конфуз...
– Вот ты, Митяй, хочь и городской, на своих городских собратьев-охотников не шибко смахиваешь, – выговаривал мне Фотей Гордеич после удачной медвежьей охоты на овсах, сидя на ступеньках крутого, рубленого крыльца его хуторской избы и пуская сизые клубы едкого дыма в палец толщиной самокрутки из ядреного самосада. Других табаков дед не признавал. Отпугнутая табачным дымом комариная орава держалась от нас на расстоянии и не донимала нудным писком.
– Везучий ты на промысле, но, как я разумею, сиё происходит не от твово таланту, а от божьего дару. Видать не зря, примечаю, ковды в суземы лесовать подаемся, под нос себе чевой-то нашёптываешь. Никак молитву творишь? А коли так, то ладно и делаешь.
– Ага, Гордеич, молитву читаю. Из писания святого Некрасова и пророка Есенина стихири повторяю… Ну, что рот-то раскрыл и словно рыба зенками замер? Небось не слыхал о таких святых? А еще лоб на красный угол крестишь. Неважно ты, Фотей, святое писание знаешь. Этих святых вся Россия великая чтит и помнит. Да-а…
Когда мы с Фотеем Гордеичем выходили по чернотропу в дальние глухие урочища лесовать, в моей памяти невольно всплывали некрасовские строки: «… Как с тобою я похаживал по болотинам вдвоем…» Или колоритные есенинские строки: «Выткался над озером алый цвет зари…» И я начинал бубнить про себя стихи великих поэтов, что не укрылось от цепкого, все примечающего взгляда моего спутника, и было воспринято им как чтение молитв. С этим Гордеич увязывал все мои удачные охоты.
Я не стал разуверять старого доброго друга в его догадках, хотя и знал, что по настоящему он в бога не верует, но в какие-то необъяснимые силы природы и всевозможные приметы верит всерьез.
– А за что ты, Гордеич, нашего городского брата-охотника недолюбливаешь?
– За что, спрашиваешь? Да от них в лесу пакости всяческой больше, чем пользы. Вот ты в свое зимовье ковды последний раз наведывался? – обратился ко мне с вопросом Фотей.
– Ну, как сезон зимний закончил, так больше в зимовьи и не бывал. А что?
– Шо, спрашиваешь? А то, Митяша, шо в твоем зимовьи ничего целехонького не осталось. Ни стеколья в рамницах, ни лампы, печь – и та разворочена. Стол и нары заместо дровины в костре сожгли – в лесу-то, знамо дело, дровины нетути, – горько усмехнулся Гордеич. – Зато вокруг избушки куча бутылок разного калибру валяется. Тутока и посуда стрелянная и остатки лампы валяются. Зауговки у жила – и те поскалывали да сожгли. Ладно, хочь само жило не спалили. Это тебе твои же городские охотнички и удружили…
– Да ты не сумлевайся, – словно прочитав мои мысли, продолжил Фотей Гордеич, – это не нашенские, не хуторские погром учинили. Нашенские казенными патронами не балуют – мужик, он больше к дымарю приспособлен. Рази мужик наш будет по воротнице зимовья пулей шмалять? Дорожат наши пулей-то, да и водку в лес мужику тащить не с руки – и дома высосет за милую душу, коль потребность проявится. Нашенские мужики в лес для гульбы не пойдут, не в пример вашим, – нашим в лесу результат надобен.
Глубоко затянувшись цигаркой, старый охотник задумался. Молчал и я. Да и что я мог возразить своему другу?
За долгую охотничью жизнь я построил не одно зимовье. Ставил их, как правило, на берегах таежных речушек и располагал так, чтобы они не были скрыты от другого охотника.
Забредший в зимовье путник или прозябший в скитаниях по тайге охотник всегда мог найти в нем бережно подвешенную под закоптившимся потолком пищу и сухие дрова под нарами. Топор, кастрюля и прочая утварь находились тут же – каждый предмет в избушке-зимнице имел свое, отведенное ему место. Неписаные законы охотничьих зимовий просты и святы. Сжег заготовленные дрова, отдохнув и обогревшись, – заготовь впрок для других. Если голоден и не имеешь своего харча – в меру используй запас зимовья. Если имеешь избыток их – поделись, пополни запас для следующего пришельца. Уходя из зимовья, оставь в нем такой же порядок, к какому пришел. Законы эти строго хранили и соблюдали наши деды, наши отцы.
Не знаю, почему, но мы, их сыновья и внуки, все чаще и чаще стали пренебрегать законом тайги и перестали уважать обычаи таежной жизни…
– Да ладно, Митяша, ладно. Не горевай! К сезону мы твое зимовье отладим, все будет так, как и было. А утварь я на верхах завезу, ковды за ягодой к дальним делянам поеду. Крюк не велик до зимницы, – успокаивая меня, невесело улыбаясь, проговорил Гордеич…
– Ты вот лучше послушай, какая конхузия нынешней зимой со мной приключилась. Сказать кому другому – не поверят. А случилось это в январскую пору, баба моя тому свидетель была, - начал свой рассказ Гордеич. – Навоз мы с ней из хлева в огород на чонках вытаскивали.
Вдруг баба меня чернем вил в бок тычет и шепчет: «Гли-ко, Фотя, мясо само к тебе во хлев скачет». Глянул я в зады огорода, а из-за бани, стоявшей в конце плана, здоровенный зайчище выскочил и залег у только что вывезенной кучи навоза. Уши прижал, думает, и не видать его. Шо делать? Я в избу, схватил одностволок, патрон в стволину и обратно в огород. А он, проклятущий, лежит и погибели своей не чует. Выцелил я его в бочину и жахнул. Ушкан, яко бес, вверх метра на полтора взметнулся, прыжков с десяток одолел, завалился на обраненую бочину и давай на последнем издыхе задними лапами снежить во все стороны. Ну, я, значица, ружье к стене хлева приставил и пошел по колено в снегу к своей трофее. Но не успел я пяти шагов ступить, как из-за той же бани словно огненный шар вылетел и прямо к косому. Я и рта не растворил, как лисовин сцибрил мою трофею и, словно насмехаясь надо мной, отбежал за планы метров на полсотни и давай за здорово живешь потрошить мово зайца.
Тут меня жуть какое зло разобрало. Да еще и баба своим ехидством словно масла в огонь подкинула: «Поберегись, муженек, как бы эта бестия и тебя не ухонькала». Ну, стало быть, я впрямки, без лыженок, по снежью к рыжей шельме и бросился. А он, тварь длиннохвостая, лежит спокойнешенько, уплетает мово зайца и на меня с издевкой поглядывает. Подскочил я к лисовину шагов на десяток, тогда он тихонько эдак поднялся, взял в бестыжую пасть ушкана, отбежал метров на полста и снова принялся за свою трапезу. Я снова к нему в скачки, а он опять свою маневру выкинул.
Не упомню ужо, сколько мы с ним эдак маневров исполнили, только к концу от моего трофея одни ушки да задние лапы остались. И в завершение наших маневров, словно издеваясь надо мной, подошел лисовин к кочке с торчащей из-под снега пожухлой травой, обмочил ее и, помахав мне на прощанье хвостом, скрылся в лесной опушке. Вот эдак и оконфузил меня лисовин проклятущий, – закончил свой рассказ Фотей.
– Да, Гордеич, здорово лисовин твою охотничью репутацию подмочил, здорово, – смеясь, проговорил я, – узнай кто из охотников, житья тебе не будет, смехом изведут со свету.
– О том только ты да баба моя и ведают. Тебе как другу рассказал, потому как знаю – умеешь язык за зубами держать. А то мотри у меня – закажу дорогу на хутор… Да ладно, ладно, Митяй, не обижайся. Для виду предупредил, – добавил Гордеич, зябко ежась, и, помолчав, добавил, – а лисовина тово я все-таки перехитрил. Подкинул ему павшего телка, ну он и повадился по ночам к нему на трапезу ходить. Это его и сгубило. После февральского снегопада влетел он в мой капкан, у привода выставленный. И, поверишь, Митяй, жаль мне его стало. Великолепная красота в нем таилась… Ну да бог с ним. И нам с тобой будет бухтины гнуть, – вставая, прогудел Фотей Гордеич. – Тебе, Митяша, на повите услано, а я в избу пойду. Чевой-то стал утренней сырости побаиваться. Ну, будь здоров. Снов тебе ласковых, – закончил Гордеич и скрылся за тесовой дверью избы.
которые не имеют ни малейшего представления об охотничьей этике. Печально, но факт.
