до косточки, не мало – на снегу видать, полная ляжка была брошена.
Мне худо – ноги волоку, чуть что и присяду. Хлеб кончился, курево раньше. Иду, иду, знаю – не брошу. Помню,
пересекал большое болото, открытое, редки сосенки. Далеко впереди он, как серая собачка. Гляжу, кровь на следу.
Нагнулся – клюква лапой раздавлена. Так я снег на кочках разгребал и ягоду ел, много. К вечеру чую, гадит меня
и вырвало, да не раз, всё нутро вывернуло. Помню, днём у ручья в смородняге наломал в карман веточек.
Вечером заваривал в гильзе. Хороший чай, душистый.
В ту же ночь сны. Что ни причудилось! Будто вперёд пятками иду по следу. Объездчик кричит: «Матвеич,
обернись, иди правильно, так сроду не насдогонишь!». И ещё. Пришёл волк в нашу деревню и к лавке, на
крыльцо. Из дверей Дуська-продавщица, руки крестом, и мне: «Не пущу, Матвеич, уходи, сегодня волком торговать
не будем! Уходи, не то милиционера позову!». Тут горелым запахло, я проснулся – воротник тлеет: еловое полено
в костре было, угольком стрельнуло. Загасил, костёр подправил, забылся.
Помню, на другой день в наслуз попал на речке. На сапогах глобы ледяные, не достать идти. Ножом не
отколупать: останавливался, таял у костра, время терял.
На ходу всё чаще спотыкаюсь. Как паду, в дянки снегу набьётся, не отогреть рук – машешься, машешься, пока
отойдут. Приморозило сильно. Снег под ногами: визь! визь! На чистом волк далеко отходил, в густом – рядом: на
следу кало ещё парит, в снег проседает. И всё: звень! звень!
Скучно мне. В лесу притихну – встречи жду. На открытое выйду – песню пою. Всё перепел, что знал, и наши, и
городские, и военные. И разговариваю громко: «Что, приятель, тошно? Думаешь, мне лучше? Нет – ты в лесу дома, а
я?..». Замолчу, враз тимит и тимит – спать хочется. Дороже всего прилечь, да нельзя.
Скажешь, Лёня: что толку было? Он идёт, и я иду, так? Нет, ждал, как встретимся; встречались чаще и чаще.
Проще сказать, рядом шли. Другой раз всё время на виду. Мне только наверняка: остался один патрон, и то пуля
жакан. Подхожу не прямо, наискось. Никак! Побочит обязательно. Дистанцию соблюдает. Точно, ещё оскалится.
Большой волчина, сивый, одно ухо рваное. Сколь раз ружьё подниму, целюсь и опущу – верного нет.
В тот вечер, как затаборился, богатство привалило – нашёл за подкладкой кусок хлеба и табаку пясть, всё
вместе. Положил на газетину, табак по крупинке стряхиваю. Певро закурил, хлеб решил с чаем, смородовым из
гильзы. Тут беда! Стал огонь дуть, руки плохо владеют, отскочила головка спички в коробок – он весь пых! С руки
в снег и погас. Мать дорогая! Как ночь без огня? Небо вызвездило, мороз – аж деревья трещат, пропаду.
И стало мне страшно. Вот как обернулось. Сел на лапник, затосковал. Спать хочется – нельзя, смертельное. Домой
не сойти: на ходу, правда, не застынешь, да сил нет ночью без дороги в лесу. Выходит, не волку – мне концы.
Погоди! Спичек нет, есть два патрона: осечка и пуля. Надо спробовать. Настругал сухой деревины мелко-мелко,
берёсты нащипал, с ёлки сколь мог наколупал серы. Всё грудкой сложил. Стой! Пулю не трону, может осечечный
капсюль сдаст. Вытащил пыж, высыпал картечь на ладошку, второй пыж вынул. Тут порох, споловинил его.
Половину в гильзе оставил для выстрелу, половину с ватой смешал, из фуфайки клок вырвал. Дуло к вате
приторнул, курок вздынул. Сдаст не сдаст осечечный капсюль по второму разу? Хлоп! Крепковато стрелило, всю
грудку разметало, и вата в сторону. Всё! Концом! Не вышло. Гляжу как дурак на ватку, и, Бог ты мой, из неё ды-
мок слабенький. В момент грудку сгрёб, ватку чуть не в рот, потихоньку дую – разгорелось. Жив, Васька, жив!
Костёр распалил опять у большой сушины. Табашный хлеб съел. Чайку – так пить хотелось! – двенадцать гильз
шестнадцатого калибра вскипятил, выпил, покурил и спать. Мёртво сплю, а всё равно сон вижу.
Сидит в нашей избе жена моя, молодая-молодая, как замуж брал. Дверь из сеней чуть приоткрылась, волк
голову просунул, внутрь не идёт, говорит: «Паня! Паня! Скажи своему мужику, чтобы бросил. Я дюжее, кабы худо
не вышло. Поедем со мною в город». Во, нечистая сила, какая чепушина в голову! Потом будто я на покосе,
полдничаю в самую жару у стога в теньке. И холодно стало. Я из тени на солнышко. Ещё холодно, повернулся –
хорошо, тепло, и враз спину, как ножом. Проснулся вскочил – фуфайка горит, спина и рукав. Скинул, в снег толкаю,
пар пошёл, загасло, да не сразу. До свету спал не спал.
Утром стал костёр поправлять, чуть в огонь не пал – качает, как пьяного. Вот тут-то, Лёня, я решил домой. Дойду
не дойду, надо. Чаю пустого выпил, покурил. Спину жжёт и холодит. Глаза закровянели, на снег гляну – он не
белый, в краснину. Собрался, тронулся, пять шагов от костра: звень! звень! звень! Друг-то мой рядом спал, только
что к огню греться не подходил. Тут он и был всю ночь. Бог с тобой, живи! Как с капканом справишься? Плохое
дело.
С вечера ветерок был, так я таборился в овраге, от костра понизу и пошёл, логом, значит. Иду, топор за поясом
тяжелит – бросил. К ольшине прислонил, запомнил где. Чужой топор, шурина… Только поставил, гляжу – впереди
след. Ружьё проверил – нет ли снегу в стволе, где пуля. И опять как чёрт верёвкой связал – он идёт, и я за ним.
Овраг долгий, считай, с полкилометра, не меньше; под ногами замёрзший ручей, идти просто. Мало не доходя
вершины оврага, след повернул наверх, на крутик, и скрылся за гребнем. Постоял я в том месте, где поворотка.
По плоскому, по ровному ещё бы потянулся, в гору никак. Сдался. Тебе скажу, у самого слёзы из глаз. Вот как.
Вершина у оврага отв?ная – выбрался легко, попал на поле. Отдыхаю. Не надо было оглядываться, оглянулся.
Поле чистое, заметёно, ни следа, ни слединки. Нет на него выхода с оврага, кроме моего! И посередь оврага, у
гребня, за кустом сереет – он!
Лёня, друг ты мой хороший! Я вернулся, вернулся! Запомнил по сухой деревине, где лежит, и до неё вниз по
оврагу… Дошёл, чуть дальше свёртки было. Помнил, пуля в правом стволе… Курок вздынул. Отдыхаю, прикидываю,
откуда воздух. Он встречь от волка, на меня.
Шапку на снег бросил. Ступни боком, шаг за шагом лесенкой наверх. Что дальше, то круче. Отдохну, шагну. На
самом крутом скользнул снег по траве, и я за ним шага три сполз. Слышал? Сошёл? Не должно быть – не звенит,
тихо. Дятел прилетел, сел на сушину: квик! квик!
Чуть в сторону подался, шагаю наверх. Пригнулся. Сердце под фуфайкой: грём! грём! Услышит? Гребень близко.
Палец в скобу сую, кажется толстым, припух, что ли? Осторожно надо: сыграет раньше время, припасу один патрон.
Ружьё вперёд, голову постепенно. Морда! В пяти шагах. Уши торчком, одно рваное, спит. Целюсь, мушка над ушами
– низковато стою. Пригнулся ещё ниже, шаг наверх, разгибаюсь. Морда поднята, уши прижаты, зубы оскалены. То-
роплюсь, целюсь между глаз: чёс!
Попал не попал – не знаю, от отдачи вниз скатился. Откуда сила, рывком вверх. Лежит, уши развесил, по шерсти
рябь. Готов! Всё!
Пал я рядом на снег, и в голове помутилось. Очнулся – тут я, и он тут. Друг ты мой, серый волк! Лёгкая тебе
смерть! С места не крянулся, а голову поднял. Может, и рад, что убитый, - тошно от меня было. И не было
спасенья…
Что дальше? Опять дальше. Снял шкуру, пока можно, и скажи, как он скоро закоченел. Шкуру мне и не взды-
нуть. Стащил в овраг, в снег зарыл, сверху положил стреляную гильзу, чтобы зверь не тронул. Ушёл. Как домой
добрался – не спрашивай…
А.А. Ливеровский
